Мало-помалу грусть моя прошла, мало-помалу, благодаря Аминате Сарр с Мадембой и времени, которое лечит острую боль, я стал забывать о ней. Первое время мы с Мадембой ходили играть в заросли и всегда на северную сторону деревни. И он, и я, мы оба понимали почему. Но о нашей надежде первыми увидеть возвращение моей матери Пенндо, Йоро Ба, его пятерых сыновей и их стада мы помалкивали. Аминате Сарр мы говорили, что уходим на целый день в заросли, на север, расставлять силки на земляных белок или охотиться с рогаткой на горлиц. Она нас благословляла и давала с собой немного провизии, три щепотки соли и флягу с водой. И когда мы ловили белок или горлиц и, предварительно выпотрошив, ощипав и разделав, жарили их на вертеле над маленьким костерком из сухих веток, мы забывали о моей матери, ее отце, пятерых братьях и их стаде. Глядя на оранжевое потрескивающее пламя, время от времени разгоравшееся ярче от жира, который сочился из потрескавшейся кожи наших охотничьих трофеев, мы думали не о вгрызающейся в кишки боли разлуки, а о голоде, вгрызавшемся в них с неменьшей силой. Мы переставали представлять себе, как Пенндо невообразимым чудом удалось бежать из плена, как она добралась до Валальде, где встретилась с отцом, пятерыми братьями и их стадом, и как теперь они все вместе возвращаются в Гандиоль. В ту пору, когда похищение матери было еще так близко, я не умел справляться с непреодолимой тоской по ней иначе, чем играя в охотников и поваров, когда мы с Мадембой, моим больше чем братом, ловили и жарили земляных белок и горлиц.
Мы с Мадембой незаметно подрастали. И так же незаметно мы перестали ходить на северную дорогу и ждать возвращения Пенндо. В пятнадцать лет мы в один день прошли обряд обрезания. Один и тот же старейшина нашей деревни посвятил нас в тайны взрослой жизни. Он научил нас, как себя вести. Самый главный секрет, который он нам открыл, заключался в том, что не человек управляет событиями, а события управляют человеком. События, которым человек удивляется, до него были прожиты другими людьми. Все, что возможно в жизни человека, уже было испытано раньше. Ничто из того, что происходит с нами в этом мире, каким бы значительным, каким бы полезным это ни было, не ново. Но то, что испытываем мы, всегда ново, потому что каждый человек уникален, как уникален каждый лист одного и того же дерева. Человек питается теми же соками, что и другие люди, но он питается ими по-своему. Даже если новое на самом деле не ново, оно всегда остается новым для тех, кто приходит в этот мир, беспрестанно, поколение за поколением, волна за волной. И вот для того, чтобы с нами все было хорошо в этом мире, чтобы мы не сбились с пути, мы должны слушать голос долга. Думать слишком много самостоятельно – это предательство. Тот, кто поймет эту тайну, имеет шанс прожить жизнь в мире. Но надежды на это мало.
Я вырос высоким и сильным, а Мадемба остался маленьким и тщедушным. Каждый год в сухой сезон у меня перехватывало горло от желания снова увидеть Пенндо. Мне хотелось изгнать мать из головы, но я не знал, как это сделать иначе, чем изнуряя свое тело. Я работал на полях отца и Сире Диопа, отца Мадембы, я танцевал, я плавал, я боролся, Мадемба же все это время сидел и учился, учился, только учился. Видит Бог, Мадемба изучил Святую Книгу, как никто другой в Гандиоле. Он в двенадцать лет рассказывал Коран наизусть, в то время как я только к пятнадцати научился кое-как бубнить свои молитвы. Став ученее нашего марабута, Мадемба пожелал ходить в школу к белым. Сире Диоп, который не хотел, чтобы его сын оставался крестьянином, как он сам, дал свое согласие при условии, что я буду ходить с ним. Несколько лет я провожал его до дверей школы, но внутрь зашел всего лишь раз. В голове у меня ничего не удерживалось. Я знаю, я понял, что это воспоминания о матери иссушили всю поверхность моего ума, и она стала твердой, как панцирь у черепахи. Я знаю, я понял, что под этим панцирем не осталось ничего, кроме пустоты ожидания. Видит Бог, там не осталось места для знаний. Поэтому я решил, что лучше буду работать в полях, танцевать и бороться, до предела испытывая свою силу, чтобы не думать больше о возвращении моей матери Пенндо Ба, которого никогда не будет. Только когда умер Мадемба, мой ум вдруг раскрылся, и я увидел, что пряталось там внутри. Можно подумать, что со смертью Мадембы крупный металлический шарик – зерно войны – упал с неба и расколол твердую оболочку моего ума надвое. Видит Бог, новая боль добавилась к старой. Обе посмотрели друг на друга, объяснились и добавили одна другой нового смысла.
Когда нам пошел двадцатый год, Мадемба захотел пойти на войну. Это в школе ему вбили в голову, что он должен спасти родину-мать – Францию. Мадемба хотел стать кем-то великим в Сен-Луи, французским гражданином: «Альфа, мир огромен, я хочу объехать его весь. Война – это шанс уехать из Гандиоля. Если Богу будет угодно, мы вернемся живыми и невредимыми. А когда мы станем французскими гражданами, то поселимся в Сен-Луи. Станем коммерсантами. Займемся оптовой торговлей и будем снабжать продовольственными товарами все магазины на севере Сенегала, включая Гандиоль! Потом разбогатеем, начнем искать и найдем твою мать и выкупим ее у мавританских всадников, которые ее похитили». В его мечтах я был с ним. Видит Бог, я должен был быть с ним. И потом, я подумал, что, если я тоже стану кем-нибудь великим, сенегальским стрелком до конца жизни, очень может быть, что я стану иногда наведываться со своим отрядом к каким-нибудь северным мавританским племенам, и в левой руке у меня будет положенная по уставу винтовка, а в правой – дикарский тесак.
