<…> Видите ли Чурилиных? Знаете ли что-нибудь о них? <…> Я скучаю без Москвы. М. С[334].
Сам адресат посланий Левашов писал в приложении к письмам, что познакомился с Асеевыми в конце 1920-х годов, приходил в гости, выполнял разного рода секретарские поручения. Они вместе были на бегах, публичных выступлениях. Он вспоминает, что часто присутствовал при спорах о поэзии Асеева с Пастернаком. Далее он пишет:
У Асеевых я познакомился с Цветаевой – во время ее первого визита к нему (1939). Я узнал много интересного и поучительного в этой семье, а когда наступили трудные дни обороны Москвы, Асеев просил, чтобы я бывал у него каждый день[335].
Асеев не сумел во время войны подняться на другой уровень творчества, хотя и пытался. В нем навсегда осталась любовь к поэзии; он бескорыстно любил чужие стихи. Но у него не было человеческого масштаба, равного личности Пастернака или Маяковского; умения писать стихи в какой-то момент оказалось недостаточно; чтобы стать великим поэтом, необходимо быть личностью, а это Асееву дано не было.
Чистополь. Семья Авдеевых
Все новые сочинения читались в просторных квартирах врачей Авдеева и Самойлова. Врачи были наиболее культурной частью населения Чистополя. Как уже было видно из истории с Бертой Горелик, доктора были востребованны, а потому и более обеспеченны по сравнению с другими.
Дома местных врачей Авдеева и Самойлова стали, по сути, литературными салонами Чистополя. В них всегда был свет, тепло, чай и угощенье. Для озябших в чужих краях писателей такие вечера были настоящим праздником. А для Авдеева и Самойлова принимать московских знаменитостей было огромной честью. Цецилия Воскресенская (Сельвинская) вспоминала, что “Авдеев очень любил принимать у себя писателей. Он сидел во главе стола, с трубкой во рту, весь седой, и большие усы седые, и внимательно слушал застольные беседы. В его доме и читал впервые Леонид Максимович «Нашествие»”[336].
Нина Федина писала:
Сам Авдеев и его сыновья завели альбом, куда вносились записи стихов, различных впечатлений. Очень часто они фотографировали писателей. <…> Дом его стоял в противоположном от берега Камы конце города, на улице Карла Маркса. Это был добротный, старый дом, когда-то весь принадлежавший Д.Д. Авдееву, но в описываемое мною время семья Авдеевых занимала лишь его половину.
Д.Д. Авдеев был очень высокий, худощавый пожилой человек (мне он казался стариком), с большими пушистыми усами и лысой головой. Ходил он всегда в свободной блузе, подпоясанной ремешком, носил высокие сапоги. Говорил спокойно, медленно, немного окая, ухмыляясь в длинный ус. Любил шутить. Он был главой дома. Домашние его почитали и побаивались.
Чуть раньше она замечала: “Его популярность в городе и округе была огромна. Это был идеальный тип старого земского врача”[337].
У доктора Авдеева было два сына – Арсений и Валерий Авдеевы. Валерий заведовал кафедрой биологии в Чистопольском учительском институте. Он увлекался не только ботаникой, но и живописью и поэзией. Вместе с эвакуированными в Чистополь из Ленинграда приехали его брат Арсений с женой. Арсений был театровед и режиссер, и оттого для него присутствие в городе А. Степановой было настоящим подарком. Она приехала в Чистополь отдельно от МХАТа со своей сестрой и матерью Фадеева. Арсений Авдеев стал с ней вместе ставить спектакли в Чистополе.
В письме к Маргарите Алигер Наталья Тренева (Павленко) описывала авдеевское гостеприимство:
Особенно приятно, что здесь есть дом, где почти забываешь о том, где, и как, и почему живешь. Это у здешнего врача Авдеева. У него, вернее, у его сына-художника чудесная библиотека, главным образом поэтов, и совершенно замечательная коллекция пластинок. Я, одурев от хозяйства, от возни с детьми, от вечной сосущей тревоги, иногда окунаюсь в совершенно изысканное времяпровождение – позирую для портрета трем художникам зараз под музыку Скрябина и Чайковского и обсуждаю перевод Пастернака “Ромео и Джульетта”. Забавно, правда?[338]
Не случайно Наталья Тренева (Павленко) ошиблась, назвав Валерия Авдеева художником, он написал целую галерею писателей, которые жили в Чистополе.
Для Пастернака он стал близким человеком. Тот дарил ему свои рукописи, книги. Был с ним чрезвычайно открыт. Может быть, это было связано с тем, что Авдеев был далек от писательской среды. Пастернак написал ему в альбом знаменательное стихотворение о внешней и внутренней близости Чистополя и места гибели Цветаевой.
Когда кривляться станет ни к чему
И даже правда будет позабыта,
Я подойду к могильному холму
И голос подниму в ее защиту.
