Из операционной вышел доктор Регги и подошел к Камале. Он мягко положил руки ей на плечи.
— Закатилось твое солнышко, — тихо и ласково, словно отец, сказал он. — Я сделал все, что мог, но…
А потом Регги послал Симхачалама привести рикшу, усадил Камалу, бережно положил тело сына ей на колени, дал денег на дорогу.
Сердце Камалы разрывалось от боли, но порой она вспоминала доктора. «Хоть бы один из сотни богачей был таким, как этот доктор!» — думала она, и ей становилось немного легче.
— Не спаси меня Регги, проклятые писаки мое имя уже по всем дворам бы трепали, — закончил свой рассказ Мэтью.
— Да ладно тебе. — Регги стряхнул крошки с брюк.
— Так все-таки по какому же поводу мы собрались? — Чалапати все еще не понимал.
— В честь Регги. Тысяча благодарностей ему за вскрытие.
— Как — за вскрытие?
— А вот так: мальчишка-то умер еще до операции, раньше, чем пришел Регги.
Пустячное дело
Сатьям отдыхал, развалившись на сиденье в коляске велорикши, задрав ноги, и курил дешевую сигарету.
Рядом, в такой же коляске, громко храпел Симхачалам. Сатьям ногой толкнул его коляску:
— Просыпайся, гуру[27]! Рикши и проститутки по ночам не спят. Вставай!
Симхачалам от толчка проснулся, открыл глаза: «Чего тебе?» Взгляд его уперся в фотографию какой-то красотки, висящую в витрине магазина напротив. Такая красавица и святого не оставила бы равнодушным. Сари на ней словно усыпано звездами. И повязано с таким расчетом, чтобы прикрыть лишь половину тела. Дорогое сари — двадцать рупий стоит. Точно такое он видел в кинофильме «Трое мужей». Симхачалам вчера вечером ходил с женой Раджаммой на эту картину. Там на главной героине фильма было такое же сари ослепительной белизны и так же усыпанное звездными блестками. Ни одна женщина не отказалась бы от такого. И как было бы приятно подарить такую красоту своей возлюбленной.
Когда возвращались из кино, Раджамма не выдержала:
— А сари-то какое! Мечта! Ведь правда?
— Да-да, — только и смог ответить Симхачалам, а про себя подумал: «Хорошее-то оно хорошее. Только ведь и цена не плохая. Нас с тобой обоих в заклад отдать, и то столько денег не дадут».
После того кино Симхачалам всю ночь не мог уснуть. «Какой я муж? В кои веки раз не могу купить своей жене красивое сари». И горько становилось у него на душе, и стыдно за самого себя.
Они с Раджаммой живут вместе уже, считай, пятнадцать лет. Ни разу еще она ничего у него не просила и не жаловалась. Даже когда судебный пристав уводил за долги корову — ее приданое, Раджамма и тогда не убивалась.
Она у него легко несет бремя жизненных невзгод. Родилась в крепкой крестьянской семье. Замуж вышла за него, такого же крестьянина. Но жизнь сложилась так, что они лишились всего, покинули свою деревню, теперь они живут в городе, далеко от родных мест. Раджамме приходится мыть посуду для чужих людей. Но все равно она не падает духом. «Одно у меня богатство осталось — это ты», — не раз говорил жене Симхачалам. Раджамма вся светилась от этих слов мужа.
И вот теперь, когда его Раджамме — может быть, единственный раз в жизни! — захотелось такое сари, он, Симхачалам, только и смог ответить «да-да»! У него не только на сари денег нет. Ему не наскрести и десяти пайс на мелкие расходы. Уже семь лет, как он крутит педали велорикши. Да и то коляска не его, а хозяина. Уже три года, как Симхачалам ютится в лачуге. Лачуга тоже чужая — принадлежит одной из тех женщин, что торгуют собой.
Когда-то Симхачалам имел пять акров своей земли. Был у него хороший дом. Теперь это уже не его дом. Был Симхачалам в почете у людей. Была у него твердая вера в будущее. Были друзья, родные. Теперь ничего нет, всего лишился. Есть только боль в сердце: «Дожил, хоть подаяние собирай». И еще жалеет он, что не выступил тогда свидетелем в деле ростовщика. «И чего отказался?» — ругал себя Симхачалам.
В родной деревне Симхачалама есть один ростовщик. Для всех тамошних он — бог и царь. Нет человека, который не был бы ему должен. Весь ли долг человек вернет или только часть долга, ростовщик расписок никому не возвращает. Даже своей родной матери не пожалел бы. Много земли уже принадлежит ему, и еще больше он отберет у тех, кто не выкупит у него закладные.
Тем, кто ему покоряется, ростовщик может какую-то часть долга и скостить. Ну а если кто противится, он и за десять рупий долга может потянуть в суд, тут уж и десяти тысяч на судебные расходы не пожалеет.
Был в деревне один упрямец — Аппаланаюду. Не склонил голову перед ростовщиком, так тот отсудил всю его землю в пользу своего сына. Помог ему в этом судебный пристав. После суда на сына ростовщика было совершено нападение. Когда он ехал на мотороллере, кто-то швырнул в него камень, а когда он остановился, кто-то (предполагали, что Аппаланаюду) набросился на него и пырнул ножом прямо в сердце, а потом скрылся. Но никто этого не видел, разве что деревья в лесу. Сбежался народ, привели судебного пристава, пришел и Симхачалам. Они увидели лежавший на земле мотороллер, а возле него — мертвый сын ростовщика. В раскрытых глазах убитого застыл ужас.
