Галимов потрепал его по спутанным грязным волосам и повернулся к Баулину.
— Искать надо… Далеко не пошел.
«В самом деле, — подумал Баулин, — не мог же этот человек бросить семью! Прячется где-нибудь поблизости. Испугался и прячется». Мысли эти успокоили, он махнул рукой:
— Ищите, — и опустился на табуретку.
Галимов вывел солдат, а через несколько минут стало слышно, как они бродят по двору. Беспокойно захрюкала свинья, над головой по чердаку протопали.
Кындя сидел на корточках и что-то жевал. Наверное, подобрал кусок где-то здесь, в хате. Ел он сосредоточенно, крепко работая челюстями, и Баулин почувствовал голод. Сглотнув слюну, отвернулся, стараясь не слышать чавканья. Он терпеть не мог, когда вот так чавкали.
Встал, прошелся по комнате. Взгляд упал на деревянную рамку с фотографиями. Десяток карточек, тесно приставленных друг к другу. Женщины, дети, а в центре на плотном пожелтелом картоне румынский офицер в полной форме, с шашкой на боку. Короткие усики над губой, плоское лицо с выпученными глазами. Рядом — советский солдат в пилотке, орден на ленточке. У него такое же лицо, как и у офицера, только без усиков. «Братья? — подумал Баулин. — Один по ту сторону фронта, другой по эту…» Кындя чавкал за спиной. Баулин повернулся к нему, ткнул пальцем в румынского офицера.
— Кто это?
Кындя перестал жевать.
— Отец Иона… Прошлый год умер.
— А это?
— Брат хозяина, когда солдат был.
Кындя отвернулся, достал что-то из рукава и опять заработал челюстями. Что он там такое ест?
Было слышно, как во дворе ворочают тяжелое. Над головой перестали топать… Если внимательно рассматривать фотографии, то можно узнать жизнь человека, которого они ищут. Отец был румынским офицером, брат — нашим солдатом… А что же дальше?.. Что случилось дальше? Ведь что-то обязательно случилось, если теперь нужно выселять этого парня… Нет, ни черта не представишь по фотографиям.
Баулин опустился на табуретку и почувствовал, как устал. Важно, чтоб сейчас нашли хозяина, а там останется всего одна семья, если тоже не сбежит. Это ж надо, такая нелепость: упустить мальчишку… Да, он, Баулин, устал и голоден, и ему опротивело ходить по чужим хатам и поднимать людей. В конце концов ему наплевать, кто они. Почему он должен думать о них? Церковный сторож или этот… Ничего не делается зря… И эта женщина с пустым взглядом. Что у нее на уме? И вообще: кто знает, что у кого на уме? Кындя… У него бесцветные глаза и красные веки алкоголика. Такой все может. А, черт с ним! Лишь бы привели хозяина. Что-то долго его не ведут. Галимов туп, как бревно. Пока они возятся тут — сбежит и третий. А потом будет отвечать он, Баулин, а сержант останется в стороне. Все-таки надо поставить его на место. Что он там болтал про своего учителя?.. Офицер тоже хорош. Не нужно было им разделяться, а идти вместе. Когда вдвоем, всегда можно принять решение. Если говорить серьезно, то разве его дело заниматься выселением? Он приехал в Энгены директором школы, и у него своих забот достаточно. А для такой операции есть войска, есть органы…
Баулин не успел додумать. Вошел Галимов. На фуражку и гимнастерку его налипла солома. Он тщательно стряхивал ее с рукавов.
— Нашли? — спросил Баулин и понял — вопрос излишен.
Галимов снял фуражку, протер верх рукавом, не спеша надел, проверил, хорошо ли пришлась.
— Далеко не ушел, — сказал он. — Сам придет. Гуляем дальше, директор.
Баулин взглянул на женщину, и ему захотелось стукнуть кулаком по столу, закричать — может, она очнется и произнесет хоть слово, но он перехватил тяжелый взгляд Галимова и, в сердцах толкнув ногой табуретку, пошел из комнаты.
Ночь поредела. В сером сумраке стали видны плетни, сизые стены хат, деревья, еще таящие в себе густую черноту. В небе открылось движение смутных облаков и блеклый просвет меж ними с желтыми каплями звезд. Облака низко садились к земле, вдали совсем припадали к крышам, и там проклюнулась едва приметная зоревая полоска.
Можно было различить тропку вдоль плетней. Она была скользкой и поблескивала, извиваясь.
Миновали двора три и остановились на перекрестке. Здесь, нарушая порядок, выдвинулась чуть ли не на дорогу небольшая хатка, крытая черепицей. Вокруг нее не было ни сада, ни построек. В окнах горел свет. Галимов остановился и протянул удивленно:
— Конце-ерт…
Баулин прислушался. Из-за плотно прикрытых окон с белыми шторами слабо доносилась джазовая музыка: то ли был включен приемник, то ли крутили пластинки. Галимов осторожно подобрался к окну, долго вертел головой, отыскивая щель, и наконец припал к стеклу.
— Ай, шайтан!
И Баулин услышал короткий смешок.
— Что там? — спросил он.
Галимов не ответил, поправил автомат на ремне и пошел к крыльцу. Нажал на дверь — она была не заперта.
Переступив порог, Баулин сразу же увидел высокого худощавого человека, сидящего за столом. Узкое лицо его было красным, голова поблескивала отполированным шаром, только на висках курчавились седые волосы. На столе — несколько бутылок, застывшая мамалыга, куски вареного мяса и синий патефон. Вертелась пластинка. Из мембраны тек самозабвенный голос Вертинского:
… прислал король, прислал король
влюбленно нежные нарциссы
и лакфиоль, и лакфиоль…
— Прошу, — сказал человек, весело сверкнув серыми глазами. — Давно жду вас. Будьте гостями.
