ческих подносах, раскрашенных под французский фаянс, которые взяли в лавке напрокат. Мы надели свои лучшие рубашки, самые светлые, какие только у нас были, чтобы они сверкали в лунном свете. У меня не было рубашки с пуговицами. Мадемба дал мне свою, она была мне мала, но, несмотря на это, я блистал красотой, когда восемнадцать девушек нашего возраста вошли во двор семьи Мадембы.
Мы прожили по шестнадцать лет, и все мы хотели Фари Тиам, которая, впрочем, была не самой красивой. А Фари Тиам изо всех выбрала меня. Я сидел на циновке, и, едва заметив меня, она подошла и села по-турецки рядом, так близко, что ее левое бедро коснулось моего правого. Видит Бог, я подумал, что сердце проломит мне ребра изнутри, так оно колотилось, колотилось, колотилось. Видит Бог, с этой минуты я понял, что такое быть счастливым. Не бывает радости больше той, что подарила мне Фари, когда выбрала меня в сияющем свете луны.
Мы прожили по шестнадцать лет, и нам хотелось смеяться. Мы по очереди рассказывали короткие смешные истории, полные лукавого подтекста, придумывали загадки. Младшие братишки и сестренки Мадембы сначала подсели к нам, а потом один за другим уснули, слушая наши разговоры. А я чувствовал себя царем всей земли, потому что Фари выбрала меня, а не кого-то другого. Я взял левую руку Фари, сжал ее в правой ладони, и она не отняла ее, доверившись мне. Видит Бог, такой как Фари Тиам больше нет. Но Фари не хотела отдаваться мне. После той ночи, когда она выбрала меня изо всех моих ровесников, всякий раз, когда я просил ее позволить мне войти внутрь ее тела, она отказывалась. Четыре года Фари говорила «нет», «нет» и «нет». Юноша и девушка одного возраста никогда не занимаются любовью. Даже если они выбрали друг друга и стали на всю жизнь близкими друзьями, юноша и девушка одного возраста никогда не становятся мужем и женой. Мне это было известно, я знал этот тяжелый закон. Видит Бог, я знал это древнее правило, но я не был с ним согласен.
Может быть, я начинал думать самостоятельно задолго до гибели Мадембы? Как говорит командир, дыма без огня не бывает. У кочевников фульбе есть пословица: «Угадать, будет день плохим или хорошим, можно уже на рассвете». Может быть, мой разум уже тогда начинал сомневаться в голосе долга: слишком уж он красиво разодет, слишком нарядно, чтобы быть честным. Может быть, мой разум уже тогда готовился воспротивиться бесчеловечным законам, прикидывающимся человечными. Но, несмотря на ее отказы, я не терял надежды, даже зная, понимая, почему Фари мне всегда говорила «нет» до того вечера накануне нашего с Мадембой отъезда на войну.
XVI
Видит Бог, доктор Франсуа добрый человек. Доктор Франсуа дает нам время подумать, прийти в себя. Доктор Франсуа собирает нас, меня и всех остальных, в большом зале, где стоят столы и стулья, как в школе. Я никогда не ходил в школу, а Мадемба ходил. Мадемба умел говорить по-французски, я – нет. Доктор Франсуа – как школьный учитель. Он говорит, чтобы мы сели на стулья, и его дочка, мадемуазель Франсуа, вся в белом, кладет на каждый стол лист бумаги и карандаш. Затем доктор Франсуа знаками велит нам нарисовать кто что хочет. Я знаю, я понял, что из-за очков, от которых его голубые глаза становятся очень большими, доктор Франсуа разглядывает внутренность наших голов. Его голубые глаза совсем не такие, как у противников, стремящихся маленькими хитрыми снарядами оторвать нам голову от остального туловища. Его пронзительные голубые глаза вглядываются в нас, чтобы спасти нам головы. Я знаю, я понял, что наши рисунки помогают ему отмыть наши мозги от военной грязи. Я знаю, я понял, что доктор Франсуа очищает наши испачканные войной головы.
Видит Бог, доктор Франсуа действует успокаивающе. Доктор Франсуа почти никогда с нами не разговаривает. Он разговаривает с нами только глазами. Это очень кстати, потому что я не умею говорить по-французски, не то что Мадемба, который ходил в школу к белым. Так вот, я разговариваю с доктором Франсуа при помощи рисунков. Мои рисунки очень нравятся доктору Франсуа, он говорит мне это своими большими голубыми глазами, когда с улыбкой смотрит на меня. Доктор Франсуа качает головой, и я понимаю, что он хочет сказать. Он хочет сказать мне, что то, что я рисую, очень красиво и понятно. Я знаю, я очень скоро понял, что мои рисунки рассказывают мою историю. Я знаю, я понял, что доктор Франсуа читает мои рисунки как историю.
