Но что любопытно: вон там, на опушке березовой рощи, в семидесятом году человек в зеленой шляпе, глядя на пламя небольшого костра, говорил:
— Этот авантюрист, значит, он был такой иезуит-организатор, все мог, значит, и так ставил вопрос: дайте мне любого на ночь… мог даже фамилию назвать такого-то и такого-то… фамилия, значит, честного человека. Так вот, значит, дайте мне его на ночь, а утром он признается, что он английский король. Я не знаю, как он это делал… Но он был, значит, мастер на такое. А после войны сказал: нужно громкое доброе дело… как в других странах. Амнистию большую. Тогда выпустили уголовников, всяких там рецидивистов, значит. Было много писем. Особенно от интеллигенции: зачем, мол, их выпустили, ведь грабеж, убийства. После войны, значит… Потом уж, когда был Двадцатый съезд, стало ясно: он думал, значит, набрать свои заслуги по наведению порядка. Он всегда так делал: сначала раскрутит безобразие, значит, потом его устраняет, а себе — заслуги… Такой страшный человек, можно сказать — зверь…
Слушая это, Павел Петрович вспомнил смутные слухи, блуждающие по поселку: мол, авария в мартене не случайна, да, конечно, цех старый, там многое надо менять, так ведь и хотели, но дело совсем не в этом. Взорвали-то нарочно, чтобы была гибель людей и чтобы можно было после нее арестовать всех неугодных. Так и случилось: по ночам разъезжали по поселку «воронки»… Павел Петрович долго сомневался в истинности этих слухов, но после встречи в семидесятом задумался: а ведь и в самом деле мог найтись такой, кому нужна была «диверсия», чтобы калечить судьбы человеческие и властвовать над запуганными. Все могло быть…
Глава десятая
Павел Петрович встал с поваленной ивы, двинулся к дачам. По дороге догнал старуху, она толкала коляску, на которой разложены были влажная редиска, зеленый лук, морковь, стояла миска с творогом. Павел Петрович знал ее, она много лет возила всякую всячину в поселок и жаловалась: надо, мол, все продать, а то зять домой не пустит, держит ее дома за Христа ради, жаден страшно, а куда ей, старой, деться, если она ему на бутылку не наберет. Сначала Павел Петрович верил, потом узнал: она врет, живет одна, никакого зятя у нее нет, по утрам от нее несет перегаром. Но что за жизнь она прожила? Почему стала такой? Кто же об этом знает… Он купил у нее несколько пучков редиски, луку и прямой дорогой прошел к даче.
Увидел в окно, как Нина причесывается перед зеркалом; она была одета словно собралась в город, и это насторожило. Он был плох с ней этой ночью, ему показалось, она обиделась, он подумал: может, он стар для такой женщины? Она сказала раздраженно перед сном: «Ты какой-то чужой сегодня. Думаешь о чем-то своем, а я для тебя совсем не существую. Зачем было ехать сюда?»
Павел Петрович хотел незаметно влезть в окно, но Нина обернулась.
— Беглец, — сказала она.
Он встал на колени, протянул ей редиску, как цветы.
— Подхалим, — сказала она. — Идем завтракать. Все на столе.
— Уезжаешь? — спросил он.
— Почему так решил?
— Оделась…
— А-а. Я подумала: мы погуляем. Пойдем к реке. А там публика…
После завтрака он поднялся из-за стола, закурил, взгромоздился на подоконник, а она занялась уборкой.
— Послушай, — сказал Павел Петрович, — я хочу с тобой посоветоваться.
— Ты, со мной посоветоваться?! — Нина вскинула брови, и недоверчивая усмешка скривила ее рот.
— Почему удивляешься?
— Потому что это в первый раз, — сказала она и оставила тарелки в мойке, вытерла руки полотенцем и сразу же села на стул, замерла, как ученица. — Ну, я слушаю.
Он задумался: а что он ждет от Нины, какой ответ может дать, разве знает она все тонкости? Просто решил: у нее хваткий житейский ум. К тому же в повседневности таких историй, как назначение Бастионова, не бывает, люди живут проще, без тех усложненных взаимоотношений, что рождаются в верхних эшелонах управления, им чаще всего наплевать, кто придет и вместо кого, ведь от этой перемены для большинства людей мало что меняется, а если меняется, то это принимают как должное. И все же… Ведь есть же у Нины свой взгляд…
— Советуйся, — поторопила она. — Я жду.
Он сполз с подоконника, сел к столу и, сцепив руки в замок, стал говорить о Бастионове, сначала — очень коротко — как об ученике, как о зяте, а потом стал рассказывать об аварии в Институте. Он заметил, как от его рассказа бледнеет Нина, как она прикусила губу и стиснула пальцы.
— Я знаю об этом, — тихо проговорила она. — У моей подруги муж там погиб… Это был какой-то ужас! Но я не поняла: при чем тут твой зять?
— У меня есть копия приказа. Они шли на явный риск. Но его не было во время испытаний, а те, что занимались установкой…
— Он знал, что будет взрыв?
— Нет. Но все равно его бы судили. Других-то документов не сохранилось, а под приказом — его подпись.
Нина курила редко, но тут потянулась к пачке, взяла сигарету, затянулась, но неудачно и сразу закашлялась, глаза покраснели, заслезились.
— А ты… Где ты был?!
— При чем тут я? — удивился он. — У меня было более тридцати заводов, кроме этого Института. На каждом гибли люди. И сейчас гибнут. Мог ли я лезть во все эти щели?
— Мог, не мог… — беспощадно сказала она. — Ты обязан был лезть. Иначе зачем ты вообще? Плевать я хотела на приказ и на твоего зятя. Эта бумага у тебя на столе лежала. И ты знал, что риск. Или не знал?