Он говорил, растягивая по-старомосковски «а» и в то же время округляя «л», как делали это почти все молдаване.
— Настоящий Вертинский, — кивнул он на патефон, прищелкнув языком. — Достал у одного шмекера. Хорош! Не правда ли?
Галимов стоял, улыбаясь чему-то своему, и Баулин не мог понять этой улыбки. В комнате пахло вином и карболкой. Добрую половину ее занимал белый шкаф. Сквозь стеклянные створки его были видны флаконы, пузырьки, банки.
«…и улыбнулась королева улыбкой слез», — допел Вертинский.
Человек бережно снял мембрану и передвинул рычажок, остановив патефон.
— Что же не присаживаетесь, друзья? — спросил он. — Ах, да…
Он вскочил, чуть не достав головой до потолка, щелкнул каблуками стоптанных ботинок и одернул клетчатый грубый пиджак.
— Разрешите представиться — ветеринар Вердыш. А вы? Новый директор школы Баулин? Не ошибаюсь?.. Прошу вас…
Баулин хорошо чувствовал его усмешку, хотя ветеринар старался говорить приветливо и серые глаза его были добры.
— Гражданин Вердыш, — сказал Баулин, — вам надлежит…
Ветеринар поморщился.
— Остановитесь, учитель, — сказал он укоризненно. — И бланк зачитывать не надо. Давайте лучше выпьем. Хотите, поставлю Лещенко?
Все это было неожиданно. Баулин бегло взглянул на Галимова. Тот продолжал непонятно улыбаться. Сцена становилась нелепой, и Баулин решил одернуть ветеринара.
— Хватит паясничать, — нахмурясь, сказал он.
— Ах, вот как! — Вердыш откинул голову и посмотрел на него внимательно, словно ощупывал. — Знаете, Баулин, когда меня брали фараоны в Яссах в кофейне мадам Тимуш, то даже они дали мне допить кофе. А ведь мы свои люди. Не так ли?.. По вашей инструкции у меня есть время на сборы. Чемодан мой готов с вечера. Но где же ваша машина?
Галимов подошел к окну, легким ударом отворил его, крикнул:
— Сидорчук! Подгоняй машину.
— Есть! — отозвались со двора.
— Деловой человек, — кивнул в сторону Галимова ветеринар и внезапно обнял за плечи Баулина. — Вы еще молоды, учитель. Не делайте из себя солдафона. Садитесь, — и чуть подтолкнул его к столу.
Баулин почувствовал, как что-то подчинилось в нем этому человеку. И показалось глупым стоять перед ним и чего-то требовать. Он сел и, стараясь еще держаться заданного вначале тона, спросил:
— Откуда вы все знаете?
Бердыш не ответил, налил вина в три стакана, кивнул Галимову:
— Садитесь и вы, сержант.
Галимов запросто сел к столу, пододвинул к себе стакан.
— Пейте, Баулин, — сказал Вердыш, — от этого вина еще никто не бывал пьян… За нашу встречу, не совсем обычную, учитель.
Он приподнял стакан, выпил все вино сразу, поискал глазами на столе, чем бы закусить, но так и не стал закусывать.
— Слышал про вас от учителя Волка, — сказал он. — Весьма лестно отзывался. Говорил: демократически, так сказать, настроены. Хотите любопытные преобразования в школе сделать.
Баулин насторожился. Напоминание о его беседе с учителем именно сейчас показалось преднамеренным. «Чего он хочет?» — пристально взглянул на Бердыша. Но лицо ветеринара было серьезно и вместе с тем откровенно добро. Нет, этот человек ничем не пытался уязвить Баулина. Наоборот, в его словах была та деликатная интеллигентность, которую Баулин иногда наблюдал у старых преподавателей и которая ему всегда нравилась. И он невольно с почтением посмотрел на Вердыша.
— Вы спросили: откуда все знаю? — сказал тот. — Тридцать лет я кастрирую в здешнем околотке быков и баранов. А когда занимаешься этим делом, то знаешь, что творится в каждом дворе и что будет еще твориться… Ну-с, а затем…
Он почесал широкой ладонью свою круглую отполированную голову и задумался. Галимов снял с себя автомат, прислонил его к стене и, уважительно вслушиваясь в разговор, брал руками ломтики мяса, с аппетитом ел, запивая вином. Баулин, глядя на него, не сдержался и потянулся к стакану. Вино было мягким, душистым и приятно растекалось по телу. «Все равно ведь ждать, пока подгонят машину», — решил он и, больше уж не стесняясь, тоже принялся за мясо.
— Вы слышали, учитель, что-нибудь о Хае Лифшиц? — спросил Вердыш. В глазах его опять появилось то, почти веселое выражение.
— Нет, — ответил Баулин.
— Я так и знал. А о Юрии Короткове?.. Тоже нет. Впрочем, так и должно быть. А ведь это были неплохие ребята… Но, наверное, вы знаете, что такое Дофтана? Даже этому вас не научили? Зря. Дофтана — румынская каторжная тюрьма. Ваш покорный слуга отбыл в ней четыре года. Он потерял там свою пышную шевелюру и приобрел много друзей. Но увы… Знаете, как умерла Хая Лифшиц? Она объявила голодовку и держалась сорок восемь дней. Об этом писал весь мир. Ей очень хотелось кушать, учитель, но она ненавидела фашизм.