[10] и последовавшие затем убийства — чуть ли не у всех на глазах, в самом центре города были убиты десятки и сотни людей: депутаты, врачи, адвокаты, поэты. Он был лично знаком с Гео Милевым и просто не мог себе представить, чтобы такой исключительный человек, такая яркая личность, погиб, словно скотина на бойне. А о трагической гибели Косты Янкова рассказывали кал о необыкновенном подвиге. Урумов не мог бы точно определить, что такое величие, но в те дни он впервые почувствовал, что в какой-то степени постиг то самое святое и самое трагическое проявление человеческого духа, которое называется самопожертвованием. Янкова он как-то видел в кабинете отца — элегантный, изысканно одетый мужчина с сильным и выразительным лицом. Каждый его жест, каждое движение говорили о совершенстве и железном самообладании. Этот образ отнюдь не совпадал с его, Урумова, представлением о святых и христианских мучениках. Янков был таким же, как его отец, и в то же время совсем другим — неизмеримо более сильным и уверенным в себе и в том, чему он служил.
Но сейчас Урумов думал не об этом. Он думал о себе и о своей незапятнанной совести. Что такое совесть и как он должен поступить в этой непонятной и страшной ситуации? К чему обязывает его честь? Может быть, Кисев просто блефует, а может, Школа действительно готова выступить. Что это значит? И во что тогда все это выльется? Представить себе это было очень легко. Эти отощавшие задерганные парни, сумевшие захватить власть без кровопролития, могут потерять ее самым жестоким и кровавым образом. Их будут убивать, вешать, давить, как насекомых, танками и сапогами. Но тогда как же?
Пойти в комендатуру и сообщить о том, что готовится? Никогда никто из Урумовых не был доносчиком. А Кисев к тому же был его гостем, человеком, попросившим у него убежища и защиты. Это не укладывалось в его сознание, в его представление о чести и нравственности. Пойти и спокойно выдать человека. Своими руками поставить к щербатой от пуль стене на кладбище революции. Его ли это дело? Разве кто-нибудь спрашивал его, когда начиналась эта жестокая битва не на жизнь, а на смерть? Зачем же они теперь втягивают его в эту кровавую историю?
Но так ли уж безвинен тот, кто сейчас находился под его кровом? Если Кисев считал, что сам он вне игры, то какое право имел он втягивать в нее Урумова? И зачем он сам дал приют человеку, который готовит резню и смерть?
Урумов остановился. Вдали уже светилось окно грозевской дачи. Профессор еще не спал.
Куда же теперь? Вперед или назад?
4
По утрам мать часто будила ее пренеприятным образом, легонько ущипнув за нос. Еще не совсем проснувшись, Криста сморщилась и, не открывая глаз, сказала обиженно:
— Мама! Просят же тебя!.. Теперь я целый день буду нервничать.
Мать улыбнулась и включила электрокамин. Раздалось легкое приятное жужжанье, казалось, что тепло шло именно от него. Затем мать раздвинула звякнувшие металлическими кольцами шторы и вышла. Только теперь Криста открыла глаза. В окно виднелся крохотный кусочек неба, белесый и холодный, как осколок льда. Похоже, дул сильный ветер, на натянутом между домами нейлоновом шпуре беспорядочно металось по воздуху чье-то белье. Зимнее белье — прелесть, складки его становятся твердыми и звонкими, как жесть, и оно так приятно шипит под раскаленным утюгом. Криста выскользнула из-под одеяла, зевнула во весь рот, словно котенок, потом сделала с десяток движений, которые при большом желании можно было счесть утренней зарядкой. Белая в розовых цветочках фланелевая пижама делала ее несколько крупнее. Споткнувшись об электрокамин, Криста подошла к окну. День был ясный, но небо напоминало замерзшую реку — таким оно было белесым и твердым. Дул резкий ветер, белье постукивало на обледеневшем шнуре, рукава рубашек нервно махали ей, как будто она чем-то их обидела.
Криста подмигнула рубашкам и принялась лениво одеваться. Такая красивая кожа, такая гладкая, — не слишком скромно думала она о себе. Но кто в этом мире понимает толк в таких вещах, никто. Сейчас вообще невысокие девушки не в моде, особенно если и носы у них коротковатые. Теперь в моде девицы вроде этой лошади Донки, высокие и гибкие, как резиновый шланг, и без всякого зада, но бюст, чтоб, по возможности, был незаметней. Тьфу!.. Криста сунула ноги в тапочки и поплелась на кухню. Холл был у них тесным и темным, так как лучшая его часть с большим трехстворчатым окном отошла квартирантам. Обе семьи разделяла только тонкая дощатая перегородка, с их стороны оклеенная обоями, а со стороны квартирантов — газетами. Жил там какой-то артиллерийский офицер с женой и двумя дочками, которые, стоило им остаться одним, целыми днями сражались, швыряясь какими-то кастрюлями, а может быть, ночными горшками. Сейчас они обе ревели хором, из-за стены доносился слабый и раздраженный женский голос, в котором не слышалось ни капли любви или материнского снисхождения. И зачем только эта женщина произвела на свет детей, если не может даже их любить? Криста знала, что мать девочек работает администратором в кинотеатре, однажды она страшно смутилась, когда та бесцеремонно вырвала у нее из рук билеты и, щуря близорукие глаза, отвела на место. Вот и вся благодарность за то, что они, не спросясь, расположились у них в квартире. Первое время в доме просто невозможно было жить, но потом артиллерист, кроткий и тихий в присутствии своей хмурой супруги, сколотил деревянную перегородку, и атмосфера разрядилась.
