Я издаю стон и всасываю слюну, вытекшую на кожу возле губ. Во рту сухо, будто вся слюна вытекла и приклеила мою щеку к столешнице, понимаете?
– Пачуко, если мне придется тебя будить, тебе не понравится.
Я медленно поднимаю голову, и кухня приходит в нормальное положение. Я моргаю, свет делается менее ярким, просто желтая лампочка и лучи, проходящие через неопрятные шторы. Ладно, так лучше, я осматриваюсь по сторонам, но больше никого нет, так что, возможно, что-то я и воображаю. Рядом с лужицей слюны, образовавшейся на столе, лежат череп, бутылка, нож с выкидным лезвием и книга.
– Мать вашу, – бормочу я. От мескаля не бывает такого похмелья, как от текилы, но все равно чувствуешь себя так, будто в голове перекатывается несколько жерновов.
В этом можно винить Йоли, поскольку она оставила на столе мескаль, будто подарок не только Папе, но и мне тоже. Но опять-таки, может быть, это и моя вина… Может быть, надо наконец стать взрослым, и все такое. Мескаль вырубает, как удар мачете, и я это знал.
– Ну вот.
Опять этот голос, хотя рядом никого нет. Глупо, но единственное, что я могу сказать, – это:
– Кто говорит?
– Вот те раз, – отвечает лежащий на столе череп. Он радуется, как собака, которой дали лакомство за правильно исполненный трюк.
Я вздрагиваю. Может показаться, что надо бы отреагировать как-то иначе, но такой ответ не укладывается у меня в сознании.
– Как?
– Разве не знаешь, чувак? Это ты меня сделал.
Наверно, это правда, я сам сделал череп из сахара, воды и пудры для безе. Немного краски, немного глазури… Но я не рассчитывал, что он будет разговаривать.
– Ты кто?
– Прочти мое имя, пачуко.
Хоть в глазах у меня все в тумане, я читаю написанное у него на лбу. Буквы вырезаны между глазурованными жилками, сердечками Купидона и пиками, карточной мастью.
– Сэнти?
– Надо тебе обратно в школу, – отвечает сахарный череп. – Буквы изучать.
Я дважды тру себе глаза, кажется, что каждое веко сделано из бетона. Надо добиться резкости изображения. Череп сделан в натуральную величину. Я его украсил: красный шрам растянул ему ухмыляющийся рот до самых скул, острых, как бритва; шикарная бабочка с раскрытыми крылышками прикрывает полость носа. Над зелеными завитками и оранжевыми языками пламени располагаются буквы, которые я вырезал вчера вечером, но с ними что-то не так: они не означают того, что я хотел. Я с шипением выдыхаю:
– Вашу мать.
Я переставил местами буквы, вместо Santi, вырезал Saint[46]. Вот так я облажался во второй раз.
Я отворачиваюсь.
– Нет, ты не реален.
– Ты меня недооцениваешь. Думаешь, я – сон? Открой глаза.
Я открываю и снова поворачиваюсь к нему. Все по-прежнему.
– Ну, доволен? – спрашивает Сейнт.
– Нет.
Хочу подставить голову под струю холодной воды, и по дороге к раковине все это возвращается, усиливается, устремляется мне в сознание, и я вспоминаю, как вчера делал сахарные черепа со своими сестрами Йоли и Цыпочкой.
Видите ли, года два назад Йоли превратила заднее крыльцо нашего дома в артистическую студию. У нее там марионетки, керамические животные со звездами вместо глаз, и все такое, маски, которые смеются одним ртом и плачут другим. Такого умения, как у нее, не встретите нигде, она вплетает сушеные перцы в лунообразные лица, пишет красками богов майя и воинов, сражающихся под пирамидами ночного неба, и они не носят никаких доспехов, кроме птичьих перьев, – это полное безумие.
В этом году на День Мертвых она и нас заставила сделать черепа, чтобы не покупать их у старушек на рыночных развалах. Мы просто смешали ингредиенты в форме, дали высохнуть, и вчера они были готовы. Слушая по радио Мигуэля Асевеса Мехия, который пел «Ту, соло, Ту» так, что дух захватывало, и никто не мог бы спеть лучше, кроме, может быть, Билла Хейли, который поет йодлем и который выступал следующим с песней «Рокет 88», охренительно заковыристой, мы их, сделанные черепа, украсили.
Йоли сделала свой череп Папы, Цыпочка – Абуэлиты[47], а я свой – Сэнти…
Я кашляю и плюю в раковину, полощу рот, подставляю под струю воды голову, и в ней становится чуть лучше. Поворачиваюсь обратно и признаю:
– Не знаю, о чем я думал вчера вечером.
– Ничего удивительного, пачуко, – говорит Сейнт, – в том-то и дело.
– Йоли сказала, что нас могут посетить духи, их надо призвать в День Мертвых, понимаешь?
– Может, духи и посещают. Может быть, есть и другие способы спасти их.
Я хватаю со стола бутылку мескаля и делаю глоток из горлышка.
– Кому нужно спасение?
– Кроме тебя? Ты пытался призвать кого-то другого, так я думаю.
