Я знаю, я понял, почему еще Фари Тиам раскрыла мне свое тело до того, как мы с Мадембой отправились на войну. Когда слухи о войне дошли до нашей деревни, Фари сразу поняла, что Франция и ее армия отнимут меня у нее. Она знала, она поняла, что я уезжаю навсегда.
Она знала, она поняла, что даже если я не погибну на войне, я не вернусь больше в Гандиоль. Она знала, она поняла, что я поселюсь в Сен-Луи вместе с Мадембой Диопом, что я захочу стать кем-то великим, сенегальским стрелком до конца жизни, с большой пенсией, чтобы облегчить последние годы моего старого отца и чтобы отыскать однажды мою мать Пенндо Ба. Фари Тиам поняла, что Франция отнимет меня у нее, погибну ли я или останусь в живых.
Вот еще почему, перед тем как я поехал к белым воевать, Фари раскрыла мне горячую, мягкую, влажную внутренность своего тела, несмотря на честь семьи Тиам, несмотря на ненависть, которую ее отец питал к моему.
XIX
Абду Тиам – староста нашей деревни Гандиоль. Так вышло по праву. Абду Тиам ненавидит моего отца, потому что мой отец, этот старый человек, опозорил его перед всеми. Абду Тиам собирает в нашей деревне налоги, поэтому он собрал однажды большой совет старейшин, к которому вскоре присоединились все жители Гандиоля. Вдохновившись словами посланника короля Кайора и следуя указаниям посланника губернатора Сен-Луи, Абду Тиам сказал, что мы должны идти новым путем и выращивать арахис, а не сорго, не томаты, не лук, не капусту, не арбузы. Арахис даст нам деньги на уплату налогов. Арахис даст рыбакам новые сети. Арахис позволит вырыть новые колодцы. Деньги от арахиса – это кирпичные дома, каменная школа, железные крыши на хижинах. Деньги от арахиса – это поезда и дороги, моторы для пирог, диспансеры и родильные дома. Производители арахиса, сказал в заключение староста Абду Тиам, будут освобождены от обязательных работ. А непокорные – нет.
Тогда мой отец, этот старый человек, встал и попросил слова. Я его последний сын, последний ребенок. С тех пор как нас покинула Пенндо, волосы на голове у отца совсем побелели. Мой отец – солдат повседневности, – жил только для того, чтобы уберечь от голода своих жен и детей. День за днем, в долгом плаванье по реке жизни, отец питал нас плодами своих полей и садов. Благодаря отцу, этому старому человеку, мы, его семья, росли, хорошели, точь-в-точь как растения, которыми он нас кормил. Как он выращивал деревья и плоды, так он выращивал нас, своих детей. Мы росли прямыми и сильными, словно из семян, посаженных им в легкую почву его полей.
Мой отец, этот старый человек, встал и попросил слова. Когда ему его дали, он сказал:
«Я, Бассиру Кумба Ндие, внук Сиди Маламине Ндие, правнук внука одного из основателей нашей деревни, скажу тебе, Абду Тиам, кое-что, что тебе не понравится. Я не отказываюсь отдать под арахис одно из своих полей, но я отказываюсь отдавать под арахис все мои поля. Арахис не может прокормить мою семью. Абду Тиам, ты говоришь, что арахис – это деньги, но видит Бог, я не нуждаюсь в деньгах. Я кормлю свою семью сорго, томатами, луком, красной фасолью, арбузами, растущими на моих полях. Есть у меня корова, она дает мне молоко, есть несколько овец, они дают мясо. Один мой сын – рыбак, он дает мне сушеную рыбу. Мои жены добывают из земли соль на весь год. Имея всю эту провизию, я могу даже открыть двери голодному путнику, исполнить священный долг гостеприимства.
Но если я буду выращивать один только арахис, кто накормит мою семью? Кто накормит путников, которым я обязан оказать гостеприимство? Деньги от арахиса не смогут прокормить всех. Ответь мне, Абду Тиам, не в твою ли лавку я должен буду прийти, чтобы купить чего поесть? Абду Тиам, то, что я сейчас скажу, тебе не понравится, но староста деревни должен заботиться об интересах всех жителей, а не только о собственных. Абду Тиам, ты и я – мы с тобой равны, и я не хочу, чтобы в один прекрасный день мне пришлось прийти к тебе в лавку и выпрашивать в кредит риса, масла, сахара для своих близких. И еще я не хочу, чтобы моя дверь была закрыта для голодного путника, оттого что я и сам буду голоден.
Абду Тиам, то, что я сейчас скажу, тебе не понравится, но как только все мы, повсюду, в окрестных деревнях, начнем выращивать только арахис, он упадет в цене. Мы станем зарабатывать денег все меньше и меньше, и в конце концов ты и сам начнешь жить в кредит. Лавочник, в покупателях у которого одни должники, сам становится должником своих поставщиков.
Абду Тиам, то, что я сейчас скажу, тебе не понравится. Я, Бассиру Кумба Ндие, видел тот год, который назвали потом голодным. Твой покойный дед мог бы рассказать тебе о нем. Это был год после нашествия саранчи, год великой засухи, год сухих колодцев, год пылевых бурь с севера, год, когда река обмелела, и мы не могли поливать наши поля. Я был совсем маленький, но я помню, что, если бы мы не делились всем в ту адскую сушь, если бы мы не разделили на всех наши запасы сорго, красной фасоли, лука, маниоки, если бы мы не делились друг с другом нашим молоком и нашими баранами, мы бы все умерли. Абду Тиам, в ту пору нас не спас бы ни арахис, ни деньги от арахиса. Чтобы пережить такую дьявольскую засуху, нам наверняка придется съесть семенной фонд будущего года, а потом снова покупать его в кредит у тех самых людей, кому мы будем продавать наш арахис по той цене, которую они и назначат. И с этого момента мы навсегда превратимся в бедняков, в нищих попрошаек – навсегда! Вот потому-то, Абду Тиам, даже если это тебе не нравится, я говорю «нет» арахису и «нет» деньгам от арахиса!»
