Девочек он направил на работу по стирке, причем им приходится стирать белье чесоточных ребят, этим самым подвергая себя опасным заболеваниям. Ребятам, отработавшим на других работах по “самообслуживанию”, например: на возке бревен, хлеба, овощей и строительных материалов, приходится выполнять работы, не относящиеся к интернату, из личных симпатий директора интерната. Мы вынуждены выполнять работу при любой погоде, часто приходится вставать до подъема в 5–6 часов и работать до чаю ужина без обеденного перерыва. Причем, работая на правах взрослого, мы получаем порции 6-9-летних детей. Врач писательской колонии тов. Перекрестова признала, что при существующей работе питание далеко не достаточное. Уважаемый товарищ Фадеев! Не думайте, что мы отказываемся выполнять эти работы. Наоборот, мы готовы продолжать работать, но при других обстоятельствах: улучшение питания и более человеческом отношении со стороны директора. Безобразием мы считаем мероприятия, принятые т. Хохловым и т. Стоновой против опоздания на линейку и получения плохой отметки – лишение сахара, второго за обедом, завтрака и ужина. В будущем т. Стонова собирается вновь провести это в жизнь. При условии недостатка питания ребята, оставшись без обеда или ужина, голодают. В присутствии ребят т. Хохлов не стесняется оскорблять педагогов, тем самым подрывая их авторитет. Несмотря на работу на огороде в течение нескольких месяцев, т. Хохлов послал нас на работу в совхоз, где мы работали на правах взрослых. Вместо 10–15 дней мы проработали там месяц. Те безобразия, которые вам описали, являются далеко не полным перечнем всего творящегося в интернате. Просим Вас обратить на это внимание и принять соответствующие меры.
Подписи: Л. Герштейн, Ц. Голодный, Цейтлин, Л. Дыкман, М. Бехер, В. Шифферс, А. Леонидов, С. Нейгауз, Субботин, Хазан, М. Крон, Р. Бывалов[283].
Могут сказать, что писательские дети были избалованы и потому сочиняли такие письма начальству. Подростки же от 14 до 16 лет критичны и остро чувствуют несправедливость.
Но есть воспоминания бывших воспитанников, к примеру, Юрия Томашевского, вполне благополучные, в которых говорится, что действительно было тяжело и, хотя постоянно думали о еде, однако он уверен, что никто ничего не брал себе.
В то же время об Анне Зиновьевне Стоновой все выпускники интерната сохранили самые теплые воспоминания и до сих пор считают ее одним из самых благородных и порядочных людей. В воспоминаниях Натальи Соколовой находим портрет Анны Зиновьевны:
Немного старомодная, одета в темное, закрытое. Прическа без выкрутасов (кулечек). Конечно, не накрашена, никакой косметики. Обходительная, вежливая, деликатная. Педагог и воспитатель по натуре, она умела объяснить, доказать, убедить. Никогда не повышала голос. Неторопливая взвешенная речь, “наставнические” интонации. Но как-то ухитрялась обходиться без нудного поучительства, без прописных истин. Не говорила: “нельзя шалить”. Говорила: “шалить обязательно нужно, но в меру”. Ребята ей верили, уважали ее. Чистополь стал звездным часом Анны Зиновьевны, высшим пиком кривой ее жизни. Тут она проявилась, состоялась, заявила о себе[284].
Она была женой писателя Дмитрия Стонова, в юности он приятельствовал с Михаилом Булгаковым, он воевал, был ранен. А в послевоенные годы был арестован и сослан в лагеря по “делу космополитов”.
Директор интерната Хохлов остался на своем месте, несмотря на все жалобы.
Мура Луговская была вынуждена выдержать от него ужасные нападки, так как оплата, которую высылал из Ташкента отец, несколько раз не доходила вовремя до детдома. Хохлов вызывал девочку на ковер и кричал, что выбросит ее на улицу, если она не внесет плату за интернат. Ее подруга по палате Елена Левина писала в своих мемуарах о нравах директора:
А уж нашего директора, Якова Федоровича Хохлова, мы просто считали сволочью, хотя все хозяйство держалось на нем. Мы, конечно, не могли судить его работу, но его грубости и хамства не терпели и боялись. Анна Зиновьевна служила буфером между нами. Летом он начал чистку. Например, Лоре Дыкман пришлось уехать, так как ее родители уже не работали в Литфонде. А Мурку Луговскую доводил до слез, грозился выгнать, так как вовремя не пришли деньги за ее проживание[285].
Все эти рассказы напоминали скорее о нравах приютов времен
Диккенса.
Зинаида Пастернак вспоминала:
Я была не в ладах с директором обоих детских домов – нашим главным начальством Я. Ф. Хохловым. Он был представительный мужчина, прекрасно одевался, и все гнули перед ним спину, подхалимничали, таскали для него продукты, делали ему подарки. Я же находила, что ему скорее подходит должность директора конюшни, а не детдома. Он не понимал, что маленькие дети нуждаются иногда в диетическом столе, и когда я иногда выписывала лишние полкило манной крупы или риса, он кричал, что дети болеют от обжорства, потому что я их закармливаю. Однажды он довел меня до того, что я вспылила, хлопнула чернильницей и облила его роскошный костюм[286].
У десятилетней Ларисы Лейтес остался свой образ чистопольского детства.