В первый раз вербовщики сказали Мадембе «нет». Мадемба был слишком тщедушным, легкий такой, тонкий – точь-в-точь как венценосный журавль. Он был не приспособлен к войне. Но, видит Бог, Мадемба был упрямым. Мадемба попросил меня, чтобы я помог ему стать выносливее, научил его легче справляться с физическими нагрузками. Это он-то, который до сих пор мог справляться только с нагрузками умственными. Целых два месяца я наращивал Мадембе физическую силу. Я заставлял его бегать по тяжелому песку под палящим солнцем в середине дня, переплывать реку, часами колотить мотыгой землю в полях его отца. Видит Бог, я заставлял его съедать огромное количество вареного сорго с простоквашей и арахисовой пастой, как делают настоящие борцы, чтобы набрать вес.
Во второй раз вербовщики сказали «да». Они его не узнали. Из венценосного журавля он превратился в довольно упитанную куропатку. Я нарисовал доктору Франсуа улыбку, появившуюся на лице Мадембы Диопа, когда я объяснил ему, что, если он решит стать борцом, у него уже есть боевое прозвище: Голубиная грудь! Я нарисовал с помощью света и тени глаза Мадембы, ставшие от смеха совсем узкими, когда я добавил, что его тотем его не узнает – настолько он поправился и оперился.
XVIII
Накануне нашего отъезда на войну во Францию Фари Тиам незаметно, в компании девушек и юношей нашего возраста, глазами сказала мне «да». Это был вечер полнолуния, нам было по двадцать лет, и нам хотелось смеяться. Мы рассказывали друг другу короткие смешные истории, полные лукавых намеков, загадывали загадки. Эти ночные посиделки проходили не в имении родителей Мадембы, как за четыре года до этого. Младшие братья и сестры Мадембы выросли уже слишком большими, чтобы засыпать под наши двусмысленные анекдоты. Мы сидели на больших циновках на углу деревенской песчаной улицы, под сенью низко растущих ветвей старого мангового дерева. Фари была красивее, чем когда бы то ни было, в шафранно-желтом наряде, плотно облегавшем ее грудь, талию и бедра. Под луной ее одежда выглядела совсем белой. Фари взглянула на меня. Ее взгляд, быстрый и глубокий, словно говорил: «Осторожно, Альфа, сейчас произойдет что-то очень важное!» Фари сжала мне руку, как в тот вечер, когда она меня выбрала, когда нам было по шестнадцать лет, она украдкой посмотрела на середину моего туловища, потом встала и попрощалась с присутствовавшими. Я подождал, пока она скрылась за углом улицы, встал и, держась на расстоянии, пошел вслед за ней к маленькой эбеновой роще, где мы даже не побоялись встретить богиню реки Маме Кумба Банг, так нас переполняло желание: меня – войти внутрь Фари, ее – чтобы я туда вошел.
Я знаю, я понял, почему Фари Тиам раскрыла мне свое тело, перед тем как мы с Мадембой ушли на войну. Внутри у Фари было горячо, мягко и нежно. Раньше я никогда не пробовал ни ртом, ни кожей ничего настолько горячего, мягкого и нежного, как внутренность тела Фари Тиам. Мой «туда-сюда» – часть моего тела, которая вошла внутрь Фари, – еще никогда не испытывал такой неги, обволакивавшей его сверху донизу: ни в горячем песке на берегу океана, куда, лежа ничком, я часто засовывал его для удовольствия, ни под покровом речной воды, когда я ласкал его своими мыльными руками. Видит Бог, ничего лучше, чем нежный, влажный жар, находившийся внутри тела Фари, в моей жизни не было, и я знаю, я понял, почему она дала мне его попробовать в ущерб семейной чести.
Я думаю, что Фари раньше, чем я, начала думать самостоятельно. Я думаю, что она хотела, чтобы такое красивое тело, как у меня, познало, прежде чем исчезнуть на войне, счастье соприкосновения с этой мягкостью. Я знаю, я понял, что Фари хотела, чтобы я состоялся окончательно как мужчина, прежде чем подставлю свое красивое тело борца под кровавые удары войны. Вот почему Фари отдалась мне, несмотря на древние запреты.
Видит Бог, еще до Фари мое тело познало самые разнообразные радости. Я испытывал его силу в бесконечных борцовских поединках, я изнурял его до предела возможностей длинными пробежками по тяжелому песку, перед этим переплыв реку. Я окроплял его морской водой под палящим солнцем, поил прохладной водой, черпая ее с самого дна гандиольских колодцев, после многочасового махания мотыгой на полях моего отца и Сире Диопа. Видит Бог, мое тело познало это особое наслаждение, когда твои силы на пределе, но никогда оно не испытывало наслаждения большего, чем от проникновения в горячее, нежное, мягкое лоно Фари. Видит Бог, Фари преподнесла мне лучший подарок, который молодая женщина может только сделать молодому мужчине накануне его отъезда на войну. Умереть, не познав всех телесных радостей, – это несправедливо. Видит Бог, я прекрасно знаю, что Мадемба не познал этой радости от проникновения внутрь женского тела. Я знаю: он умер, не успев состояться как мужчина. Это случилось бы, если бы он ощутил восхитительную мягкость, влажную и нежную, лона любимой женщины. Бедный, несостоявшийся Мадемба.