Она сделала вдох.
Через несколько мгновений ее пальцы стали подергиваться. В отличие от Броуварда они были длинными и с ногтями, покрытыми лаком и ухоженными. Но тем не менее ногтями.
Под кожей вдоль всей грудины у нее зачесалось. Она почесала одной рукой, но зуд не прекращался.
– Помогите, – застонала Орандо, забыв о Броуварде. Теперь во всем мире оставался только этот зуд. – Мне… нужна помощь!
Она выбежала из комнаты, расчесывая ногтями кожу и то, что находилось под ней. Подтеки крови поползли по ее блузке, жемчуг бус, которые были у нее на шее, омылся красным. Ее яростные движения порвали нитку, и бусины посыпались на пол.
Облако рыжей пыли сопровождало Орандо, с каждым вдохом и выдохом оно втягивалось и вырывалось из носа и рта, она бежала, рыдая и расчесывая, на лужайку, где начинали собираться пациенты и персонал из третьего здания…
…
Через три минуты в комнате Броуварда появился запыхавшийся Макиндоу, который был без обычной униформы санитара. Капюшон его спортивного костюма был натянут на кепку с необычайно длинным козырьком, совершенно скрывавшим его лицо. В руке он держал сумку с инструментами, а пламенем кухонной лампы заставлял сработать видимые датчики пожарной сигнализации.
Увидев Броуварда, сидящего на кровати, с которой свисали оборванные ремни, Макиндоу остановился. Старик-пациент сгорбился и обхватил себя руками.
Его обрубленные пальцы наконец успокоились. Они не подергивались, не расчесывали.
Но они были красного цвета, как и кисти, по запястья окрашенные его кровью.
Макиндоу замер в дверях. Пожарная сигнализация продолжала действовать, но между сигналами был слышен крик. Макиндоу не сразу понял, что этот крик продолжается уже несколько минут.
Крики доносились из-за окон через стеклопакеты с охранной сигнализацией, с лужайки, расположенной между зданиями и предназначенной для эвакуации.
В больнице нередко раздавались крики, но тут было другое. Макиндоу никогда не слышал таких криков, никогда не кричало столько людей сразу.
– Я не мог… – пробормотал Броувард. – Я не мог сдержаться. Семнадцать лет, и оно знает, знает. Хэллоуин.
Он посмотрел на Макиндоу. Броувард выглядел побитым и старше своих лет.
– Зуд…зуд… Мне пришлось почесать.
– Что… что это? – спросил Макиндоу. На самом деле он не понимал, что спрашивает и какой смысл это знать. Он ненавидел себя за уклонение от дежурства на Хэллоуин, он ненавидел себя за то, что вернулся в больницу и пытался что-то сделать, но больше всего он ненавидел себя за то, что опоздал. Надо было отправить Броуварда в сферу раньше, чего бы то ни стоило.
– Я не знаю, – прошептал Броувард. – И никогда не знал. Что-то древнее, что-то ужасное. Люди сталкивались с этим прежде, но мы забыли. В вечер всех святых. Старый зуд. Увидите. Мне жаль, Макиндоу, мне очень жаль…
– Вы пытались сделать что могли, – сказал Макиндоу. – Черт возьми, то, что происходит, не ваша вина.
– Не то, – прошептал Броувард. – Мне жаль вас. Это скоро вернется сюда.
– Да, – сказал Макиндоу и устало пожал плечами, зная, что на этот раз случилось непоправимое. Его жизнь была застрахована. Внуки как-нибудь проживут, может быть, им без его наставлений будет даже лучше. – Не волнуйтесь. Как я уже говорил, вы сделали что могли. Я это всякий раз видел. Вы боролись. Мне почти семьдесят, я могу умереть в любой момент. Это не ваша вина.
– Оно возвращается, когда получит сполна. Хочет родиться заново, скрыться и вырасти, – прошептал Броувард. – Оно любит знакомое место. Знакомое. Так оно иногда называлось. У нас в семье…
Он наклонился вперед, как будто от сильной боли, и когда выпрямился, между ладоней были зажаты хирургические ножницы, обрубки пальцев согнулись, чтобы крепко удерживать их.
– Мне так жаль, Макиндоу, но я… я больше не могу это выносить. Оно должно уйти к моим близким, а вы – самый близкий для меня человек. Зуд… ох, этот зуд…
Макиндоу бросился вперед, но было поздно. Броувард изо всех сил вонзил ножницы в зудящее место, прямо в грудину. Он уже был мертв. Санитар лишь помог ему лечь на спину. Одежда на груди старика почернела от крови, глаза остекленели. Как ни странно, его лицо сохраняло выражение, которого Макиндоу на нем никогда прежде не видел. Санитар видел немало смертей, но никогда не видел, чтобы смерть приносила облегчение.
Макиндоу сел на стул возле кровати. Крики на лужайке затихали. Он уже едва слышал отдельные затихающие стоны, сопровождаемые сиренами пожарной сигнализации и яростным писком мониторов, зафиксировавших у Броуварда падение кровяного давления и отсутствие пульса.
В коридоре, куда выходила дверь из комнаты, свистел ветер, хотя окна здесь никогда не открывались и сквозняк просто не мог возникнуть. Дверь скрипнула и чуть приоткрылась. Макиндоу напрягся, стараясь вспомнить слова молитвы, которую последний раз произнес в юности, когда лежал раненый в грязи. Тогда было жарко и очень влажно. Теперь было холодно, так холодно, как будто на полную мощность работал кондиционер, но Макиндоу потел, хотел двинуться и не мог.