Речь моего отца совсем не понравилась Абду Тиаму, который очень и очень разозлился, но не показал этого. Абду Тиаму не понравилось, что отец сказал, будто он плохой староста. Абду Тиаму совсем не понравилось, что отец упомянул его лавку. Так что последнее, чего пожелал бы Абду Тиам, так это чтобы его дочь Фари соединилась с одним из сыновей Бассиру Кумбы Ндие. Однако Фари Тиам решила иначе. Фари Тиам отдалась мне в маленькой эбеновой роще, перед тем как я уехал на войну во Францию. Фари любила меня больше, чем честь своего отца, которой у того и вовсе не было.
XX
Третье, что я нарисовал доктору Франсуа, это мои семь рук. Я нарисовал их, чтобы и самому взглянуть еще раз на них, нарисовал такими, какими они были, когда я их отрубал. Мне было очень интересно проверить, как свет и тень, бумага и простой карандаш помогут мне их воссоздать, оживут ли они у меня на глазах, как ожила голова матери или голова Мадембы. Результат превзошел все мои ожидания. Видит Бог, когда я их нарисовал, мне показалось, что они только сейчас смазывали, заряжали, разряжали винтовку, которую держали перед тем, как мой тесак отделил их от предплечья мучеников с ничьей земли. Я нарисовал их одну рядом с другой на большом белом листе, который дала мне мадемуазель Франсуа. Я даже постарался изобразить волоски на их тыльной стороне, черные ногти, срезы – один лучше, другой хуже, – на запястье.
Я был очень доволен собой. Надо сказать, что тех семи рук у меня уже не было. Я подумал, что разумнее будет от них избавиться. И потом, доктор Франсуа уже начал успешно отмывать внутренности моей головы от военной грязи. Мои семь рук – это ярость, месть, безумие войны. Я не хотел больше видеть ярость и безумие войны, так же, как мой командир не мог больше выносить вида моих семи рук в окопе. Так что в один прекрасный вечер я решил их похоронить. Видит Бог, для этого я дождался вечера, когда светила полная луна. Я знаю, я понял, мне не следовало их хоронить при полной луне. Я знаю, я понял, что меня могли засечь из западного крыла нашего приюта, в тот момент, когда я рыл землю, чтобы их закопать. Но я подумал, что похоронить руки мучеников с ничьей земли при полной луне – мой долг. Ведь и убивать их мне помогала луна. Она пряталась, чтобы они не могли меня заметить. Они умирали во мраке ничьей земли. Они заслужили немного света.
Я знаю, я понял, что мне не следовало это делать, потому что, когда я закончил их хоронить, уложив предварительно в ящик, закрытый колдовским замочком, и обернулся на приют, мне показалось, что за одним из больших окон западного крыла проскользнула какая-то тень. Я знаю, я понял, что кто-то в приюте, должно быть, раскрыл мою тайну. Поэтому, прежде чем нарисовать мои руки, я выждал несколько дней. Я решил посмотреть, не выдаст ли меня кто-нибудь. Но никто ничего не сказал. Тогда, чтобы как следует промыть мою голову изнутри колдовской водой, я нарисовал свои семь рук. Мне надо было показать их доктору Франсуа, чтобы они вылезли у меня из головы.
Мои семь рук заговорили, они всё рассказали моим судьям. Видит Бог, я знаю, я понял, что мой рисунок меня выдал. После того как доктор Франсуа их увидел, он больше не улыбается мне, как прежде.
XXI
Где я? Мне кажется, что я возвращаюсь откуда-то издалека. Кто я? Я еще не знаю. Мрак окутывает меня, я ничего не вижу, но понемногу чувствую, как тепло дает мне жизнь. Я пробую открыть глаза, которые мне не принадлежат, пошевелить руками, которые как будто не мои, но вот-вот станут моими, я предчувствую это. Ноги здесь…
Смотри-ка, я чувствую что-то под призрачным телом. Клянусь тебе, там, откуда я явился, все неподвижно. Там, откуда я явился, нет тел. Я был нигде, но сейчас чувствую, что живу. Я чувствую, как обретаю тело, воплощаюсь. Чувствую, как меня одевает плоть, напоенная горячей, красной кровью. Я чувствую, как рядом с моим животом, моей грудью шевелится другое тело, это оно вливает в меня тепло. Я чувствую, как от этого теплеет моя кожа. Там, откуда я явился, тепла нет. Там, откуда я явился, клянусь тебе, нет имен. Я сейчас подниму веки, которые еще не мои. Я не знаю, кто я. Я не знаю еще моего имени, но вот-вот вспомню его. Смотри-ка, тело подо мной больше не шевелится. Смотри-ка, я чувствую под собой его неподвижное тепло. Смотри-ка, я чувствую вдруг, как чьи-то руки ощупывают мне спину, спину, которая еще не совсем моя, поясницу, которая тоже еще не моя, затылок, который тоже еще не мой, но, благодаря их нежному прикосновению, я его уже начинаю ощущать своим. Смотри-ка, руки вдруг похлопывают меня по спине, по пояснице, царапают затылок. От этого царапанья тело, которое было не моим, становится таковым. Клянусь тебе, это так приятно – выйти из небытия. Клянусь тебе, я был там и не был.