— Нет, я… подождите, — резко оборвала она.
Микрофонный голос объявлял следующую игру. А Элисе Блом повторила еще раз:
— Подождите.
Игра началась. Я дошел до кассы и заплатил за чашку кофе. Вернувшись на место, я почувствовал, что играть мне расхотелось, к великому огорчению пожилой дамы, сидящей за моей спиной. Время от времени она тыкала мне в спину карандашиком и недовольно ворчала:
— Играть надо! Записывать! А просто так здесь не сидят, молодой человек!
Небо за давно не мытыми окнами становилось все темнее. И вот уже серые шторы задвинул кто-то невидимый, и лишь четкие линии старых мачт «Министра Лемкулля» все еще вырисовываются на их полупрозрачном фоне. Остальное стерлось и рассыпалось в прах, как обветшавшие театральные кулисы.
Сыграв пять партий и ни разу не выиграв, Элисе Блом поднялась, застегнула пальто, строго взглянула на меня и направилась к выходу. Я поспешил за ней. Удивленно взглянув на неиспользованные фишки, лиловенькая прибрала на моем столе. Уже в дверях я услышал, как объявляют новую игру. Как будто блондинка за микрофоном была архангелом среди игроков, оттесненных на окраину мироздания, где время остановилось и только партии, сменяют друг друга в бесконечном кружении.
Выйдя на улицу рядом с Элисе Блом, я неожиданно для себя подумал, что случайным прохожим мы, вероятно, представляемся типичной парой, познакомившейся в бинго. Она — накрашенная чуть ярче, чем следовало бы, с подозрительно шаткой походкой, в синем пальто и не очень подходящих к нему коричневых туфлях. И я — в вельветовых штанах с пузырями на коленях, в довольно потертой куртке и давно нечищенных ботинках, шевелюру пора бы постричь покороче, а то седина стала слишком бросаться в глаза. Ничем не примечательная пара — мужчина и женщина, случайно оказавшиеся вместе однажды вечером в конце августа, когда осень уже заявляет о своих правах свирепыми порывами ветра, по тротуарам несутся пустые целлофановые пакеты, а фасады домов по ночам встают безмолвные и пугающие.
— Ну, что, пошли? — спросил я.
Она устало посмотрела на меня. И по ее глазам я понял, что она сдалась.
— Можем выпить по стакану пива, если тебе позарез необходимо терзать меня, — сказала она. И заметалась, словно выбирая направление.
— Куда бы вы хотели пойти? — поинтересовался я. Она пожала плечами и решительно зашагала.
Я поспешил за ней. Казалось, она знала, куда шла.
24
Выбранное ею заведение, похоже, пережило в недавнем прошлом ремонт и было модернизировано, но как-то уж очень безвкусно. Впрочем, и то, что находилось здесь раньше, вряд ли заслуживало похвалы. Теперь же это стало местом встреч людей, мягко говоря, не очень молодых. Средний возраст посетителей явно превышал полсотни, а за столиками можно было наблюдать широкий спектр настроений от бурного, взбодренного алкоголем веселья до глубочайшей меланхолии. Отдельные мужские особи демонстрировали собравшимся танцевальные стили, давно вышедшие из моды. Танцевать в одиночку доставляло им ни с чем не сравнимое удовольствие. Самовлюбленные полуулыбки на устах королей танцплощадок выдавали их незамутненную веру в собственную неотразимость. Красноречивые движения рук в области стратегических припухлостей их дам должны были свидетельствовать, об их многоопытности и светских привычках. Но весь этот лоск улетучится мгновенно, как в первый день осенней распродажи улетучиваются сбережения, в тот самый миг, когда какой-нибудь даме хитростью удастся заманить льва к себе — в спальню. На дансинге в ресторане они еще мнят себя донжуанами, но, ложась спать, надевают ночную сорочку и колпак. Да здравствуют вечные сумасбродства юности. А чем ближе финиш, тем меньше желаний.
Лица за столиками вокруг были выцветшими, в той или иной степени, и блестели в этот миг от возбуждения. За напряженными улыбками и запудренным отчаяньем угадывалось ощущение близкого конца. Стесненность в средствах мужчины маскировали показной щеголеватостью, что им не очень-то удавалось — то галстук сбивался набок, то платок торчал из нагрудного кармана, как ослиные уши. У женщин были свои способы камуфляжа — пышные сборки на груди или такие глубокие вырезы, что хоть на чикагские скотобойни отправляй товар. Звуковым оформлением этой сцены служила бессмысленная вариация на тему «Это было на Капри», исполненная дуэтом, но такая безрадостная по ритму и так механически аранжированная, что все это походило на молитвенный дом в канун страстной пятницы где-нибудь в провинции.
Но когда, пройдя через весь зал, мы наконец нашли свободный столик у окна, я вдруг с грустью понял, что опять Мы с Элисе не очень-то отличаемся от окружающей публики. Вот на дискотеке мы произвели бы фурор, примерно как два динозавра, случайно оказавшихся на кошачьей выставке. А здесь мы были среди своих.
Верхнюю одежду мы оставили в гардеробе. Облегающий свитер подчеркивал роскошные формы моей спутницы, но мягкий широкий пояс, в меру затянутый, сглаживал общее впечатление. Похоже на шарики мороженого, чуть подтаявшего.
Официантка в розовом пиджачке приняла наш скромный заказ — бутерброд с котлетой и пиво каждому.
