Ловкачи приятели предлагали помочь уклониться от призыва: принесли средство, вызывающее экзему. У Роланда хватило совести отказаться. «Третий штурман дальнего плавания», никогда в жизни не видевший моря, заявил, что он хочет на флот.
— В первые дни я разочаровался. Мне показалось, что я лишился свободы, и чуть было не сорвался. Но одумался вовремя: дезертиром быть не хотел. Сейчас смешно вспомнить о прошлом.
Я день за днем пытался разобраться в своих подчиненных. Когда Пащенко списал со своего катера двух отпетых, неисправимых, я попросил определить их ко мне.
Многие удивлялись. Кое-кто и посмеивался. Но и Смородинов и Лысенко оказались не хуже других.
Пащенко же, списавший Смородинова и Лысенко, проглядел Маслюкова. Был у него на катере такой гусь.
Однажды Пащенко вызвали в штаб к адмиралу.
«Что там стряслось? Почему меня требуют вечером?» — думал Пащенко, идя по темной дороге.
— У адмирала что, совещание? — спросил он дежурного, взбежав по ступенькам.
— Никак нет, никакого совещания нынче.
— Он у себя?
— Так точно, адмирал в кабинете.
Пащенко почувствовал, что у него тяжелеют ноги. Он медленно поднялся на второй этаж, остановился у двери.
Одернул китель. Постучал.
— Разрешите?
— Входите.
Адмирал был один. Он поднял голову и внимательно оглядел Пащенко, как будто видел его в первый раз.
Пащенко стало не по себе. «Что-то недосмотрел», — сообразил он.
— Скажите, старший лейтенант Пащенко, — спросил адмирал, — вы хорошо знаете своих людей?
«Ох, что-нибудь натворили, дьяволы. Шкуру спущу».
Пащенко ответил заносчиво:
— Разве в этом кто-нибудь сомневается, товарищ адмирал?
— Сомневаюсь я, — сказал адмирал таким тоном, что у Пащенко по спине забегали мурашки. — Скажите, например, что представляет собой радиометрист Маслюков?
— Отличный старшина, — облегченно вздохнув, сказал Пащенко.
— Настолько отличный, что вы его поощряли внеочередными увольнениями?
— Так точно. Мать Маслюкова лечилась в Ялте и приезжала несколько раз повидаться.
— Мать?
— Так точно, мать.
— Откуда он родом?
— Если не ошибаюсь, из Лохвицы.
— И мать его, насколько я знаю, никуда не выезжала из Лохвицы. Адмирал встал. — Пойдемте, старший лейтенант.
Он подошел к кабинету начальника штаба. Постучал.
Филатова не было в кабинете. За столом сидел незнакомый майор, а на диване Маслюков. Всегда бравый, румяный, старшина был на этот раз совершенно растерян.
Оба поднялись.
— Не помешаем? — спросил адмирал.
— Наоборот, товарищ адмирал, я надеюсь, поможете, — добродушно ответил майор. — Ваш? — показал он на Маслюкова.
— Мой. Что случилось? — спросил Пащенко, сообразив, какой службы майор.
— Вот его показания. — Майор протянул густо исписанный листок. Ознакомьтесь.
— Садитесь, — предложил адмирал.
Легко сказать «ознакомьтесь». Каждое слово било по голове обухом. Читая, Пащенко свирепо поглядывал на своего любимого старшину, и тот поеживался, стараясь не встречаться взглядом с рассерженным офицером.
«Я познакомился, — читал Пащенко, — с Розой Савельевной Белкиной на Матросском бульваре и пошел по ее приглашению в гости. Квартира была хорошо обставлена, на столе стояла закуска и водка. Роза рассказывала, что работает в ресторане буфетчицей, говорила о людях, которые дают за сто граммов вина лишний рубль, о сберкнижке, на которой лежит у нее восемнадцать тысяч. Она села со мной рядом и, лукаво подмигнув, сказала: „Молодежь живет одним вечером, а тем более матрос“. И тут она погасила свет. После наняла такси, заплатила шоферу и дала мне десять рублей. Я успел из увольнения вовремя».
Пащенко бросил на Маслюкова уничтожающий взгляд.
Потом стал читать.
«Скоро я получил от нее письмо…»
— Вы, что же, давали этой… буфетчице свой почтовый адрес? — спросил Пащенко.
— Да…
Пащенко выругался.
«А вечером меня вызвали в проходную. Она научила:
„Ты скажи, что на лечение в Ялту приехала мать. Тебя отпустят…“»
— Ах, прохвост! — возмутился Пащенко. — Рассказал ей, где проходная!
«Я нашел старшего лейтенанта Пащенко, и он меня отпустил на всю ночь. У нее на квартире был накрыт стол. Я выпил две бутылки вина. Она знала фамилии моих командиров и говорила, что со всеми знакома и в случае опоздания меня сможет выручить. „Но если тебя увижу с другой, сживу ее с белого света“, — пригрозила она. Она начала расспрашивать о нашей службе, но я заснул. Утром она дала мне двадцать рублей».
— Ах, подлец! — опять возмутился Пащенко.
«Через несколько дней мне сообщили, что мать звонила по телефону, она чувствует себя плохо и просит прийти. Старший лейтенант Пащенко меня опять отпустил. Роза мне подарила часы „Уран“. Я ей сказал, что мне надоело заниматься аферами. Я хочу спокойно служить. Она клялась, что любит меня больше жизни и пойдет за меня замуж. Она, мол, сама разведенная. Я сказал, что она мне не нужна, и ушел. Она плакала. Я нашел в кармане 25 рублей. Вот и все, что я могу показать».
