По вечерам торговля на ярмарке прекращалась и начинался дикий разгул. Сигнал к нему давали духовые оркестры: в Главном доме, в Бразильском пассаже (пассаж Детских приютов), и в двух корпусах Речного училища. В саду «Народная забава» пели двусмысленные песни. В цирке Акима Никитина развлекала народ труппа сальтоморталистов «Эйжен», а реприз-клоун Том-Жак рассказывал похабные анекдоты. На Самокатах творилось черт-те что… Чистая публика шла в Большой театр на оперу или в Малый на драму. В полночь обе толпы – чистая и грязная – вываливались на улицу и смешивались. И грань между ними стиралась. Гулять так гулять! Полчища пьяных людей расходились по кабакам и шантанам, и там постепенно теряли человеческий облик… Из окон доносились разухабистые песни:
– Бей, бей посуду!
– Лей, лей, лей повсюду!
После закрытия ярмарочных заведений гуляки перебирались в Кунавино и зависали до утра. В два часа ночи плашкоутный мост разводили, и живущие на правом берегу уже не могли попасть к себе. Да и не хотели… Разгул принимал невообразимые формы. Менялись и песни, с народных на уголовные. Коротко остриженные мужики (беглые или дезертиры) требовали «Матаню»:
– В саду яблочки завяли –
Ну так то ж!
Не найду себе Матани –
Ну так что ж!
Я жену свою зарежу –
Ну так что ж!
Да Матанюшку потешу –
Ну так что ж!
Я в Сибирь пойду за это –
Ну так что ж!
Да Матанюшка одета –
Ну так что ж!
Строгости, принятые накануне царского приезда, давно забыли. В крупных гостиницах заведены особые паспортные бюро. Их управляющие каждое утро относили новые паспорта в полицию. И вообще, тесно сотрудничали, приглядывали за жильцами, а о подозрительных сразу сообщали. Так же было и в самых дешевых номерах: никто не хотел испортить августейший визит. На пике выставки и ярмарки обслуга уже не справлялась с наплывом. Людей селили без паспортов, только сообщали об этом в часть. Но приглядывать не бросили! А как уехал государь, все отменили. Снова околоточные закрывали глаза на темных людей. Не просто так, конечно, а за мзду. Тут ничего нельзя было поделать. Губернаторы и полицмейстеры менялись, а прописка на ярмарке оставалась самым доходным делом. Каждый торопился заработать. Ведь ярмарка короткая, потом весь год такого барыша уже не будет. Ну и кто тут устоит? Суют помощнику пристава заведомо поддельный паспорт, два червонца кладут внутрь. Вопрос сразу решается положительно.
Конец июля и начало августа – страшное время! 8 ярмарочных гостиниц и 46 «номеров» не вмещали всех желающих. Людская круговерть надежно скрывала мошенничества и грабежи. По утрам в ярмарочные участки приходили опухшие, раздетые люди и подавали заявления о пропаже денег и ценностей. Заявления принимали, но ничего не находили. А без свидетелей говорили: зачем нажрался, как свинья? Сам виноват! Это же ярмарка!
В Мещерском озере за два дня выловили трех покойников. Вроде как опились люди, свалились в воду и захлебнулись. Но если разглядывать внимательно, то возникали сомнения… Начальство от них отмахнулось и охотно списало утопленников на несчастный случай. Кому хочется портить статистику? Но вот взлом кассы уже не утаить. Неизвестные обчистили лавку часовщика Натансона, раскурочив несгораемый шкап. Почерк варшавский, ни с кем не спутаешь. А в Оренбургской улице из номера пропали сразу двое. Как в воду канули… Не в воду ли того же озера? Вещи на месте, а жильцов нет. Сыщики сбивались с ног.
Выставка тоже не осталась в стороне от разгула. Павильоны работали до сумерек, после чего закрывались. Но некоторые были открыты до часу ночи. К ним относились Художественный отдел, панорама Рубо, тир в павильоне Изера и концертный зал. Так же не покладая рук трудились сады, рестораны и буфеты. В садах в дополнение к преображенцам играл духовой оркестр 4-го Императорской фамилии стрелкового батальона. Концертный зал на 900 мест предлагал серьезных исполнителей: гармониста Невского, контрабасиста Кусевидского, чешского скрипача Яна Куделика. Пели хор Славянского и знаменитый Николай Фигнер, играл симфонический оркестр под управлением Гловача. В июне и июле давал спектакли Московский Малый театр. Народ приходил, зевал – и перемещался куда повеселее, а именно в рестораны выставочных гостиниц. Их было четыре: в «Международной», «Европейской», у Александрова-Ломача и у Смельницкого. Там немки с венгерками жарили канкан. А разбитные певички Ломача переплевывали даже этуалей Омона! В летнем саду Александрова гостей развлекал Театр Малкиеля. В гостиничных ресторанах веселились до четырех часов утра. После чего самые неугомонные перебирались в никогда не спящее Кунавино…
В поисках улик Лыков обшарил весь город. Помимо ярмарки с выставкой в нем немало других беспокойных мест. Фабричная слобода, давний рассадник всякой нечисти. Кабак, что стоял на выходе с завода Курбатова, – жуткий притон. Полиция старалась без особой нужды туда не заходить. На Миллионной своя специфика. Тамошним нищебродам даже водка не по карману. Поэтому они из экономии добавляли в нее «ликву» – неочищенный эфир. Результат выходил необыкновенный! Шибало в голову лучше кокаина! Хлебнув такой смеси, человек терял рассудок. И способен был на все, абсолютно на все…
Или взять Бугры! Местность в дальнем конце Ямских улиц, неподалеку от Крестовоздвиженского монастыря – самая опасная в Нижнем Новгороде. За вычетом Самокатов, конечно. Большинство уголовных притонов находились там.
