Директор нашей школы Михаил Давыдович Хабиасов хотел, чтобы школа его была лучшей в городе. Что ж, в этом нет ничего плохого. Если у тебя учатся лучше, чем в других школах, радуйся! Но он подходил со своей точки зрения. Он вел такую статистику: «У меня учатся шесть сыновей Героев Советского Союза, семь сыновей высокоответственных работников города. У меня в школе лучшая самодеятельность (а что самодеятельность „подкреплена“ приходящими со стороны и из других школ „артистами“, Хабиасов умалчивал). У меня в школе растет поэт Гущин, и я создаю ему все условия. Необычайно талантлив. Выступает на всех вечерах, и не только в школе, во Дворце пионеров, в Доме офицеров!»
Михаил Давыдович делал всяческие поблажки Вадимке:
— Ты урока не выучил, но ты, наверное, творил?
— Творил, — отвечал севастопольский Маяковский.
— А ну, прочти всему классу. Да ты не стесняйся, Вадим, не стесняйся. Скромность — великая вещь, но чрезмерная скромность вредна. Читай же!
И Вадим, подвывая, читал.
Однажды на школьный вечер пришли к нам знатные гости (ох, любил Хабиасов знатных гостей!). Кроме местных начальников даже приезжие из Москвы. Вадим отличился. Какая-то важная гостья восторгалась им и обещала похлопотать, чтобы его приняли в литературный институт. Вадим совсем загордился.
Я однажды получил двойку. Михаил Давыдович пришел в класс озабоченный и страшно рассерженный. У него даже губы дергались:
— Ты мне портишь статистику. Может быть, ты заболел и не приготовил урока?
Отец учил меня: «Не лги и душой не криви». Я ответил:
— Я ничем не болел.
— Маргарита Петровна, — сказал директор учительнице, — придется пересмотреть его двойку.
— Но ведь он ответил на двойку, — вспыхнула наша учительница.
Хабиасов весь потемнел.
— Дети Героев должны быть на уровне! — почти выкрикнул он. (Мы надолго запомнили эту фразу и часто со смехом ее повторяли.)
В тот же вечер я ничего не скрыл дома.
На другой день отец пошел объясняться с директором.
Хабиасова чуть инфаркт не хватил. До сих пор к нему приходили мамаши, папаши и требовали, чтобы их лентяям повысили балл. А теперь пришел мой отец убеждать, чтобы его сыну оставили двойку. Они крепко поссорились.
Отец объяснился с Вадимкой:
— Насколько я понимаю, и тебе заменяли пятерками тройки?
— А что? — ответил нагло Вадимка.
— Как — «что?» — вспылил впервые в жизни отец. — Безобразие!
— Ах, дядя Сережа, как же вы устарели, — снахалил Вадим. — Это в ваше время не шли навстречу талантам.
— В наше время нас драли как Сидоровых коз! Ничего в этом хорошего не было! Но теперь, в ваше время, — подчеркнул он, — самое главное быть честным перед Родиной, перед близкими, перед твоим погибшим отцом, перед самим собой, наконец! Сегодня в школе душой покривил, завтра станешь обманывать комсомол, если тебе окажут честь, примут…
Вадим только плечами пожал.
— Что ж, дядя Сережа, — сказал он с нарочитой наивностью, — прикажете мне сдать пятерки и попросить заменить их на тройки? Как же я в институт поступлю?
— А ты уверен, что с таким, как у тебя багажом, сумеешь войти в литературу?
— Ах, дядя Сережа, Горький булки пек, Шаляпин обувь тачал.
— Ты убежден, что ты такой же талант, как они? Самоуверен не в меру ты, братец…
Вадим достал из кармана газету. В газете было напечатано его стихотворение. Отец прочел.
— Своего ни на грош, Маяковскому подражаешь. И не рано печататься в четырнадцать лет?
Вадим всем своим видом показывал: в самое время.
Еще бы! Михаил Давыдович уже повсюду носился с напечатанным стихотворением Вадимки. Он звонил: «В моей школе выпестован поэт, сын черноморца-героя». И добегался: в газете поместили статью «Кузница юных талантов». Выходило, что без Михаила Давыдовича не существовало бы поэзии.
К счастью для нас, почти все учителя здраво смотрели на жизнь. И школа не покалечила нас. Кроме пятерых-шестерых, в их числе и Вадимку. Самовлюбленность, уверенность в том, что можно выехать на заслугах героя-отца, стремление поближе сойтись с власть имущими пробудил в душе Вадимки Михаил Давыдович Хабиасов.
В пятнадцать лет Вадим Гущин был принят в «лучших домах». Его приглашали, как некое юное чудо. Он читал стихи без малейшей застенчивости.
В школе произошло несчастье: обгорел Борька Савинов, и понадобилось отдать свою кожу, чтобы спасти ему жизнь. Почти весь класс вызвался, да и не только наш класс. Нашлось только несколько себялюбцев. Среди них оказался, к огорчению отца, наш Вадим.
— Всего ожидал от него, но такого не ждал! — сказал отец горестно. — И больше всех в этом я виноват!
— Почему ты? — спросил я.
— Не сумел воспитать человека.
Вадим, правда, стихи написал по этому случаю. Очень трогательные. Их напечатали в комсомольской газете.