В Чистополе почти физически чувствовал близость Елабуги, где она упокоена. Не случайно после войны именно Авдеева он снова просит поискать в Елабуге могилу Цветаевой.
Другое чисто альбомное стихотворение Авдееву – это “живейшее спасибо” за уют нескольких лет жизни в продуваемом чужими ветрами городке.
Когда в своих воспоминаньях
Я к Чистополю подойду,
Я вспомню городок в геранях
И домик с лодками в саду.
Я вспомню отмели под сплавом,
И огоньки, и каланчу,
И осенью пред рекоставом
Перенестись к вам захочу.
Каким тогда я буду старым!
Как мне покажется далек
Ваш дом, нас обдававший жаром,
Как разожженный камелек.
Я вспомню длинный стол и залу,
Где в мягких креслах у конца
Таланты братьев довершала
Улыбка умного отца.
И дни Авдеевских салонов,
Где, лучшие среди живых
Читали Федин и Леонов,
Тренев, Асеев, Петровых.
Забудьте наши перегибы,
И, чтоб полней загладить грех, —
Мое живейшее спасибо
За весь тот год, за нас за всех.
Валерий Авдеев оставил замечательные фотографии всех посетителей их дома, где лучшие – портреты Пастернака.
Перед отъездом Пастернака из Чистополя в 1943 году, – писал В. Авдеев, – я зашел к нему с фотоаппаратом и попросил разрешения снять его на память. Все снимки на фоне нарисованных ласточек на стене сделаны в этот день. Ласточки часто вызывают удивление и вопрос: что это? Дело в том, что прежде в доме находился детский сад, и орнамент из птиц достался новым жильцам вместе со стенами. Он как-то неожиданно явился удачным дополнением к портретам, подчеркивая их динамику. И еще писатели такие живые получились оттого, что снимки сделаны за разговором, без специального позирования[339].
Валерий Авдеев вспоминал, что именно в их доме произошло открытие поэта Марии Петровых.
Чудо Марии Петровых
В Чистополе произошло своего рода чудо – открытие поэзии Марии Петровых. Стихи она писала с конца 1920-х годов, однако широкой публике они были неизвестны. В военное время вдруг оказалась необходима искренняя, правдивая интонация. Понадобились даже стихи Ахматовой; и “Правда” 8 марта 1942 года напечатала ее стихотворение “Мужество”.
Мария Петровых родилась в 1908 году, она училась на Высших литературных курсах вместе с Арсением Тарковским, в нее был влюблен Мандельштам (именно ей он посвятил стихотворение “Мастерица виноватых взоров”), она дружила с Анной Ахматовой. В 1928 году познакомилась с Пастернаком. В 1937 году ее мужа В. Головачева арестовали, а в 1942 году он умер в заключении.
А нас еще ведь спросят – как могли вы, —
Терпеть такое, как молчать могли?
Как смели немоты удел счастливый
Заранее похитить у земли?..
И даже в смерти нам откажут дети,
И нам еще придется быть в ответе.
Война проявила скрытый от всех талант. Она была правдива, а в это время чистый звук поэзии, исходящий из глубин души, был наиболее востребован. Пастернак восхищался ею, выступал на ее вечерах. Их нежная дружба в Чистополе на некоторое время перешла во влюбленность, став очень пылкой.
В 1942 году состоялся ее вечер в Доме учителя. О. Дзюбинская вспоминала:
Мария Сергеевна – бледная, какая-то от всего отрешенная, с традиционной челкой русских поэтесс, в черном платье и черных “лодочках”, вышла на сцену и читала свои стихи, заглядывая в ученическую тетрадку. Ее все знали как великолепную переводчицу, а собственные стихи копились “впрок”, переделывались, переписывались, редактировались… Многие из нас вечер М. Петровых в Чистополе восприняли как рождение нового талантливого поэта. Я, как всегда, пришла заранее, устроилась в первом ряду. “Представил” Марию Петровых Борис Леонидович Пастернак. А потом он весь вечер сидел на сцене, вполоборота к залу, забыв, что кругом люди, радуясь каждой удачной рифме, громко выражая свои чувства, ликуя после понравившейся ему строки.
“Мария Сергеевна, у меня к Вам творческая зависть!” – помню, выкрикнул он с непосредственностью школьника, когда она прочла строчки из стихотворения “Соловей”[340].
И еще один портрет, сделанный Н. Соколовой:
Маруся носила гладкую челочку до бровей и темные платьица курсистки украшала старомодными кружевными воротничками. Ходила неслышно, говорила серебристо. Она была из тех поэтов, которых эпоха приставила переводить поэзию народов СССР, трудилась на этом конвейере, зарабатывала на жизнь, а собственные ее стихи оставались в ящике стола. На переводы имелся социальный заказ