Каждую неделю нас строем вели в баню – сначала по улице Володарского в сторону Камы, потом сворачивали куда-то налево. Густой пар, запах хозяйственного мыла, воспитательницы в купальниках намыливали нас всех по очереди, укладывая на скользкие лавки, и обливали из шаек. А перед этим – беспощадная борьба со вшами, неизменными спутниками великих потрясений. Частый гребешок, потом голову мазали керосином, заматывали тряпкой. С тех пор запах керосина ассоциируется с войной.
Красный уголок внизу, в полуподвале, перед столовой. Там на стене висят плакатики, расчерченные клеточками, а клеточки раскрашены красным, желтым, зеленым. Это наши школьные отметки: красный – “отлично”, желтый – “хорошо”, зеленый – “посредственно” (“пятерок, четверок” еще не было). Каждый плакатик – это список группы и все отметки каждого ее члена. Значит, все на свете видят, как ты учишься, и старшие ребята, и все воспитатели. Как ни странно, но это очень сильно на меня повлияло, кляксы из тетрадок начали исчезать, и вскоре вся моя строчка на плакатике стала красной и такой оставалась. А в довоенном 1-м классе “хоры” и даже “посы” – по чистописанию – меня мало заботили. Воспитательницы действительно отдавали нам всю душу. Первой нашей воспитательницей была 18-летняя Фрида Годинер, дочь писателя, погибшего в ополчении. Сама еще почти девочка, с косами ниже пояса, милая, мягкая, добрая. Мы ее обожали, звали Фридочка. И вдруг, как гром с ясного неба, – наша Фридочка умерла. В комнате горький плач. Первая встреча со смертью, первые в жизни похороны[287].
Гибель детей
Геда Шор писала о нескольких смертях, настигших детей в Чистополе.
Помню, как на темной лестнице, освещенной дрожащей коптилкой, кричала, проклиная Хохлова (директора интерната), не давшего ей сульфидин, женщина, у которой умирал ребенок. Она была из эвакуированных, но не из литфондовских. В распоряжении Якова Федоровича Хохлова были медикаменты, которые он не имел права выдавать на сторону…
Умерла восемнадцатилетняя Фрида Годинер. Увы, диагноз был поставлен после смерти. Брат и отец Фриды, писатель Годинер, были на фронте. Мать и сестренка – в Чистополе. На Фридиных похоронах был весь интернат, от мала до велика. Помню, как рыдала на кладбище подруга Фриды, Наташа Дзюбинская, не ведая, что очень скоро погибнет сама[288].
Сохранилось письмо к Фадееву от убитой горем матери Фриды, которое проясняет причину смерти девочки. Мать писала, что в то время, когда от мужа уже давно нет никаких известий, умерла дочь. “Работала в колхозе больной. На все мои просьбы Хохлов мне ответил: «Заболеет, умрет, похороним». В колхозе дочь заболела, вернувшись из колхоза, умерла”[289].
Еще одна трагедия произошла в местном военкомате. Погибло сразу шесть детей.
Наши старшие ребята, – писал Вадим Белоцерковский, – которым предстоял призыв, проходили военную подготовку в городском военкомате. Во дворе военкомата валялся трехдюймовый снаряд. Что только не делали с ним ребята! Пытались отвинтить взрыватель, били зачем-то по нему кирпичом. Если он пустой, зачем бить, а если не пустой?! Каждая группа занимающихся в перерывах возилась с этим снарядом, который попал в военкомат, наверное, как учебное пособие. И вот в один непрекрасный день, когда на занятиях была группа из нашего интерната и ребятам надоело возиться со снарядом, Миша Губер (пасынок Василия Гроссмана. – Н. Г.) взял снаряд на плечо и понес его к стене, где он обычно валялся. И не стал его класть на землю, а сбросил с плеча. И снаряд взорвался! У него не был вывинчен взрыватель! Мише оторвало обе ноги, и он вскоре умер от потери крови. Всего убило шестерых ребят и ранило почти всех, кто был во дворе. Опять похороны, от которых мы быстро взрослели…
Уму непостижимо, как можно было привезти этот снаряд в военкомат и не обезвредить его[290].
А вот воспоминания непосредственного свидетеля того несчастья Евгения Зингера:
В воскресенье 13 сентября 1942 года кто-то из проходивших обучение ребят обнаружил в одном из закоулков двора военкомата очень старый заржавленный 76-миллиметровый бронебойный снаряд. Все мы думали, что эта находка представляет собой наглядное учебное пособие (не мог же, в самом деле, находиться во дворе военкомата боевой снаряд!). Один любопытный парень предложил разобрать находку. На самом деле все “бойцы” были еще самые обычные мальчишки, которые серьезно не понимали возможных последствий этой очень опасной затеи. В середине двора собралось человек двадцать допризывников – больше половины учебного взвода. Сначала кто-то предложил отвинтить головку, чтобы посмотреть внутренне содержание снаряда. Однако силы рук оказалось недостаточно. Тогда один из особо “догадливых” ребят схватил кусок кирпича и начал им бить по головке, пытаясь сдвинуть ее с места. Должен сказать, что мой отец поучал меня еще задолго до этого эпизода никогда не пытаться разбирать найденные на улице патроны. Хорошо помня отцовское наставление и понимая опасность дальнейшего “изучения” снаряда, я попытался объяснить моим товарищам опасность продолжения их “экспериментов”. – Если ты боишься, можешь не смотреть и вообще уйти, – грубо ответил мне главный “испытатель”. Рассудительный Миша Гроссман решил успокоить всех: “Раз этот снаряд нашли в военкомате, значит он учебный”.