Жители Колорадо очень любят хорошие истории о спасении людей, и эта история будет лучшей.
«И все же, что же она родит?» – думал я.
Неужели Мэрион своим почерневшим указательным пальцем сделает разрез поперек живота и вытащит оттуда неподвижного младенца, чтобы я вдохнул в него жизнь?
Потому что я бы вдохнул.
Будут ли это более естественные роды, которые в буквальном смысле слова расщепят ее надвое, а мне придется выгребать то, что осталось, чтобы дети потом не выползли из своей матери? И, если так, мне ли придется перекусить пуповину и, вероятно, приложить ее к пупку Зои или Кейфана, и перекачать одно или два дыхания их жизни для жизни их матери?
Потому что я мог бы.
И вот Мэрион блуждает глазами по комнате, сначала ее взгляд останавливается на принадлежностях камина, вероятно, оценивая остроту края совка и кончика кочерги, но затем почти в отчаянии переходит на другое, на другую возможность и на следующую.
Так, значит, кесарево.
Ей надо вскрыть себя, чтобы родить, и она уже понимает, что ноготь на указательном пальце лишь отогнется, если она попробует применить его для разрезания плоти.
– Сейчас, подожди… – говорю я и поднимаюсь, не желая оставить ее ни на мгновение, поскольку каждое мгновение – это еще одно мгновение с нею, но я знаю, что ей нужен просто нож. Из кухни.
Проходя мимо, я позволяю себе кончиками пальцев коснуться кожи у нее на предплечье. Мне не следовало бы это говорить, следовало бы оставить это между нею и мной, но поскольку я уж рассказываю вам все, то скажу и об этом: одного легкого прикосновения оказалось достаточно, чтобы я понял, почему она села одна в отцовское кресло, а не рядом со мной. Ее кожа разорвалась, как тончайшая ткань, а под нею была темная мокрая земля и извивающиеся блестящие черви, которые, как я думал, повалятся у нее изо рта, едва она разомкнет губы.
Я сделал вид, что не заметил. Сделал вид, что это ничего.
Я хочу сказать, что черви и все прочее – это была Мэрион. Я принял бы ее, в каком бы виде она передо мной ни предстала.
И на моем месте любой муж принял бы.
В кухне, конечно, я сразу вступил в противоборство, которое велось с тех пор, как Денора родила своего первенца – тут на всех шкафах и выдвижных ящиках были замки от детей. Все колющее и режущее хранили под замком, именно поэтому в гостиной не нашлось ничего острого.
Я не мог склонить замок на свою сторону. Чтобы открыть этот дурацкий ящик с ножами, мне пришлось, как обычно, встать на колени, чтобы лицо оказалось на одном уровне с ним, и представить себе устройство замка, что, в свою очередь, напомнило мне, что именно таким механизмом я всегда был для Мэрион.
Терпение, детектив. Я не сочиняю.
Из нас двоих Мэрион всегда была умнее. Я к этому относился спокойно, но понимал, что, когда ей требуется уговорить меня пойти на вечеринку у нее на работе, поехать на выходные к друзьям, она всегда могла сыграть на моих установках, уже имеющихся или таких, которые мне можно было бы внушить. В конце концов я соглашался, и получалось, что в большей степени это я убедил сам себя, чем она меня уговорила.
Для нее я был прост, как замок от детей.
Да штука-то в том, что она обычно оказывалась права. На вечеринку, как выяснялось, следовало пойти. Выходные действительно удавались на славу.
Движимый интуицией, я нажал на кнопку, открывавшую выдвижной ящик со столовым серебром. Ножей здесь, конечно, не было. В тот момент, когда ящик выкатился на своих пластиковых роликах, до меня дошло, что земля и черви, то, что я успел увидеть под кожей Мэрион… вовсе не то, что я ожидал увидеть.
И разве она, не говоря ничего, а только глядя на разные предметы в комнате, что подчеркивалось маской, привлекавшей мое внимание к тому, куда и как она посмотрела, разве она не позволяла мне толковать свое молчание так, как мне этого хотелось, заполнять его моими собственными фантазиями?
Или вот что: с самого начала я без колебаний принял ее присутствие, ее возвращение, но приоткрыло ли это завесу тайны так, что неявное вышло наружу и я узнал все, хоть ничего и не слышал?
И в самом деле условия.
И разве не в моем же духе самому сочинять условия, касающиеся возвращения умершей жены?
И не чистой ли это воды принятие желаемого за действительное, что позволило мне не просто поверить, что жена тайком переносит себя из царства смерти в собственном животе, но что мне надо помочь ей, и для этого я пришел в кухню, чтобы раздобыть ей нож?
Да, именно такое впечатление и создавалось. У меня перехватило дыхание.
– Мэрион, – сказал я настолько громко, что дети могли проснуться.
Вместо ответа в раковину из-под карниза выпала одинокая сосновая иголка.
Она выпала из-за слабого сквозняка. Слабейшего сквозняка.
С ножом в руке я бросился в гостиную и увидел только черно-белую воловью шкуру кресла, в котором сидела Мэрион, и на нем маску, сторону которой, обращенную к коже, невозможно описать словами, и уже тогда в моей глупой голове возникло подозрение, что Мэрион знала, что должна раствориться, но, не желая, чтобы я это видел, по-своему, хитростью отправила меня на кухню.