И сотни читателей прислали письма ему и тем, кого он прославил. Вадим хвастался этими письмами. Отец поморщился:
— Мне думается, не следовало раздувать это дело.
У нас за последнее время принято умиляться, что человек не присвоил найденный на улице кошелек. Воспевают подобную добродетель в стихах и в прозе. И забывают, что это простая порядочность.
— Отдать кошелек с деньгами или кусок своей собственной кожи — все же разные вещи, — пробурчал как-то после Вадим.
— Но кошелек ты бы отдал, а кожу отдать побоялся.
— И без меня было много желающих…
Я знаю: он никогда не лег бы на стол рядом с товарищем, истекающим кровью, чтобы отдать ему свою кровь!
А отец — он ложился. Во время войны. Тогда размышлять было некогда. Кровь срочно нужна была Подоконникову, командиру торпедного катера. Умирающему другу. Подоконников сам мне рассказывал: «Сергей после, как муха, ходил. Шатался. Но наша морская дружба всегда была, есть и будет сильнее смерти».
Когда Вадим заканчивал школу, мы наткнулись с отцом на такое зрелище. Компания лоботрясов вывалилась из «Волги» у памятника Казарскому. Девчонка встала на колени перед каменным бригом. Один из парней ткнул перстом в надпись «Потомству в пример» и занес над девчонкой руку, как меч. Она, кривляясь, простерла оголенные руки. Вадим сфотографировал эту идиотскую сценку.
Я никогда до сих пор не видел отца таким. С таким лицом, мне думается, он выходил на врага.
Он командным голосом приказал:
— Отставить!
— Слушаемся, товарищ капитан первого ранга, — спаясничал один из парней.
— Ра-зойдись!
Девица поднялась и оправила платье. Смотрела она на отца без смущения подрисованными под монголку глазами.
— Я Охлопьева.
Это была известная фамилия в городе.
— Уходите, — приказал отец резко. — Ох-лопь-е-ва! — точно выругал он.
Компания стала грузиться в машину.
— А ты, Вадим, подожди.
Вадим нехотя подошел, крикнул им:
— Я, ребята, сейчас!
Чужой транзистор через плечо — не человек, а ходячая музыка!
— Кто тебя научил глумиться над памятниками? — спросил строго отец.
— Мы просто шутили.
— Подлец!
— Благодарю. Я могу идти?
— Да. По-видимому, там твое место…
И Вадим пошел как ни в чем не бывало.
Отец был бледен, дышал тяжело. Я спросил: — Что с тобой?
— Ничего, ничего, сынок, ничего. «Потомству в пример», — прочел он надпись на памятнике. — Такому?
— Другому, отец!
Мимо нас проходили молодые матросы в белых форменках. Они козыряли отцу. И отец расцвел. Неужели он мог хоть на минуту подумать, что потомство героев состоит из долдонов с транзисторами и кривляк? Есть настоящие — и таких большинство! Но все же отец огорчился, что существуют подобные выродки.
Через несколько дней Вадим уехал в Москву.
В старших классах я знал уже твердо, что пойду в военно-морское училище.
Молодые офицеры, приходившие к нам, были полны оптимизма: флот перестраивается, он будет существовать в новом качестве. Вспомните, как горевали защитники парусных кораблей. Им тоже казалось, что паровые корабли, вытесняя их, губят флотскую службу. Романтика парусного флота умерла. Но родилась романтика нового флота. Теперь на смену ему идет атомный флот. И у него есть и будет своя романтика.
Они одобряли мое решение стать моряком. «Тучковы не переведутся на флоте», — повторял отец с гордостью.
А каким отец ходил именинником, когда получил первые катера!
— Ничего подобного я не видел за долгие годы службы на флоте, — сиял он.
Так закончил рассказ об отце Сева Тучков. Окончив практику, он снова ушел в училище. Прощаясь, сказал:
— Я присоединился к великому братству. Братству моряков.
Глава одиннадцатая
Дед писал: «У нас уже дует холодный северный ветер».
«А у нас, — отвечал я, — светит солнце с чистого неба и цветы не успели еще отцвести». Мать просила: «Береги себя, милый, не простуживайся, у нас уже холодно».
Я отвечал ей: «Море еще совсем теплое. Мы ходили к кавказскому побережью и видели загорелых купальщиков».
Дед прислал вырезку из «Советской Эстонии» с очерком «Бури в Атлантике». В нем рассказывалось о злоключениях рыболовной флотилии, застигнутой штормом.
О капитане Коорте, своим мужеством спасшем траулер, о его дочери, «сестре рыбаков», которая тоже ходила в Атлантику. Флотилия благополучно вернулась в Эстонию.
В письме, приложенном к вырезке, дед писал: «Надеюсь, приедешь нас навестить, пока мама в Таллине».
Я получал свой офицерский оклад, и мне хотелось сделать подарки и деду, и бабке, и матери. И я заходил в магазины на Большой Морской и Нахимовском и высматривал безделушки — деду какую-то необыкновенную трубку, бабке кожаный кошелечек для мелочи, матери показавшуюся необычной и славненькой сумочку. И как приятно было зайти на Главную почту, попросить темноглазую девушку подарки упаковать в бандероли, надписать адреса, почувствовать полную свою самостоятельность, независимость… Великолепное это чувство дарить! И я хотел бы купить что-нибудь очень милое