— Пожалуй что и не знал. Нет, не знал.
— Ну, совсем хорош! А я-то думала… Вот дура! Я-то думала, ты за правду пострадал. А за это дело… У тебя же власть была! Ты ведь мог приказать: не смейте, если не уверены! А ты небось совсем о другом думал… Знаю я вас, все вы, пока жареный петух не клюнет, не почешетесь. Вот и ты…
Он никогда не видел Нину такой злой. Губы ее совсем сузились, и ему подумалось: вот такой же была Люся, когда кричала: «Убийцы!» — так же смотрела непримиримо, а он не понимал, в чем его-то она винила.
— Ты что? — сказал он. — В чем ты меня винишь?
— А кого, кого винить?! — выкрикнула она. — Тех, кто на том свете? Или эту дешевку, твоего зятя? Да он же мелочь. А ты… Тебе, когда паек давали, машину, дачу и всякую другую хреновину, то, наверное, про вредность думали. Ладно, за вредность должны давать. — И вдруг она почти взвизгнула: — Но дают-то, чтобы за каждую жизнь в ответе был… На заводах, видишь ли, у него гибли! А что ты сделал, чтобы не гибли? Бумажки старые берег? Да подотрись ты ими… А я-то, дура, тебя жалела. Ну и правильно, что тебе под зад дали. Я бы знала — еще добавила! — Она вскочила и словно подросла, вся натянулась, сжала кулачки. — Я туда, на Юго-Запад, моталась, я помню, как там бабы выли. Да я, если бы хоть капля моей вины была, я бы не знаю что с собой сделала. Руки бы на себя наложила. — Она неожиданно прижалась лбом к стене и заплакала.
Он видел только ее плечи, сразу сделавшиеся беззащитными, и вдруг рассердился, сказал зло:
— Хватит!
Но она не обернулась, продолжала плакать.
— Хватит, я сказал, — стараясь быть спокойным, произнес он. — Может, ты и права, может, и моя там вина… Трамваи вот вижу во сне.
— Какие трамваи? — отрывая лицо от стены, спросила она.
— Неважно, — сказал он, потому что все равно не смог бы объяснить, какие это трамваи. — Но что может поделать человек, когда должен отвечать за все, но не за всех? Когда сам себе не принадлежишь?.. Когда я командовал отделением, даже взводом, каждый солдат — это и я сам. Его ранили — это и меня ранили. А генерал? Если в бою он потерял сто человек, для него это было нормально, минимальные потери. Принимай или не принимай такое, но это правда.
— Но сейчас не война, — сказала она.
— А что сейчас? — выкрикнул он. — Мир?.. Где ты этот мир видишь? Дома? На работе?
Он взял еще сигарету, пальцы у него дрожали, он сам не ожидал, что так заведется.
Она смотрела на него заплаканными глазами и неожиданно сказала негромко:
— Павел, я тебя больше не люблю.
— Ну что же, — вздохнул он. — Я ведь уже стар. Не мальчишка.
— Нет, не в этом дело. Ты чужой. Ты всегда был чужой, но я думала, это неважно. А в эти дни… Ты жил совсем отдельно от меня. Дальше будет еще хуже.
— Ты хочешь, чтобы мы больше не виделись?
Она подумала и неожиданно сказала в раздражении:
— Да я сама не знаю, чего я хочу. Просто мне тошно. Уедем отсюда, и побыстрее.
«Вот почему она оделась», — подумал он и пошел в комнату собираться…
В понедельник без десяти минут час дня Павел Петрович поднялся по ступенькам парадного подъезда, открыл тяжелую дверь, и старый охранник, знавший его давно, в почтении склонил голову. К лифту надо было пройти вестибюлем, отделанным плитами серого мрамора, где у газетного киоска толпилась очередь. Люди с любопытством оглядывались на Павла Петровича. Около лифта тоже скопился народ, но его молча пропустили вперед. На третьем этаже дверь распахнулась, и он ступил на ковровую дорожку. Этот этаж был м и н и с т е р с к и й, и здесь не суетились, старались ходить и говорить тихо, да и не у всякого работника возникало желание лишний раз попасть на глаза министру или его заместителям. Но едва Павел Петрович двинулся в сторону приемной, как коридор наполнился гулом голосов, покатился навстречу людской поток, — судя по всему, только что закончилось совещание, — люди замелькали совсем рядом, кто-то здоровался, кто-то нагло заглядывал в глаза, и Павел Петрович сообразил, почему Фролов назначил именно это время для встречи. То были минуты перед обеденным перерывом, когда коридоры наполнялись людьми, и Фролов не мог отказать себе в удовольствии выставить на обозрение бывшего своего шефа, идущего к нему на прием.
Павел Петрович мог бы заранее догадаться, что Фролов выкинет нечто подобное: сейчас небось нет кабинета в этом солидном здании, где бы не шушукались о появлении Павла Петровича и не строили догадок о цели его визита. Такая смута в силящихся разгадать то, что сверху видится простым и ясным, всегда забавляла Фролова, он считал это неизбежным в жизни чиновного люда, даже любил говаривать: тайна заставляет людей напрягаться и делает их осмотрительней. Тут была какая-то управленческая тонкость, которую Павел Петрович так и не познал. Конечно же покойник Кирьяк должен был взять в первые замы Фролова, тот был не только старше Павла Петровича, но и отрасль знал лучше, были у него давние связи с различными комитетами и ведомствами, он был крепкий аппаратчик. Потом, когда Кирьяка не стало, Фролов сделался союзником Павла Петровича — как-то вдруг обнаружилось, что разногласия, которые прежде у них возникали, были и не разногласия вовсе, а та