— Ах, негодяй! — понял наконец Пащенко. — Да ведь ей о наших кораблях надо было узнать!
— Вы проницательны, старший лейтенант, — усмехнулся майор. — Мы давно за ней вели наблюдение. Она знакомилась преимущественно с матросами кораблей нового типа. Почти все они сразу же докладывали начальству. Кроме вашего Маслюкова.
— Но я ей никогда ничего не рассказывал! — воскликнул радиометрист.
— Не хватало еще, чтоб рассказывали, — строго сказал майор. — Ваше счастье в этом.
Через несколько дней в клубе майор рассказал о презренных ублюдках, у которых нет ничего за душой, кроме жажды «шикарной жизни». Они, тунеядцы, стяжатели, легко попадаются в лапы иностранных разведок.
— От продажи себя самого подозрительной женщине с подозрительными деньгами до продажи Родины и ее интересов всего один шаг, — сказал майор.
«Хорош гусь! Позор!» — посыпалось в адрес Маслюкова из зала.
— И если Маслюков не успел сделать этого шага, то, мне думается, лишь потому, что ему помешали его сослуживцы, его командиры и мы, наконец. Его подругу разведке завербовать было просто: ей пригрозили, что раскроют тайну ее чрезмерных доходов, и она быстро нашла с ними общий язык. Но только подобные Маслюкову люди не сумели распознать в ней врага. Многие заподозрили ее чуть ли не с первой же встречи. Мы выяснили, что Маслюков, живя до флота на иждивении хорошо обеспеченного папы, залезал неоднократно в папашин карман и в мамашину сумку, чтобы посидеть с девицей в кафе или в ресторане. Очень жаль, что Маслюкова не раскусили вы раньше, и еще больше жаль, что отцы тунеядцев и подлецов не всегда отвечают за них по всей строгости и, бывает, остаются членами партии… Я предупреждаю молодых моряков наших, обладающих чистой душой: доверяйте товарищам, доверяйте друзьям, но не доверяйте каждому встречному. Говорят, чтобы узнать человека, с ним надо съесть целый пуд соли. Народная мудрость… Прислушайтесь к ней! Наш город открыт для туристов: милости просим! Но закрыт для тех, кто сует свой нос, куда его вовсе не просят!
Как-то в клубе был вечер. К нему долго готовились. Я пришел еще до начала и застал ту невыразимую суматоху, когда все волнуются, когда руководители думают, что что-то еще недоделано и что-то они не успеют доделать к началу, исполнители непрестанно пьют воду, репетируют то, с чем они должны выступить, — и потому во всем клубе стоял нестройный гам. Но скоро все наладилось; уже впустили и зрителей, и пришли именитые гости, усевшиеся в первых рядах, — концерт самодеятельности начался. И вот уже струнный оркестр играет вальс из «Спящей красавицы», оркестром дирижирует мичман Бушуев, а в оркестре, послушно глядя на дирижера, играет на мандолине наш комдив, капитан третьего ранга Возницын. Лейтенант Вешкин, краснея и смущаясь, играет на стареньком пианино Рахманинова, потом два атлетически сложенных гимнаста, в которых я узнаю матросов с моего катера, совершают трудные упражнения; две стройные девчушки в черных трико показывают чудеса художественной гимнастики — и я не могу представить их в форменках. Потом поет песни войны худенькая Ольга Захаровна, жена адмирала, моложавая в свои сорок лет.
Говорят, она эти песни певала в крымских лесах, где была партизанкой. Голос у нее несильный, но поет она хорошо. Потом появляется девушка-лебедь, нежная и прелестная, с гибкими руками и лебединой шеей, и мне шепчет рядом сидящий Вешкин, что это Люська Антропова, боец. Лебедь умирает под грустную музыку Сен-Санса, и в зале неистово кричат «бис»…
Возвращаясь домой, я почувствовал, что за моей спиной что-то происходит. Я обернулся. По дороге, подскакивая, ехал «пикап», в нем тряслись этажерка, шкаф, диван и два фикуса. Перед «пикапом» бежали собаки — дворняжка и молодая овчарка. Шофер вдруг притормозил, как-то вывернулся, прихватил колесом отчаянно взвизгнувшую дворняжку — и переехал ее. На дороге осталось вздрагивающее тело. Почуяв смерть, овчарка кинулась в сторону. Шофер нацелился на нее. Я выхватил ее чуть ли не из-под колес. Толстомордый тип, площадно ругаясь, распахнул дверь кабины. Я чувствовал, как прижимается ко мне дрожащая от страха овчарка, ощущал теплоту ее тела.
Тип (на нем было желтое кожаное пальто) прорычал начальственно:
— Отпустите собаку. Ну? Кому говорю?
— Чтобы вы ее задавили? — спросил я.
— Моя собственность, что хочу, то и делаю. А вы не суйтесь не в свое дело.
Тип был явно пьян. Он схватил меня за руку, пытаясь вырвать собаку. Та взвизгнула жалобно. Я знаком с приемами самбо. Тип взвыл.
Из кабины лениво вылез шофер с папиросой в зубах:
— Ну, что тут у вас?
— Ты еще меня узнаешь! — заорал толстомордый. — Едем, Васька!
Фикусы протряслись мимо и исчезли вдали. Из кабины грозил мне кулак. Я опустил овчарку на землю.