В воздухе светилось красным что-то вроде несущейся ветром пыли, или крошечные насекомые летели роем прямо на Макиндоу, прямо ему на грудь…
Макиндоу вскрикнул, как будто добела раскаленную проволоку воткнули в грудь, пронзили сердце и вытащили из спины. Он прижал руку к грудине и судорожно задрал край куртки спортивного костюма и бывшей под ним футболки. Раны не было, и боль прошла так же быстро, как появилась.
Макиндоу посмотрел на свою грудину. Она выглядела так же, как прежде. Но белая кожа сделалась морщинистой, немногочисленные волоски стали жесткими и побелели. Макиндоу подумал, что теперь его грудь похожа на грудь другого человека, но так он думал всегда, по крайней мере с шестидесяти лет.
Теперь грудь выглядела не как-то иначе, но кожа ощущалась иначе. Как будто под ней скрывалось что-то.
Кожа посередине грудины слегка зудела. Совсем не сильно, но достаточно ощутимо. Трудно вообразить, насколько усилится этот зуд через семнадцать лет…
Макиндоу машинально начал было чесать, но остановился, стиснул челюсти и некоторое время сидел, думая. Затем встал и нашел на полу брошенную сумку с инструментами.
В ней находилась большая отвертка, которая послужит стамеской. Она была достаточно широка, чтобы отрубить палец по суставу. Там же лежал молоток. Отрубить можно на полу, и рядом находилось достаточно бинтов, которыми он мог воспользоваться, чтобы остановить кровь.
А также обезболивающие, но Макиндоу подумал, что использовать их не будет.
Боль хорошо отвлечет его.
Отвлечет от зуда.
Мерцание света в Ночь дьявола[20]Кейт Джонз
Создательница мрачных фэнтези и ужасов, Кейт Джонз дважды была номинирована на премию Брэма Стокера и один раз на премию имени Ширли Джексон. Ее короткие рассказы выходили или вскоре выйдут в The Best Horror of the Year – Volume Eight, Black Static, Pseudopod и многих антологиях. Кроме того, она работает главным редактором в Omnium Gatherum, издании, получавшем призы во многих номинациях и посвященном мрачной фэнтези, ужасам и сверхъестественному. Кейт – специалист по всему тому, что страшно. Время, свободное от писательской деятельности, она посвящает коллекционрованию диковинок, исследованию сведений о темных и странных исторических личностях, фотографированию видов южной Калифорнии, где живет с очень хорошим человеком и двумя собаками, которые тоже очень хороши, но могли бы вести себя чуть получше.
«A Flicker of Light on Devil’s Night» by Kate Jonez, copyright © 2017 by Kate Jonez. Used by permission of the author.
Наверное, заботиться надо было больше, но постепенно все прежние обычные заботы отпали.
Плюшевый медведь девочки вдавлен в угол дивана, обитого тканью с цветочным рисунком, дивана, оказавшегося наименее уродливым в магазине дешевой мебели. Я поправила хлопчатобумажное покрывало, которое, как было задумано, должно скрывать пятно. Я бы хотела мебель, которая была бы так же элегантна, как был элегантен этот старый дом до того, как его поделили на квартиры. Когда я въехала сюда, это казалось возможным.
Луч октябрьского солнца, который кажется перенесенным из каталога «Крейт-энд-Баррел»[21], заставляет глиняные тона, использованные мною для декорирования, выглядеть так, будто вещи на самом деле покрыты глиной. Наверное, надо быть богатым, чтобы удачно покрасить ткань чаем и чтобы после этого она выглядела хорошо. Мне примерно так же не до красивости, как этому старому дому, выстроенному на переломе веков.
В ушах у плюшевого мишки серьги, единственные хорошие серьги, которыми я владела в жизни и, вероятно, буду вообще владеть, если быть честной. Серьги безвкусны, такие давно не в моде. Мне кажется, я уже минуту слышу песню Пинк, которая играла в тот вечер, когда мне их подарил мой бывший. В тот вечер глаза его сильно блестели от возбуждения в связи с большими планами, которые он строил, и безумными дикими вещами, которые мы собирались провернуть.
Тосковать по прошлому глупо. Мне от этой тоски физически плохо. Я больше не слушаю старую музыку. Наверное, надо бы продать эти серьги – я без гроша. Я даже забыла, что они у меня есть. У меня есть заботы поважнее.
Стекла в окнах гостиной дрожат, как будто только что взорвалась бомба. Хэллоуинские летучие мыши, изготовленные дочкой из бумаги для поделок, подергиваются на леске. Их крылья отбрасывают длинные тени на плетенный из лоскутов половичок. Я почти слышу, как хлопанье их крыльев возвещает появление темного ангела холодных времен. Воображаю, как жители всего квартала валятся на изрытую оспой землю, зажав ладонями кровоточащие уши. Пожалуй, я не в праздничном настроении. Смотреть в окно нет смысла. Нет ни малейшего шанса, что ангел сбросит бомбу. Вернее, этого ничего быть не может. Это лишь дети дерутся. Топают так, что стекла дрожат. И что им не посидеть спокойно десять минут кр