В кухне ее уже ожидал завтрак — чай и горячие сосиски. Пока Криста завтракала, мать готовила что-то на электроплитке, так как настоящей плиты у них не было. Ну и повариха ее мамочка — готовит только, чтоб не умереть с голоду. Обе они ели очень мало, почти не касались еды. Свертывая постные капустные голубцы, мать несколько раз обернулась, чтобы взглянуть на Кристу.
— Ты почему ешь без хлеба? — спросила она. — Ты молодая, тебе пока не страшно.
— Да, а потом стану как каравай.
— Тебе это не грозит. В нашем роду никогда не было толстых. Твоя прабабка была такой маленькой и худенькой, что никто в деревне не хотел на ней жениться. Наконец ее выкрал один турецкий бей, но она и тому не угодила, выгнал через несколько дней.
— Такая была вредная?
— Нет, просто была женщина с характером.
— А потом кто на ней женился?
— Кто? Твой прадед. Вдовый кузнец, черный, как арап. Подхватил ее однажды под мышки и унес к себе.
Это уже было интересно. Криста, забыв проглотить сосиску, застыла, представляя себе, как ее прабабка бьется в руках кузнеца, дрыгая тонкими, обутыми в пестрые деревенские чулки ножками.
— А потом как они жили?
— Как голубки.
Криста наконец проглотила сосиску.
— Голубки, из которых у одного выклеван глаз, — сказала она. — И знаешь, мама, сказать по правде, я терпеть не могу постные голубцы.
— А что ты вообще любишь? — ответила мать.
Криста питалась главным образом воздухом, как и все ласточки. Это они летают так в синеве, открыв клювики, опьяненные сверканием солнца и дождя. Попадет в клюв какая-нибудь мошка — прекрасно, не попадет — еще лучше. Воздух тоже пища. Криста и сама замечала, что стоит ей сходить в кино, как исчезает всякое желание есть и можно спокойно обойтись без ужина.
Вскоре Криста взяла портфель и ушла на лекции. Мать поставила на плитку кастрюлю, повернула выключатель. Часов в одиннадцать, прежде чем идти на урок к генералу, она заглянет домой и выключит плитку. А пригорит один-другой голубец, не страшно, можно выбросить. Когда она вернулась в комнату, лицо у нее было расстроенное. Никто не любит неприятных дел, но здесь никуда не денешься. Мария сняла трубку и набрала номер. И тут же в уши ей ударил низкий голос девушки.
— Слушаю.
— Донче, это тетя Мария. Мне бы хотелось зайти к тебе на минутку.
Ответ чуть задержался, правда, всего лишь на несколько секунд.
— Конечно, тетя Мария. Только, если можешь, не позже, чем через полчаса. А то у меня потом лекции.
— Хорошо, Донче, через двадцать минут я буду у тебя! — ответила она и положила трубку.
Мария была не из тех женщин, что теряют перед зеркалом много времени, хотя вид у нее всегда был очень подтянутый. Спустя несколько минут она уже торопливо шла по улице своей мелкой, но энергичной походкой. Каблучки ее, как всегда, отчетливо постукивали по тротуару, но чувствовала она себя нерешительной и подавленной. Мария ходила, глядя прямо перед собой, и никогда не смотрела по сторонам — ни на людей, ни на витрины, ни на что другое. Это тоже было семейной чертой — все Обретеновы, как говаривала ее бабка, были немножко задаваки: золотой с земли поднять, и то не наклонятся.
Донка ждала се, уже одетая к выходу. Сердечно улыбнулась гостье, помогла ей снять пальто. Очень она была симпатична Марии, эта грот— или фок-мачта, кто его знает, как сказать правильнее. Она всегда радовалась, что Христина с ней дружит. Донка была не похожа на тех гусынь-девчонок, у которых в голове одни мальчишки и свиданья. А после победы в телевикторине девушка еще больше выросла в ее глазах.
— Ты одна? — спросила Мария.
— Одна, — ответила Донка. — Наши на работе.
— Тем лучше, поговорим спокойно.
Они прошли в комнату Донки. Здесь был порядочный кавардак — всюду валялись чулки, лифчики, трусики, на удивление маленькие. Мария почувствовала легкое разочарование. Эта грот— или фок-мачта, зная, что к ней придет гостья, могла бы хоть немного прибраться.
— Садись сюда, тетя Мария.
В комнате был только один стул, да и тот продранный. Марии пришлось сесть прямо на пружину, словно на выставленную человеческую ладонь. Поза оказалась не слишком удобной — ей все казалось, что невидимая рука тихонько поднимает ее к потолку. Донка уселась на кровать, над которой четырьмя кнопками был прикреплен большой снимок из журнала «Пари матч», разумеется, цветной. Очень юная, вся золотистая, и совершенно голая женщина — Брижит Бардо, наверное, — лежала на животе, задрав ноги в красных лакированных туфельках. Не слишком-то подходящее украшение для де