Вдруг все куда-то побежали, сбивая друг друга с пог. Толстая бабища растянулась на мокром булыжнике, рассыпав грязные тряпки. «Облава, облава», — доносилось до нас. Люди в кожаных куртках и милиционеры хватали всю эту сволочь и отводили в сторону, под конвой красноармейцев.
— А вы как в этот кабак затесались, товарищи? — подошел к нам пожилой матрос с маузером в деревянном футляре.
— Да вот, идем с вокзала в училище.
Он оглядел нас внимательно, но документов не спросил.
— Прямиком до Невы шагай, мимо Исаакия, там налево. До моста Шмидта дойдешь — тут вам и училище. А я, как видите, революцию от дерьма очищаю.
Тоже работа…
Сухо щелкнуло несколько выстрелов.
— А ну, идите, товарищи, как бы вас не задела. Вооружены, сволочи, мразь ползучая…
И он, взявшись за маузер, устремился прямо на шарахнувшуюся в сторону толпу, На ленточке его бескозырки сверкало золотом всем знакомое имя легендарного корабля.
Училище поразило нас залами, классами, кабинетами, вытянувшимися чуть ли не на километр. В них легко было заблудиться. Мы были как на большом корабле с его раз навсегда заведенной и налаженной службой, огромными окнами, выходившими на Неву, с подтянутыми старшинами, со знаменем, возле которого стоял курсант-часовой.
Под этим знаменем курсанты, оставив классы, дрались с Юденичем, шли по ломающемуся под ногами талому льду сражаться с кронштадтскими мятежниками.
В торжественные дни знамя училища выносили в зал Революции; всего три-четыре года назад в этом зале выступал Ленин!
Врач, нас осматривавший, спросил Севу:
— Гущин? А кто ваш отец?
— Военный фельдшер.
— А где он?
— Царем был сослан в Сибирь. А теперь — не знаю.
— Тогда, мне думается, я знаю. В Смольном работает Гущин. Он бывший военный фельдшер, в семнадцатом вернулся из ссылки.
— Да ну?
— А вы, как устроитесь, сходите узнайте.
Врач даже растрогался от сознания, что нашел сыну отца. Он был стар и сентиментален, у него были очень холодные пальцы, от седых волос пахло одеколоном. Нас он признал полностью годными. Мы в этом и не сомневались.
Мы даже обиделись, что нас экзаменовали довольно поверхностно, снисходя, очевидно, к тому, что мы комсомольцы и пришли с флота. Мы в снисхождении не нуждались, хотя и не осмелились сказать об этом экзаменаторам, людям весьма пожилым и почтенным, очень ученым на вид, Почти все они были бывшими офицерами царского флота.
Мы разместились в кубрике, перезнакомились со своими будущими товарищами, и Сева, отпросившись, слетал в Смольный, откуда вернулся весь начиненный впечатлениями:
— Прихожу в Смольный, спрашиваю товарища Гущина, мне говорят: «На втором этаже, направо по коридору, четвертая дверь». А у двери — к нему посетители. Ну, встал в очередь, жду, а как очередь подошла, захожу.
Вижу, сидит седой старик за столом, на нем китель защитного цвета, на носу очки, читает бумаги, спрашивает:
— Чем могу вам помочь?
— Помогите, товарищ Гущин, найти мне отца.
Он поднял глаза, снял очки, протер, снова надел — да как ахнет:
— Севка!
Вскочил, стул опрокинул, обнял, объятия ну прямо медвежьи. Силен, хоть старик! Расцеловались, всплакнули мы оба, а он все повторяет:
— Как я тебя искал! Как я тебя искал!
Про брата своего, дядю Степана, он уже знал.
Да! Он, братцы, Ленина на вокзале встречал и с Лениным в Смольном работал, пока Ленин не уехал в Москву. Батя здравоохранением нынче ведает. Прием закончил, комнатушку свою показал. Маленькая. Койка, да стол, да книжек десятка два.
— Мне, — говорит отец, — больше ничего и не требуется. Угостил бы я тебя, Севка, да, ей-богу, нечем.
Где уж ему угощать, сам в столовой питается!.. На флот меня благословил.
От всей нашей троицы мы написали письмо Вахрамееву, а я еще написал и Алехину. И с головой погрузились в дебри науки…
Я бы мог много рассказать о годах, проведенных в училище. Это были трудные и счастливые годы, годы плаваний на паруснике, походов на учебном корабле «Океан», практики на эсминцах. На наших глазах оживало корабельное кладбище в Кронштадте.
Вахрамеев писал с Черноморского флота:
«Пришли комсомольцы, учились в учебном отряде, на „Меркурии“ вышли в море, большой был у нас в Севастополе праздник. Были, правда, и происки подлых наймитов Антанты, но флот мы от них очищаем… Поднимаем и прочие корабли. Будет вам на чем плавать, комсомольское племя! Впрочем, уверен, что вы вернетесь на флот уже коммунистами…»
А Питер вдруг ожил, нехорошо как-то ожил, нечисто.
Пооткрылись магазины, словно в царское время, — «Мануйлов и сын», «Ресторан Чванова», «Кондитерская Лор», будто воскресли покойники. Осветились витрины, зашевелился Гостиный двор. Откуда что взялось — и ботинки, и пирожные с кремом.