Отчасти это было верно.
Входная дверь была открыта.
Стол же, на котором прежде стояли автокресла с детьми, был пуст.
Я упал на колени, но сразу же вскочил, бросился в открытую дверь и сразу же оказался по пояс в снегу.
Следов, детектив, по которым можно было бы пойти, не было.
Что же, в конце концов, я нашел?
В снегу с северной стороны крыльца, где он доходил до поручней, была своего рода нора. Ход. Туннель.
Перед входом в него лежали два детских автокресла, потому что для такого тесного пространства они были бы слишком громоздки. Потому что матери любят прижимать детей к себе. Я понял, что она унесла их, по горке земли с червями, оставленной ею там, где она вошла в снег. Земля была, конечно, раскрошена, но такая же, как та, что на моих глазах шевелилась у нее в предплечье сразу под тонкой, как салфетка, кожей. Отправляйтесь туда, детектив, и вы найдете горку грязи на крыльце, я ручаюсь. Тогда вы будете знать наверняка. Да, и, кроме того, вафля.
Короче говоря, случилось вот что, если такая формулировка больше подходит для вашего отчета: моя жена Мэрион, недавно ставшая матерью, умерла четырнадцать месяцев назад и затем на этот Хэллоуин вернулась, но не за мной, а за нашими детьми.
Теперь о том, куда она могла их унести. Это будет следующий вопрос. Это единственный вопрос.
Из летних походов в окрестностях хижины – походов под руководством инструктора, женщины, которая в детстве проводила лето в этих местах, – я точно знаю, что вокруг хижины есть трещины в скалах, тянущиеся на несколько миль. Вы подумаете, и я вижу, что уже думаете, что в любой из этих трещин тело ребенка может находиться достаточно долго, чтобы исчезнуть вовсе. Даже не год, верно? Ведь кости еще мягкие.
Вы ошибаетесь, детектив.
Вы хотите такую историю, чтобы отец пережил такой же цикл горя, как и мать, поэтому он отправляется в горы, желая избавиться от депрессии, и, не найдя исцеления, он добывает его силой, делает приношение в святейшую из ночей, пытается выманить свою жену из ска л.
Уж лучше думайте, что я растер собственных детей в желе и оставил его у крыльца для енотов. Уж лучше думайте, что я смотрел, как они его едят.
Теперь о том, что подумают родители и сестры Мэрион, когда вернутся из Парижа. Они подумают, что это сделал я. В качестве доказательства они, вероятно, скажут, что Мэрион с параноидальной нетерпимостью относилась к моим предложениям оставлять детей в машине, когда мы заезжали в банк или в продовольственный магазин. Или, в данном случае, в хижине.
Естественно, четырнадцать месяцев я мог оставлять их где угодно, в машине или нет.
Но какой из меня отец?
Разве не я в какой-то момент снежной ночи наконец отправил электронное сообщение и заметил на стойке сумку для покупок, в которой из своих картонных коробок выглядывали костюмы гусеницы и дьяволенка?
Я никогда не заходил на сайт электронной почты из хижины, вот в чем штука. Проверьте журналы в компьютере.
Если я что и сделал, так это воспользовался драгоценной полосой частот отца Мэрион, чтобы посмотреть фильм про нее в последний раз, и остановил просмотр как раз в тот момент, когда она падает со скалы в пространство.
Я вам скажу, в этом кадре она смотрит прямо на меня.
Она говорит мне, что дети, дети…
Она говорит мне, и я это знаю, что Зои и Кейфан сейчас в полном порядке. Они со своей мамой.
Она погибла, упав со скалы. Сейчас она живет на другой стороне. И в ту ночь, когда перегородка между мирами более проницаема, чем в прочие ночи года, она пробралась к своим малышам.
Вы никогда не найдете Зои. Вы никогда не найдете Кейфана.
Сожалею, это не делает вашу работу проще, но это правда.
Я вижу, вы уже делаете выводы.
Все нормально, я серьезно. Я понимаю.
На вашем месте, и носи я такую форму, я бы тоже мог делать выводы, верно?
Мы здесь народ рациональный.
Но знаете, что я хочу от вас, господин полицейский, – простите, детектив, я устал, долго добирался по заснеженной дороге – я от вас вот чего хочу, главным образом: оставайтесь на своей позиции столько лет, сколько сможете. Или, если перейдете на другую работу или уйдете на пенсию, не теряйте связи с нашими местами.
Почему я так говорю?
Я почти уверен, что не пройдет и нескольких лет, как с горы станут просачиваться сообщения, понимаете? Сообщения о большой слепой личинке, движущейся в сланцеватой глине. Сообщения о приземистом рыжем демоне, следящем усталыми глазами за людьми с выступа скалы.
В какой-то момент станут известны слова женщины со спутанными волосами и ввалившимися глазами, которая босиком бежит среди деревьев рядом с горным велосипедистом.
И тогда, детектив, вы поймете.
Это будет продолжение телевизионного фильма, только вы будете единственным, кто поймет связь между его частями, поскольку меня к тому времени уже давно не будет. Меня направит куда следует, суд, съедят средства массовой информации, мне придется скрываться, и я покончу с собой в клозете с куском вафли, от которого откушено дважды, что и должно бы все доказать, но это неважно.