Полумрак в помещениях нужен для того, чтобы люди расслабились и почувствовали себя спокойнее. На Элисе Блом полумрак оказал обратное действие. Слегка припухшее лицо мне показалось одутловатым, и без того недобрый взгляд зажегся непримиримым раздражением. Я обратился к ней с самым невинным вопросом:
— Вы часто здесь бываете?:
— Тебе-то что задело? — огрызнулась она.
— Никакого дела.
— Вот именно.
Я вздохнул и отвернулся. Рядом с нашим столиком очередной король дансингов с блестящей лысинкой чувственно застыл над своей партнершей в неподражаемом па, заимствованном, вероятно, у Рудольфа Валентино[21], и зачарованно впился ей в глаза, словно в надежде увидеть там свое отражение. Поверженная ниц дама, казалось, потеряла всякую надежду вернуться в вертикальное положение, а то, что с трудом скрывало ее декольте; должно было вот-вот вырваться наружу стремительной лавиной. Я закрыл глаза от греха подальше, но в этот момент очень кстати подоспела официантка с нашим пивом, и танцующая пара была вынуждена подняться и уступить ей дорогу.
Элисе Блом сделала глоток и с раздражением отставила бокал. На верхней ее губе повис клочок пены.
Я сунул палец за воротник рубашки и медленно провел им вокруг шеи. Вернуться к прерванному разговору я отважился не сразу.
— Когда вы работали на «Павлине»… сколько человек было в администрации?
Она холодно взглянула на меня.
— А зачем тебе это?
— Чтобы представить ситуацию.
— Какую?
— Производственную.
Она задумалась. И нехотя начала:
— Ну, был директор, Хагбарт Хеллебюст лично.
— Так, а еще кто?
— Коммерческий отдел. Сотрудников там было много, но большей частью все в разъездах. Начальника звали Ульсен, но этот тоже на месте не сидел.
— Ясно.
Похоже, лед тронулся.
— Еще была фру Бугге, главный бухгалтер. Она сидела в отдельном кабинете.
— Так.
— Ну и мы.
— Это кто?
— Ну общий отдел.
— Вы были секретарем Хеллебюста?
— Представьте себе, нет. Я была делопроизводителем и выполняла поручения как коммерческого директора, так и фру Бугге. А секретарем Хеллебюста была фрекен Педерсен, ее даже называли очень личным секретарем. — В этом месте она неожиданно просияла: — А фрекен Педерсен умерла несколько лет спустя, — и продолжала с торжествующей миной, — после пожара. Взяла все свои сбережения и переселилась в Испанию, но там на нее напала какая-то странная болезнь из тех, что встречаются только на юге, едва успела добраться домой, и здесь в Бергене скоропостижно скончалась. Я навещала ее в больнице, — она замолчала, словно испугалась, что так много выложила и так быстро.
Официантка принесла наш заказ. Кусок хлеба, на котором возлежала котлета, промок от жира и разваливался при первом же прикосновении, но мясо оказалось съедобным, а листья салата — даже свежими.
Проглотив первый кусок, я спросил:
— Кажется, у вас был еще один служащий?
Она злобно уставилась на меня:
— Кто это?
— Разве у вас не было курьера? Его звали… — я сделал вид, что пытаюсь вспомнить его имя, — Харальд Ульвен?
Ее глаза насмешливо сверкнули:
— Ах, этот. Совсем забыла. — Она опустила взгляд и продолжала есть молча.
Поверх ее плеча я увидел, что оркестр поднимается на перерыв. Короли танцплощадок устремились в туалет. Точно эпидемия на них напала.
Я покончил с едой и отодвинул тарелку.
— Постарайтесь вспомнить… Последние дни перед пожаром. Ведь бригадир Хольгер Карлсен приходил к вам в управление и сообщал об обнаруженной им утечке газа в производственном помещении?
Не поднимая глаз, она все резала и резала бутерброд на крошечные кусочки, словно нарочно затягивая с ответом. Но ответа я так и не дождался, она только упрямо покачала головой.
Я склонился над столом и попытался поймать ее взгляд.
— Вы говорите — нет?
Она выпрямилась. Кончиком языка провела по деснам, собирая крошки, и, глядя мне прямо в глаза, сказала:
— Я слышала этот вопрос уже раз сто. Но всегда отвечала одно и то же. Нет. Никаких жалоб по поводу утечки в управление не поступало, не сообщал ничего и Хольгер Карлсен.
Я жестом попытался ее урезонить.
— С тех пор прошло почти тридцать лет. Никому не придет в голову возбуждать дело, если ты… Если ты только скажешь правду.
Какое-то мгновение она колебалась, не зная, как отреагировать на мое предложение. Она вдруг стала похожа на бегуна, который пробежал длинную дистанцию, но на финише понял, что проиграл. Она резко отодвинула стул и встала.
— Я всегда говорила только правду. И я не позволю, чтобы меня допрашивал некий… — Она презрительно смерила меня взглядом, чтобы подчеркнуть мое полное ничтожество.
Я тоже встал и почувствовал, что закипаю. Сидящие поблизости начали обращать на нас внимание, один из сердцеедов за соседним столиком прибавил звук на своем слуховом аппарате, и лицо его приняло напряженно-сосредоточенное выражение. Тихим, не допускающим возражений голосом, я сказал: