Павел Петрович, увидев его, спросил Фролова: как этот тип тут появился? А у Фролова был готов ответ — порекомендовали, он ведь с производства, такие люди нужны… Запарка была страшная, и Павел Петрович об этом разговоре забыл, еще не закончив его, а вспомнил, когда в числе других документов увидел письмо этого Серикова о том, что Павел Петрович груб с людьми, о чем ему во время инспекционных поездок сообщали такие-то и такие-то, и еще писал, что министр судит о заводах поверхностно, не вникает в их проблемы, а решает все кавалерийскими наскоками. Письмо было злое, потому и запомнилось. Конечно, из-за таких писем министра не снимают, не предлагают ему уйти на пенсию, но когда идет разбор дела, то и такое письмо в строку. А их было не так уж и мало. Вот для чего перетягивал Фролов в министерство обиженных Павлом Петровичем. То были мины замедленного действия, подложенные на всякий случай, в надежде, что, когда придет час, они сработают. И час пришел…
Но Бастионов… Нет, это уже не удар по отставному от дел министру, а опора и надежда, такому в свое время можно будет передать министерство, чтобы уйти красиво, при полном параде. Тут Фролов прав.
Глава одиннадцатая
Павел Петрович сел на скамью подле липы с зацементированным дуплом, вяло подумал: может быть, все-таки подойдет Дроздец. Спешить было некуда, дома никто не ждал — Ленька предупредил, что явится вечером. Сегодня утром внук для начала привел его в смущение: поднявшись, Павел Петрович, как обычно, направился в ванную, но его опередила тоненькая девушка в мужской рубахе, промчалась босиком из кабинета, сверкая розовыми ляжками…
Павел Петрович лег рано, приняв побольше снотворного, потому что нервы были взбудоражены прощанием с Ниной. Все же эта женщина была ему дорога, и ссора с ней угнетала.
Они доехали до города молча, она сидела всю дорогу насупившись, и Павел Петрович не знал, как вести себя. Только когда остановил машину подле ее дома, она повернулась, и он удивился страдальчески-виноватому выражению лица.
— Я плохая? — спросила она.
Ему не понравилось, в словах ощущалось кокетство, которого раньше он в ней не замечал.
— Зачем ты об этом? — сказал он.
— Испортила отдых, — вздохнула она.
— А мы и отдыхали, — успокоил он. — Но, наверное, мне не надо было посвящать тебя в мои дела.
— Может быть, — согласилась она. — А вообще я вся в раздрыге. Ну, будь здоров. — Она торопливо поцеловала его в щеку и, схватив сумку, выскочила из машины.
Он смотрел, как она шла к подъезду — обыкновенная, уже немолодая женщина с коротковатыми ногами, — и подумал: ему было хорошо с ней, но, пожалуй, близким человеком она не стала, не могла стать, где-то у нее была своя, главная жизнь, а подле Павла Петровича она появлялась как бы мимоходом, и вообще, если говорить серьезно, кроме Сони, у него и не было никогда близкого человека. Соня понимала его всего, даже когда не соглашалась с ним. Даже во время разлада с Люсей жена делала вид, что не принимает чью-либо сторону, она не мешала каждому занять свою позицию.
Да, Нина не стала ему близка, и все же сделалось грустно, что он теряет ее. Она скрылась из глаз, и он вздохнул, потому что не был уверен, что снова когда-нибудь увидит ее…
Он проспал почти двенадцать часов. Не слышал, когда вернулся Ленька, а утром пришлось затаиться у себя в спальне, подождать, когда протопает босиком назад девица, а она не спешила, он слышал — принимает душ. Тогда он кашлянул, и из коридора до него донесся веселый голос Леньки:
— Дед, ты не спишь?
— А ну давай сюда, — приказал Павел Петрович.
Свеженький Ленька в пятнистой майке и джинсах явился перед ним, подергивая кривым носом, улыбаясь во все лицо.
— С добрым утром!
— Это что ты у меня развел? Откуда эта гетера с розовой задницей?
Ленька захохотал:
— Да что ты, дед! До гетеры ей далеко. Она всего лишь абитуриентка нашего, воронежского разлива. Девочке сегодня ночевать негде было. Я обязан был дать ей приют.
— В своей постели?
— Обижаешь, дед. Ты уж извини, но она тосковала на диване в столовой. Я ее немного знаю. Мама тоже. Честное слово, она хороший человечек.
— А черт вас всех разберет: кто хороший, кто плохой. Я могу наконец пройти в ванную?
Ленька выглянул из спальни, махнул рукой: давай, мол, шагай.
Когда Павел Петрович привел себя в порядок, его окликнули из кухни. Курносенькая тоненькая девушка с синими глазами, подкрашенными синим — это уж явно было ни к чему, — назвалась Катей. Орудуя за столом, она спросила:
— Кофе или чай?
— Все равно.
— Тогда кофе. Судя по вашему лицу, вам надо взбодриться, — она говорила как будто приказывала, не было даже намека на смущение. — Омлет я сотворила. Переходите на самообслуживание.
Павел Петрович усмехнулся, посмотрел на нее прицельно, спросил:
— Тоже в студентки?
— Если получится, — кивнула она, откусив большой кусок хлеба, намазанный вареньем. — А не получится — тоже не пропадем. Дела найдутся. Это вот Ленька везун. Медаль! Ха! Только у ненормальных сейчас медали.
Ленька улыбался до ушей, неторопливо отпивая чай.
— Значит, у меня внук ненормальный? — поинтересовался Павел Петрович.