А еще имелись Гребешок, Гордеевка, бараки за лесными складами по Напольной-Лесной… Ново-Солдатская, где каждый второй барыга, и дикий выселок за женским монастырем. Плюс пригородные села, которые особенно полюбились уголовным. Полицейский надзор там, считай, отсутствовал. Городская полиция не следила, потому что за чертой. А уездная тоже манкировала. Поскольку полагала, что это Нижний!
Через два дня поисков Алексей опять наведался в тюрьму. Как там господин Солныченко? Уживается ли с Лукой Лещевым? Оказалось, что вполне. Смотритель Дураков сообщил по секрету, что сломать арестанта не получится. «Хозяин Кунавина» передал в острог приказ: трактирщика не трогать! Деловые взяли под козырек. Лещев перешел к симуляции тихой кататонии.
Лыков думал недолго. Он пошел к Баранову, поговорил с ним и вышел от губернатора с бумагой. В итоге пристава Макарьевской части телефоном вызвали к полицмейстеру. Воскресенский явился и увидел Яковлева распивающим со столичным гостем чаи.
– Александр Николаевич! – обрадовался питерец. – Вы когда мне десять рублей отдадите?
– А… у меня опять нет при себе такой суммы.
– Петр Яковлевич! – обратился сыщик к полицмейстеру. – Что это у вас частные приставы так мало жалования получают? Десяти рублей при себе не иметь! Надо поставить вопрос перед городской думой.
– Да вроде никто не жалуется, только вот коллежский асессор Воскресенский.
– Тогда может одному ему повысить? Как самому недостаточному.
Частный начал закипать. Но Яковлев перевел речь на серьезную тему:
– Господин пристав! Арестуйте и доставьте сюда временно-нижегородского купца Голяшкина.
– Позвольте письменное распоряжение…
– Ждет вас в канцелярии.
– Э-э… а на каком основании мне произвести арест?
– Там все написано. Выполняйте!
Воскресенский вышел с таким лицом, словно его послали на верную смерть.
Через два часа купец был доставлен. Лыков принял его опять в кремле, подальше от ярмарочной суеты.
Голяшкин оказался высоким сильным мужчиной с решительным лицом. Понятный типаж! Умный, властный, умеет подчинять себе людей… Действительно, как Лобов, только калибром помельче.
– Здравствуйте, Пров Прович. Я Лыков. Слыхали уже?
– Слыхал. Ополчились вы на меня, господин надворный советник. Оговорил кто-то, а вы и поверили.
– Если оговорил, то разберемся и отпустим.
– Разбираться придется с моим поверенным.
– Не советую лезть в бутылку, Пров Прович. И справлять нужду против ветра.
– Что так?
– С властью не шутят.
– А вам с нами можно шутить?
– Лично я с вами не шучу. А ищу убийцу.
– А я при чем?
– Ну, «хозяин Кунавина»!
– За это не арестовывают!
– Правильно. Но зарвались что-то вы. Страх потеряли. Решил я изъять вас из обращения для пользы общества.
– Изъять? Для этого, господин надворный советник, одного желания мало. Тут законные основания нужны. А я, как известно, ничем таким не занимаюсь.
– Основания как раз имеются. Вы арестованы за преступление против веры.
Голяшкин чуть не упал со стула:
– Что-что? Какое еще преступление?
– Ну вы ведь баптист? Вон и в паспорте вашем указано.
– Баптист! Но какое же в том преступление? Секта баптистов, чтобы вы знали, законом от двадцать седьмого марта тысяча восемьсот семьдесят девятого года признана дозволенной. Ха-ха! Не знает законов, а туда же…
– Рано смеетесь, Голяшкин. Законы я знаю, и получше вас. По букве того же закона, баптисты есть секта евангелическо-лютеранской церкви. И русских баптистов, значит, быть не может. Это старая уловка штундистов, которые много лет ложно толковали указанный вами закон к своей пользе. Но давеча вышло разъяснение Министерства внутренних дел, вот оно, читайте. Поэтому вы, Пров Провыч, не баптист никакой, а штундист.
– А хоть бы и так! – не моргнув глазом, ответил «иван». – За это ведь тоже не наказывают.
– За само участие в секте – да. Но вы же совращали православных вступить в штундисты!
– Я совращал? – поразился Голяшкин.
– Конечно! У меня есть показания содержащегося в тюремном замке арестанта Бурсакова. Он прямо заявляет, что вы уговаривали его вступить в секту. И сулили за это награду.
Бурсаков был уже осужден на поселение и вот-вот собирался отбыть в Якутию. Он приехал на ярмарку, как «залетный», гастролер из Первопрестольной, и здесь попался. Москвич и авторитетный чистяк[22]