– Жека! Жигули! Наша эскадрилья вылетает сегодня первой! – кричит издали Жекин штурман.
– Ладно, еще рано! – отвечает она.
В это время неподалеку слышится тарахтение мотора. На повороте улицы появляются на мотоцикле ребята из соседнего полка. Останавливаются. Жека не может пройти мимо этой техники равнодушно.
– Можно прокатиться? А ну, покажите, как тут управлять.
Ребята охотно объясняют, где и как нажимать.
– Давай? – предлагает она мне.
Мы пробуем по очереди. Сначала ездим на летном поле, где нет никаких препятствий. «Осваиваем» технику. Потом принимаем решение прокатиться вдоль улицы, по станице.
Жека садится за руль, я – сзади верхом. Шум, грохот – весело! Сначала все идет нормально. Но вот Жека разгоняет мотоцикл (надо же порисоваться перед ребятами!). Вдруг из-за угла машина! Жека решает развернуть мотоцикл влево, в переулок. А скорость не убрала. И мотоцикл с большим радиусом разворота скачет через канаву прямо на деревья.
Я успеваю закрыть глаза перед тем, что должно случиться, и чувствую сильный удар: переднее колесо застревает между стволами деревьев. Жека грохается вперед, зацепившись головой за дерево, а я делаю сальто в воздухе и шлепаюсь о землю спиной. Больно, даже дыхание перехватило. Но мы знаем: на нас смотрят. И поднимаемся, улыбаясь, как будто ничего не произошло, как будто именно это мы и собирались сделать.
Ребята бросаются… к мотоциклу. Нет, он цел.
Хочется сесть и отдышаться. Но уже поздно, нужно идти к своим самолетам. Слышно, как тарахтят запущенные моторы. Кое-кто уже выруливает.
Сначала шагаем молча, переживаем случившееся. Жека трогает огромную шишку на лбу. Потом, посмотрев друг на друга, громко хохочем.
Через час мой самолет уже приближался к району, где сосредоточились части противника. Как ни старалась я подойти к цели неслышно, все равно нас поймали. Широкие цепкие лучи. И как раз в тот момент, когда Лида Лошманова, мой штурман, готовилась бомбить. В кабине стало светло. К самолету потянулись снизу оранжево-красные ленты. Три крупнокалиберных пулемета швыряли вверх огненные шары.
Двадцать секунд я должна была вести самолет по прямой, не сворачивая. Всего двадцать секунд… Пах-пах-пах! Пах… Щелкают оранжевые шарики. Их много. Они будто пляшут вокруг самолета, все теснее окружая его.
– Еще немножко… – говорит Лида.
Я послушно веду самолет. Мы с Лидой еще не привыкли друг к другу, присматриваемся. В полете она спокойна, говорит мало, только самое необходимое. Вообще она мне нравится. У нее продолговатое смуглое лицо и умные, немного грустные глаза.
Пах-пах-пах!.. Земля плывет под нами медленно. Очень медленно. Наконец Лида произносит:
– Готово.
Бомбы сброшены. И мне странно, что среди этой пляски шаров мы всё еще летим… Стреляют кругом. Я швыряю самолет то вправо, то влево, то вниз. Я уже не понимаю, что я делаю, где земля, а где небо. Вижу только блестящие зеркала прожекторов и огненные зайчики, весело бегущие к самолету.
Но почему луна внизу? Ведь это луна! Я узнаю́ ее. Немножко на ущербе. Она светила нам всю дорогу… А зеркала в противоположной стороне. Сейчас они вверху. А луна внизу… Значит, самолет в перевернутом положении! Я делаю невообразимый маневр. Сама не понимаю какой. Но все становится на место: луна вверху, зеркала внизу.
Неожиданно рядом с зеркалами несколько ярких вспышек. Взметнулись кверху снопы искр – и лучи погасли. Еще два взрыва. Грохот. Это рвутся бомбы, сброшенные самолетом, который летел следом за нами. Кто-то из девушек выручает меня…
– Наташа, возьми курс пятнадцать градусов, – напоминает Лида.
Да, да, конечно. Я беру курс домой, двигаю ручкой управления: вправо-влево, вперед-назад. Мотор работает, самолет летит. Но все еще не верится, что ничего не произошло.
На земле я выясняю, что это была Жека.
– Так я же знала, что это ты! – говорит она. – Я вылетела почти сразу за тобой.
Она, смеясь, обнимает меня.
– Разве же я дам тебя в обиду!..
Талисман
Сквозь плотно занавешенные окна прорвался узкий солнечный луч. Как живой, заиграл тысячами светлых пылинок. Медленно пополз по одеялу. Это Галина койка.
А Галя не вернулась…
Слышно было, как ворочались на соломенных матрацах девушки. Никто не спал. Полеты были тяжелые.
Солнечный луч двигался дальше. Осветив кусочек стенки, он стал подкрадываться к кукле. Кукла – Галин талисман. Подарок знакомого летчика, который летал на «бостонах».
У куклы было семьдесят три боевых вылета. Она сидела, прислонясь к подушке, растерянно глядя в пространство. Вдруг неподвижное лицо ее оживилось, засветилось, как будто она вспомнила что-то хорошее. Но луч скользнул дальше – и оно погасло.
Я закрыла глаза. Спать, спать… Вечером снова на полеты.