Потом началось следствие. Ростовщик не скупился на расходы. Обещал озолотить тех, кто скажет, что видел то, чего на самом деле не видел. Судебный пристав родился и вырос в отравленной, порочной атмосфере города. Он ничему не удивлялся — ни убийствам, ни подлогам. Не считал странным, если жена бросала старика мужа и десятерых детей и убегала с любовником. Не поражался, если находились сластолюбцы, у которых на содержании были и мать и дочь одновременно. Не возмущался он, когда узнал, что хирург в государственной больнице не стал оперировать больного, не давшего «в лапу». Судебный пристав не видел ничего необычного, когда за какие-нибудь десять рупий давали ложные показания в суде. Удивить судебного пристава могло бы только явление какого-нибудь божества да еще, пожалуй, правдивость свидетеля в суде. Для него самого лжесвидетельство стало моральным принципом.
А Симхачалам в отличие от судебного пристава на сделку с совестью пойти не смог.
— Не могу я сказать, что видел, коли не видел, поклясться в суде не смогу. У Аппаланаюду дети. Как же я причиню такое горе его жене? Ради бога, не заставляйте, — умолял он ростовщика. Тот уговаривал и так и этак, убеждал, уверял, что сына мог убить только Аппаланаюду — больше некому. Втолковывал, что за содеянное зло надо наказывать, даже если для этого потребуется сказать неправду. Посулил:
— Скажешь, что видел, как Аппаланаюду убил моего сына, избавлю тебя от долга.
А Симхачалам по закладной на свою землю должен был ростовщику тысячу рупий.
— Не скажешь, — пригрозил ростовщик, — те четыре тысячи, которые ты мне уже отдал, присвою. Я ведь тебе расписку не давал. В суд подам, заплатишь мне еще пять тысяч. Понял! Нищим тебя сделаю!
И сделал.
— Дотла разорил нас, — горько рыдала Раджамма, с сынишкой на руках навсегда покидая родной дом.
— Господь все видит. Не один, десять таких домов нам даст, — ответил Симхачалам, подбадривая, пожалуй, скорее самого себя.
Но господь не увидел… Уйдя в тяжелые воспоминания, Симхачалам не заметил, что Сатьям внимательно смотрит на него. Симхачаламу тридцать пять лет. А дашь ему сорок пять. Ростом бог его не обидел. Но выглядит Симхачалам слабым, пришибленным. Когда он крутит педали велорикши, его и вовсе примешь за немощного старика. Сила у него, правда, есть, но во взгляде что-то беспомощное и робкое. Симхачалам весь зарос густой черной шевелюрой. Из-за слишком коротких рукавов рубашки руки его под палящим солнцем загорели до черноты. Подвернутое до колен дхоти — прореха на прорехе. Лоскут материи прикрывает голову.
Симхачалам и Сатьям познакомились при необычных обстоятельствах. Одним солнечным утром Симхачалам, посадив в свою коляску нарядно одетого, важного господина, привез его к базару.
— Скоро вернусь, жди, — сказал господин и ушел. Однако тут же вернулся с видом человека, которого постигло огромное несчастье. Он сразу как-то слинял, осунулся, усы обвисли. Рядом с ним шагал здоровенный полицейский констебль, готовый любого скрутить, стереть в порошок. Взгляд у констебля был тяжелый, суровый. А возле него семенил ногами парнишка, весь съежившись от страха, как побитая собачонка. Это и был Сатьям.
Вид парня вызывал жалость и неприязнь одновременно. В глазах недоверчивость человека, сроду не встречавшего сочувствия в людях. Нечесаные космы всклокочены. Одежда, похоже, ни разу не была в стирке. На лице ярко-красное пятно от только что полученной оплеухи.
Увидев их, Симхачалам подогнал свою коляску.
— Что случилось? — обратился он к своему седоку.
— Кошелек! — простонал тот в ответ.
— Что, потерялся? Ай-ай! — И Симхачалам хлопнул ладонью по сиденью. От его хлопка откуда-то из коляски вылетел кошелек и, как подбитая птица, упал к ногам своего владельца. Все кончилось хорошо. Констебль, довольный, что пропажа нашлась, хлопнул парня по плечу:
— Твое счастье. Можешь идти. — И констебль удалился вместе с владельцем кошелька.
Когда они ушли, Симхачалам спросил у Сатьяма:
— Где живешь?
Сатьям, никогда не имевший своего дома, молча смотрел на него.
— А где мать? — спросил Симхачалам. Сатьям уставился в землю.
— А отец? — Сатьям все так же молчал.
— Что, умерли?
— Не знаю.
Симхачалам привел мальчика к себе домой.
Мать Сатьяма, зачавшая его в грехе, даже не взглянула на своего младенца. А отец безжалостно бросил его на берегу канала. Наверное, от такой несправедливости содрогнулась вселенная, разверзлись небеса, хлынул ливень, который и обмыл тельце новорожденного. А утром, словно спохватившись и пожалев, ласковое солнышко обсушило его.
А потом на Сатьяма наткнулся старый Венканна, нищий. Венканна с утра до вечера не переставая кашлял. Вечерами он ходил побираться. Его сопровождали помощники, двое мальчишек-калек: один — колченогий, другой — слепой.