— Выходит, что так, — согласилась Катя. — Даже переспать со мной испугался. Думает, я у него на шее повисну. Я плевать хотела, как и на других. У меня знакомые сегодня приедут, так что вы не беспокойтесь, я к ним отправлюсь… А Ленька ваш холодный, как мрамор. Я терпеть таких не могу.
Она ела и говорила, крошки иногда вылетали у нее изо рта, но в ней было явно что-то озорное и приятное, хотя несла она бесстыжую мешанину, но Павел Петрович понимал: это бравада, а может быть, она подсмеивалась над ним, пытаясь его смутить. Ленька же вел себя так, словно весь этот разговор его не касался.
— Какую же профессию выбрали? — поинтересовался Павел Петрович.
— Экономист, — охотно отозвалась Катя.
— Почему?
— Потому что терпеть не могу экономику, — улыбнулась Катя. — А надо заниматься именно тем, что тебе неприятно. Вы не смейтесь! Смеяться легко, если не понимаешь сути проблемы.
— Есть суть?
— Конечно, — она прожевала кусок, запила кофе. — Она в том, что воля должна преобладать над чувством и мышлением. Все существует ради твоего волевого акта. Я должна победить отвращение к чему-либо и сделать так, чтобы это нечто было в моих руках. Я всегда занимаюсь тем, что мне, в сущности, неприятно. И только побеждая отвращение, чувствую себя человеком.
Ленька захохотал. Катя внезапно рассердилась:
— Заткнись, медалист дешевый!
Но Ленька продолжал хохотать.
— Не принимай ее всерьез, дед. Она начиталась прагматиков. Джемса, Дьюи. У нее тут сдвиг по фазе.
Павел Петрович не знал, кто такие Джемс и Дьюи, никогда о них не слышал, но мало ли о чем он не знает, он учился совсем не тому, чему учатся эти ребята, и у них есть свои интересы, о которых он и понятия не имеет.
— Ну ладно, что с вас возьмешь, — сказала не обидевшись Катя. — Посуду сами вымоете. А мне бежать на консультацию.
Она выскочила из-за стола, задержалась у выхода, сказала:
— Ленька, я тебя презираю, потому что ты никогда не поймешь, что безрассудство — праздник существования.
— Но ты же сама только что вопила о воле, — усмехнулся он.
— А воля и безрассудство совместимы. Ты еще слабак в мышлении. Советую подучиться, тем более что сегодня ты был сволочью. Салют!
И, сделав надменную позу, вышла из кухни. Ленька опять захохотал, а Павел Петрович вдруг обозлился, потому что окончательно понял: его дурачат.
— Ну ладно, — сказал он сердито. — Кончай цирк! И чтобы больше у себя в доме я всяких финтифлюшек не видел.
Ленька сморщился, жгучие глаза его сверкнули:
— Ну честное слово, дед, не было никакого цирка. Катька вовсе не финтифлюшка. Просто представляется. Да ладно с ней. Не мог же я ее на улице оставить. Мама бы не простила.
Он сумел это сказать так, что Павел Петрович сразу смягчился, закурил. Упоминание о Люсе подействовало на него, он спросил:
— Ну, а мать-то как?
— По-разному, дед. Она хороший преподаватель. Студенты ее уважают…
Он вспомнил, как было с его приездом в Воронеж. Он уже чувствовал, что то последняя командировка, наверное, и в обкоме знали: дни его в должности сочтены, встретили холодновато, номер в гостинице отвели хороший, но говорили сдержанно, а главное, ничего не просили. Зачем просить у человека, который все равно не успеет ничего серьезного сделать. Он позвонил вечером Люсе, сказал, что хочет видеть ее и Леньку. Она не удивилась, спокойно ответила: Ленька в больнице, а она придет через час. Он обиделся, потому что ждал — Люся пригласит к себе домой, не чужие ведь, да и посмотреть, как она живет, нужно, ведь после похорон Сони они больше не встречались. Он обиделся, но ничем не выказал этого. Она пришла усталая, уже немолодая, говорила негромко. Ему хотелось пожаловаться ей, рассказать, как скверно у него складываются дела, все расползается, придется вот-вот уйти на пенсию, но Люся не приняла его жалоб: всем, мол, сейчас нелегко, — назвала больницу, где лежал Ленька, предупредила: пусть едет туда один, у нее завтра весь день забит лекциями. Он потом понял: ее угнетало происшедшее с сыном. Но все равно обида осталась. Ему думалось, что похороны Сони снова сблизили их, но оказалось, что нет.
— Тебе известно, что она отреклась от меня? — неожиданно, глядя прямо на Леньку, сказал Павел Петрович.
— Ты ошибаешься, дед, — ответил внук. Внезапно голос его обрел упругость и категоричность, это был голос Люси, когда она становилась жесткой. — Она когда-то тебе это ляпнула от отчаяния. Это можно понять. Она ведь очень любила Семена Карловича.
— Она что же, во все тебя посвятила?
— Не знаю, во все или не во все, — сказал Ленька, и Павел Петрович удивился перемене его лица: из бездумного, беспечного парня тот превратился в саму строгость, даже Люсина поперечная складка образовалась меж бровей. — Но у нас вроде бы не было тайн… Ей ведь там не очень-то легко. В Институте грязи хватает. Она в их мышиной возне не участвует, а это иным обидно, вот и травят ее потихоньку. Но она молодец, на все плюет. А что касается тебя… Ты прости, дед, но она считает: ты себя не на то растратил.