Ты мой белый, шелковистый,
Не скучай, друг, без меня…
До войны Галя увлекалась прыжками. Это ее стихи о парашюте. Белый, шелковистый…
А Галя сгорела. У нее не было парашюта. Вместо парашютов мы брали дополнительный груз бомб.
Хорошо бы уснуть…
Это случилось вчера. Был обыкновенный вечер, такой, как другие. Поднимая пыль, рулили к центру поля самолеты. Приземистые, похожие на стрекоз По-2 раскачивались на ухабах. Ровный рокочущий гул стоял над аэродромом.
Но вот последний самолет пристроился сбоку к остальным. Мотор фыркнул и умолк. И сразу наступила тишина. Такая густая и липкая, что стало больно ушам и захотелось крикнуть: «А-а-а!» Казалось, голос твой растает в тишине.
Я громко позвала:
– Галя!
– Чего, Нат?
Галя сидела сзади, в штурманской кабине. Зашелестела бумага.
– Мне показалось, что я оглохла. Но теперь слышу: квакают лягушки, ругаются механики…
– Машина развозит бомбы, кричит дежурный по полетам, – продолжила Галя.
– Ты пишешь? Письмо?
– Нет. Так просто. Пришло кое-что в голову.
– А-а-а. Ну, пиши, – сказала я и подумала: «Стихи, наверное».
Она опять зашуршала бумагой – спрятала в планшет.
Я уселась в кабине поудобнее. Запрокинула голову – теперь я видела только небо и кусочек крыла. Можно было отдохнуть, даже вздремнуть: самолет, улетевший в дивизию за боевой задачей, еще не вернулся.
На землю спускались теплые летние сумерки. Очертания самолетов стали нечеткими, расплывчатыми. На небе выступили первые звездочки. Словно испугавшись, что появились слишком рано, они слабо мерцали в вышине. Их трудно было увидеть сразу. Но если выбрать небольшой участок неба и долго всматриваться в него, то обязательно найдешь две, три и даже пять неярких серебряных точек.
– На-ат, – сказала Галя, – почему-то мне все еще не верится, что мы полетим вместе. Странно…
Сердце у меня сжалось, словно кто-то сдавил его и не отпускал.
– Почему? – спросила я. Спросила очень тихо. Я знала почему.
– Никак не могу привыкнуть к тому, что ты летчик. Всегда мы были штурманами, и вот теперь… ты! – Голос ее становился все тише, и она умолкла совсем.
Мне стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Я медленно, стараясь, чтобы Галя не заметила моего волнения, стянула с головы шлем, расстегнула воротник комбинезона.
Уже не в первый раз я испытывала это тягостное чувство. Мне было жаль Галю, до слез обидно за нее. И в то же время я чувствовала себя виноватой, словно отняла у нее самое дорогое, близкое сердцу. Мечту? Может быть.
Нас было пятеро. Пять девушек-штурманов, которые умели управлять самолетом. Все мы хотели стать летчиками. И Галя мечтала об этом. Может быть, больше всех. Но именно ей одной это не удалось.
Несчастный случай. Нелепость. Это произошло ночью между вылетами. Пока механики ставили заплаты на пробоины в крыле, Галя прилегла отдохнуть. Она уснула в траве у самолета… Когда ее вынули из-под колес бензозаправщика, никто не надеялся, что она будет жить.
Потом госпиталь. Сломанный позвоночник долго не срастался. Спустя полгода Галя, не долечившись, вернулась в полк. И снова летала. Только о мечте своей больше не говорила.
Некоторое время мы молчали. Я не умела и не пыталась утешать Галю.
От земли, щедро нагретой за день солнцем, поднимался теплый воздух. Неслышными, легкими прикосновениями он успокаивал, и казалось, что погружаешься в мягкую, ласковую волну. Хотелось забыть обо всем, ни о чем не думать. Только сидеть так, не двигаясь, и ничего не видеть, кроме темного крыла на фоне неба и голубоватого мерцания звезд, чистых, только что родившихся.
Галя заговорила первая:
– Когда я вот так смотрю на звезды, мне кажется, что все уже было раньше. И я жила уже однажды, давным-давно. И вечер был точь-в-точь такой же.
Помолчав немного, она вдруг сказала совсем другим, глуховатым голосом:
– Знаешь, прошел ровно год с тех пор…
– Да. Июль.
– А мне кажется, что все это случилось только вчера.
– Не думай об этом.
– Если бы не ужасная боль по временам. Она мне постоянно напоминает. И так мешает.
– Ты слишком устаешь, Галка. Много летаешь. Так нельзя!
– Нет, я не о том. Я не могу не летать. И не могу простить себе, никак не могу!
– Но ты же не виновата!
– Виновата. Ранение в бою – это одно. А искалечиться просто так, ни за что ни про что – это совсем другое.
– Ты могла бы работать в штабе, – сказала я. – Но сначала все равно нужно вылечиться.
– А война? Я бы презирала себя всю жизнь. Другие умирают, а мне ведь только больно.
– Не все умирают. И потом, не обязательно, чтобы летала именно ты…
Я чувствовала, что говорю не то.
– Не надо, Нат, – попросила она.
Да, да, не надо. Все равно она будет летать. Будет, несмотря ни на что.
Описав дугу в полнеба, упала яркая звезда. Еще одна… еще.
– На-ат!
– Да?
– Ты задумала?
– Нет. Не хочется.
– А я задумала…
Спрашивать, какое желание, не полагалось. И мы сидели в своих кабинах, глядя, как темнеет вечернее небо.