Первое, что я нарисовал на листке, который дал мне доктор Франсуа, была голова женщины. Я нарисовал голову матери. Видит Бог, моя мать запомнилась мне очень красивой, и я нарисовал ее красиво причесанной по моде народа фульбе и с красивыми украшениями. Доктор Франсуа прямо остолбенел, разглядывая красивые детали моего рисунка. Мне ясно сказали об этом его большие голубые глаза за стеклами очков. Один только карандаш – и мать получилась совсем как живая. Я знаю, я очень быстро понял, что придает жизни нарисованной карандашом голове, женскому портрету – такому, как портрет моей матери. Жизнь на листе бумаги возникает благодаря игре света и тени. В больших глазах моей матери я нарисовал отблески света. Эти отблески света получились из белых искорок на бумаге, которые я не зачернил карандашом. А еще ее голова вышла такой живой из-за малюсеньких частиц бумаги, которых я только коснулся грифелем. Видит Бог, я знаю, я понял, я сам придумал, как при помощи простого карандаша рассказать доктору Франсуа, какая красивая у меня мать, когда она надевает тяжелые витые золотые серьги и прицепляет к крыльям своего носа с горбинкой тонкие колечки червонного золота. Я рассказал доктору Франсуа, какой красивой сохранилась моя мать фульбе в моих детских воспоминаниях – с угольно-черными веками, с приоткрытыми накрашенными губами, за которыми виднелись прекрасные белые, ровные-ровные зубы, с целым шлемом тонких косичек, усеянных золотыми монетками. Я рисовал ее светом и тенью. Видит Бог, я думаю, что мой рисунок получился таким живым, что доктор Франсуа даже услышал, как мать говорит ему своим нарисованным ртом, что она ушла, но меня не забыла. Что она ушла, оставив меня отцу, этому старому человеку, но что она меня по-прежнему любит.
Мать была четвертой и последней женой моего отца. Она была для него источником радости, а потом горя. Моя мать была единственной дочерью Йоро Ба. Йоро Ба был пастухом фульбе, который каждый год во время перегона скота к югу гнал свое стадо через поля моего отца. Его стадо в сухой сезон переходило от долины реки Сенегал к вечно зеленым травяным равнинам Ниайе, поблизости от Гандиоля. Йоро Ба любил моего отца, этого старого человека, потому что тот позволял ему пользоваться колодцами с пресной водой. Видит Бог, крестьяне Гандиоля не любили пастухов фульбе. Но мой отец не был таким, как остальные крестьяне. Он проделал для стада Йоро Ба проход среди своих полей к своим же колодцам. Мой отец всегда говорил тем, кто желал его услышать, что всем надо жить. Гостеприимство было у отца в крови.
Настоящий фульбе, достойный так называться, не оставляет такие дорогие подарки без ответа. Йоро Ба, настоящий фульбе, достойный так называться, который водил свои стада через поля моего отца на водопой к его же колодцам, не мог не сделать ему ответного подарка, и подарка очень и очень богатого. Видит Бог, мне говорила об этом мать: фульбе, которому сделали подарок и который не может ответить тем же, может от этого умереть с горя. Чтобы отблагодарить бродячего сказителя, рассказывала она, фульбе способен снять с себя одежду, если у него нет ничего другого. Фульбе, достойный так называться, говорила она, может даже отрезать себе ухо, чтобы отблагодарить бродячего сказителя, если у него для этого нет ничего, кроме куска своего тела.
Самым дорогим для Йоро Ба, который был вдовцом, кроме его стада бело-рыже-черных коров, была дочь, единственная среди пяти сыновей. Видит Бог, для Йоро Ба его дочь Пенндо Ба была бесценна. Йоро Ба считал, что его дочь вполне заслуживает стать женой принца. Пенндо могла принести ему королевский выкуп, он мог получить за нее, по крайней мере, большое стадо, равное его собственному, или тридцать верблюдов от мавров с севера. Видит Бог, это мне мать сама рассказывала.
Тогда Йоро Ба, который был настоящим фульбе, достойным так называться, объявил моему отцу, этому старому человеку, что во время следующего перегона стада отдаст ему в жены свою дочь Пенндо Ба. Йоро Ба не просил за дочь выкупа. Он хотел одного: чтобы мой отец назначил дату церемонии бракосочетания с Пенндо. Йоро Ба брал на себя всё: он сказал, что приобретет наряды и украшения из витого золота для новобрачной, а в день свадьбы забьет двадцать голов скота из своего стада. Заплатит бродячим сказителям десятками метров дорогих тканей – тяжелой бумазеи, украшенной вышивкой, и легких ситцев, произведенных во Франции.
Настоящему фульбе, достойному так называться, когда он предлагает вам в жены свою обожаемую дочь в знак благодарности за гостеприимство, оказанное его стаду, не говорят «нет». Можно спросить фульбе, достойного так называться: «Зачем?», но сказать ему «нет» нельзя. Видит Бог, мой отец спросил Йоро Ба: «Зачем?», и тот ответил, мне рассказывала мать: «Бассиру Кумба Ндие, ты простой крестьянин, но ты благороден. Как говорит пословица фульбе, «Пока человек не умер, его создание не закончено». За свою жизнь я повидал много людей, но не встретил ни одного такого, как ты. Я извлеку пользу из твоей мудрости, и сам стану мудрее. Ты обладаешь царственным гостеприимством, и отдавая тебе свою дочь Пенндо, я смешиваю свою кровь с кровью царя, который сам не знает, что он царь. Отдавая тебе Пенндо в жены, я связываю воедино неподвижность и движение, время, которое стоит, и время, которое бежит, прошлое и настоящее. Я примиряю деревья, пустившие корни глубоко в землю, и ветер, колеблющий их листву, землю и небо».
Нельзя сказать «нет» кочевнику фульбе, который дарит вам свою кровь. Так что мой отец, этот старый человек, у которого уже было три жены, сказал и четвертой «да», с согласия трех предыдущих. А четвертая жена моего отца, Пенндо Ба, это та, которая произвела на свет меня.