На Васильевском в «Форуме» показывали картины с убийствами, автомобильными гонками, ковбоями. На Невском разгуливали вылезшие из нор нэпманы в отличных костюмах, женщины, даже сорокалетние, щеголяли в юбках выше колен, в драгоценностях, и вся эта публика держалась заносчиво и независимо.
Нас коробило. Слишком свежи были воспоминания о матросах на бронепоездах, о красной коннице, стряхнувшей Врангеля в Черное море, о курсантах училища нашего, сложивших буйные головы в боях с Юденичем и с кронштадтскими мятежниками. Торгаши, как клопы, расплодились, и их племя именовалось вновь рожденным словечком эпохи «нэпманы». Они отравляли воздух зловонным дыханием наживы. Отразилось это и на нашем училище. Однокурсник наш, Анциферов, влюбился в дочь нэпмана, девицу с лошадиной челкой на лбу, в юбчонке, не закрывавшей коленок, женился на ней и ушел из училища. Мы презирали его и ругали себя, что человека не распознали.
Васо увидел его за прилавком полутемной лавчонки в Гостином дворе: Анциферов торговал подтяжками, подвязками и бюстгальтерами. Васо плюнул ему в физиономию:
— Эх, ты! На подтяжки флот променял! Ну и сволочь!
Тот только пискнул, звать на помощь не стал. Конечно, он оказался в проигрыше. Пришло время, лавчонку прикрыли, и Анциферов отправился вместе с тестем в Нарым.
Но в тот год, когда на любом углу можно было достать не только пирожное, но и выпивку, комсомолу пришлось зорко следить, чтобы кто-нибудь, слабоватый характером, не поддался на соблазн. Тем более, что другие девицы, более дальновидные, чем та, что подцепила Анциферова в приказчики собственной лавки, предпочитали, чтобы курсант продолжал учиться и выходил в командиры. Быть женой командира Рабоче-Крестьянского Красного Флота очень удобно.
Что поделаешь? О каждом новом знакомстве курсанта мы требовали полный и подробный отчет. Были строгие времена. Я помню горячую дискуссию, попавшую даже на страницы газет: подобает ли комсомольцу носить галстук и не мещанство ли это?
«Устраним», — сказал в Севастополе матрос из Особого отдела. И партия устранила накипь, всплывшую временно на поверхность.
Мы пошли втроем в Смольный к Севиному отцу. Он засуетился: сидеть было не на чем. Мы разместились на подоконнике и на жесткой койке, прикрытой выношенным одеялом. Гущин поил нас морковным чаем и рассказывал, как его допрашивали жандармы, как сидел в одиночке.
Потом отвезли его в арестантском вагоне в Сибирь, и жил он в глухом углу, в тундре. Революция освободила его.
Приехал он в Петроград, в Смольном встретился с Лениным.
— Вот, как вас, его видел.
— А какой он?
— Заботливый. Как встретимся, всегда спросит, бывало, все ли есть у меня, всем ли я обеспечен. А что у нас было? Голодный паек. Но и Ленин сидел на одном пайке с нами. И когда из хлебородных губерний присылали харч лично Ленину, он отмахивался: «Детям, детям отдайте». А как сердился, когда в детских домах не все попадало ребятам! Приказывал судить подлецов самым строгим судом. Вот и вывод, ребята: нажраться одному очень просто, на это не надо ума. А жить по Ленину — куда не так просто: добиваться, чтобы всем хорошо было, а не тебе одному. В гражданскую люди на смертельный бой шли и победили, потому что Ленин был с ними…
— Скажи, пожалуйста, дорогой, — спросил Васо старика, — и ты часто встречался с ним?
— Часто.
— И за руку с ним здоровался?
— Да.
— Ой, счастливый же ты человек!..
Годы, проведенные в училище, запомнились мне большим наводнением и большими плаваниями. В наводнение тысяча девятьсот двадцать четвертого года, как и сто лет назад, Нева «вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась…». Училище подняли по тревоге. Мы по пояс, а то и по шею в бурлящей воде спасали жителей Гавани и дальних линий Васильевского. Как и сто лет назад, по затопленным улицам плыли «обломки хижин, бревна, кровли», на них спасались ребятишки и взрослые, отчаянно выли собаки. Севу чуть было не придавило бревном. Васо ринулся в Неву и вытащил бесчувственную бледную девушку. А с вёрков Петропавловской крепости все бухала и бухала пушка, зловещими выстрелами своими подтверждая опасность.
Вода схлынула, оставив на стенах мокрый след. Его очертили краской. И долго еще эти синие, черные и красные линии напоминали о том, что город был погружен в воду по пояс…
В училище пришла спасенная Васо девушка. Ее дородная мать в кабинете начальника требовала, чтобы герою выдали медаль за спасение погибающих. А Лиза, бледненькая и некрасивая, стала приходить на все танцевальные вечера и смотрела обожающими глазами на нашего друга.
Товарищи, выручая Васо, приглашали ее танцевать.
Бедная Лиза, Васо не мог полюбить ее!
К счастью, мы ушли на «Комсомольце» в дальние плавания, а когда вернулись, Лиза исчезла. Кажется, вышла замуж и куда-то уехала.
С Черного моря и с Балтики на первый курс пришли замечательные ребята. Они шли на флот по призыву комсомола. Черноморцы нам передали приветы от Вахрамеева, от Стакана Стаканыча и рассказали множество новостей. Оказывается, захламленный и разрушенный интервентами крейсер «Меркурий» они уже вывели в море. Наемники подлой Антанты хотели крейсер взорвать, но были вовремя пойманы.