Так и было.
Это Йоли унаследовала толстую книгу черной магии Brujería Magia Negra…[48]
Вчера осенняя жара превратилась в мороз, и небо раскололось, когда Йоли начала баловаться с этой книгой, читать оттуда, зажигать свечи, и пришел ее дружок Данте, и мы открыли бутылку мескаля, которую собирались поставить на алтарь Папе, и Данте провонял всю комнату своими косячками гашиша и молотого пейота[49]. Йоли говорила, что духов можно вызвать, если написать их имена на сахарных черепах и прочитать определенный абзац из книги, а мне стало мерещиться, я совсем окосел, но так оно было.
Я ничего не прочел из ее книги, не произносил никаких заклинаний, не баловался с этим дерьмом…
Потом они ушли, и я остался один. Все остальные праздновали на улицах. Я бы тоже мог пойти, но не мог, если это что-то объясняет… Я хочу сказать, что мы с Сэнти тусовали по этим праздникам каждый год с самого детства, и делать это без него я просто не мог, хотелось плакать.
Я ничего не мог делать, просто сидел за кухонным столом с черепом, который сам сделал для Сэнти, и на душе у меня было так тяжело, что я стал пить еще и говорить с Сэнти, типа почему это так все складывается…
И как-то так получилось, что книга о черной магии оказалась у меня в руках, и, как я уже говорил, я с этим дерьмом не балуюсь, но, может быть, я произнес несколько слов… Может быть, прочел что-то из этой книги, чего не понял, но все равно повторил вслух, типа один абзац, вырезая ножом с выкидным лезвием на черепе имя Сэнти.
– Эй, ты со мной или уже вернулся в свою страну фантазий? – спрашивает Сейнт.
– Какая разница? – говорю я, пожимая плечами.
– Поздоровайся.
– С кем?
Неожиданно, как выстрел в фильме Чиво[50], из гостиной доносится стук. Я не знаю, что это, и что-то во мне даже не желает это выяснять. Такой звук не может возникнуть в доме, он похож на чечетку, отбиваемую на «Американской эстраде»[51], обувь чечеточников и порождает этот резкий стук по деревянному полу.
– К тебе пришли.
Я смотрю, как Сейнт устало выкидывает из ножа лезвие.
– Кто-то вроде тебя или я свалял дурака?
– Почему бы тебе не выяснить?
И снова:
– Клак-клак-клак.
Я прохожу в гостиную через двери, открывающиеся в обе стороны, и закричал бы на месте, если бы у меня от ужаса не пропал голос.
В комнате как ни в чем не бывало стоит скелет и курит одну из папиных сигарет, которые мы оставили у него на алтаре. Это не труп, не наряженный в лохмотья, как чучело, никакой крови, грязи, никаких червей, выползающих из глазниц, это чистый, будто бы картонный скелет, бледный и вычищенный, каждая косточка на месте. И одет шикарно, лучше, чем я бы мог вырядиться, как будто собрался на танцы в «Кокосовую Рощу»[52]. У черепа настоящие тонкие усики, как были у Папы, на пальцах большие стальные кольца, как носил Папа, он еще называл их бойками для уличных драк.
Скелет смотрит на алтарь, где в стеклянной рамке стоит фотография Папы – он на ней не улыбается. На нем тэндо[53] с полями такой же ширины, как плечи, накрахмаленный белый воротничок сатиновой рубашки выпущен поверх пиджака в стиле «фингертип», который никто не мог носить так, как он. Цыпочка подписала губной помадой «ПСМ», каждому святому[54] поставлено по свече, Абуэлита[55] привезла их из Хуареса, такое количество на алтаре сразу не помещается. Траурный алтарь самой Абуэлиты располагается у противоположной стены комнаты. Через три года после смерти Папы Абуэлита последовала за ним в преисподнюю Миктлана[56].
Восемь лет назад мне было двенадцать, а Папу в восточном Лос-Анджелесе моряки отдубасили бейсбольными битами и свинцовыми трубами. Его так отдубасили, что его голова походила на вскрытую пиняту[57], из которой высыпались леденцы.
Эти леденцы теперь и выписаны на лице скелета.
Папа, наряженный в одежды с той картинки, поворачивается ко мне и произносит мое имя:
– Клак-клак-клак.
Из кухни доносится голос Сейнта:
– Воссоединение семьи, а, бато?
Папа поднимает костистые руки, чтобы заключить меня в объятия. Я не хочу прикасаться к нему, но выбора у меня нет. Он идет ко мне, я держу нож с выкидным лезвием и мог бы ткнуть этим лезвием ему между ребер, но я никогда не поднимал на него руку. Пусть он и мертвец, снова и снова повторяющий мое имя, мы обнимаемся.
У меня под глазом появляется гребаная струйка жидкости, так мне кажется, но в последнее время у меня много тяжелых переживаний.
– Меня забыли? – спрашивает Сейнт, как будто ему одиноко.
Отпустив меня, Папа отправляется на кухню и приносит оттуда сахарный череп, который лежит в локтевом сгибе и вращается то в одну сторону, то в другую, как йо-йо