Татьяна Сальмонович заканчивала одно из писем Луговскому словами: “Привет Елене Сергеевне, я очень рада, что вы нашли такого чудесного друга, мне о ней еще раньше очень хорошо и много рассказывали”1.
А Николай Тихонов в письме 1942 года просил своего товарища: “Приветствуй горячо Елену Сергеевну, если она в Ташкенте и если она меня помнит”[427][428]. Их единственная встреча в гостях у Тихонова состоялась в Ленинграде буквально накануне войны.
Но связь с Булгаковым у Елены Сергеевны была очень глубокой; то, что он мистический писатель, она осознала не сразу. После смерти Михаила Афанасьевича Елена Сергеевна стала записывать все его появления в своих снах. В феврале 1943 года она записала:
Я сказала: “Как же я буду жить без тебя?” – понимая, что ты скоро умрешь. Ты ответил: “Ничего, иди, тебе будет теперь лучше”.
Во сне она, ужасно скучая по нему, спрашивала покойного о своих отношениях с другим (он не назывался по имени), но Булгаков “оттуда” не ревновал. Вот еще один фрагмент “сна про него”, записанного, видимо, уже после отъезда из Ташкента.
Перелетаю комнату, и вот Миша лежит на своей кровати. И я, стоя рядом на коленях (кровати разъехались, не так, как были вначале, – вместе), целую его частыми-частыми поцелуями.
– А он?
– Хороший любовник. Я так тоскую без тебя!
И тут он как-то дает мне понять, что я должна много учиться, совершенствоваться (но как-то выходит в смысле познаний), что это необходимо для той (его жизни). Что мы увидимся. А теперь он будет время от времени мне являться в снах. Эта мысль доставляет счастье. Я ощущаю живое тепло его лица. Он такой же, как в жизни, только немного желтее[429].
Ее разговоры о “другом”, о “третьем” появляются во снах не однажды. И если Татьяна Луговская писала в своих заметках, что Елена Сергеевна была воспитана Булгаковым для роли Маргариты, то в этом только часть правды, по всей видимости, он продолжал делать ее и после смерти, в этом была чудесная сторона их любви.
А в Куйбышеве в эвакуации Немирович-Данченко работает над своим последним спектаклем – над пьесой Булгакова о Пушкине. Главным защитником Булгакова в театре становится сестра Елены Сергеевны Ольга Бокшанская, секретарь В. И. Немировича-Данченко, дама, которой были известны все пружины мхатовской закулисной жизни.
Ольга Бокшанская была всегда очень близка с Еленой Сергеевной. Некоторое время они даже жили вместе в Ржевском переулке на квартире Е. Шиловского. Ольга была классическая секретарша – невероятно словоохотливая, вечно интригующая, но главным для нее было служение Немировичу-Данченко. Взаимодействия театрального “предбанника” и “кабинета” иронично описаны в “Театральном романе”. Булгакова же в последние годы жизни стало раздражать в Ольге Сергеевне ее безудержная преданность Немировичу, хитрость, умение плести интриги. Однако после смерти Булгакова Бокшанская продолжала быть чрезвычайно преданной его памяти, постоянно напоминала всем и каждому о необходимости ставить его пьесы.
Ольга мечтала, чтобы ее любимая сестра была благополучна, не очень-то доверяла Луговскому, писала сестре, что удивляется его “перерождению”, намекая на тот разрыв, который произошел накануне эвакуации, и эгоистично мечтала, чтобы Булгакова и ее любимые племянники Женя, а главное, “маленький” Сережа жили рядом с ней в эвакуации.
Несколько раз в 1942 году Бокшанская предпринимала попытки вытянуть Елену Сергеевну к себе, но судя по тому, что в одном из писем она с обидой заметила: “Ты так много пишешь о своей балахане, ценишь свое самостоятельное (хотя и голодное) существование, что я не уверена, что тебя такие перспективы могут увлечь”, – ее всевозможные уговоры приехать и поселиться с ней в мхатовском общежитии не возымели действия. В ответ ей летели письма с восторженными рассказами о прекрасной ташкентской балахане, с которой можно смотреть на звезды, иметь отдельный вход в две собственные комнатки.
Спустя годы, в 1962 году, в письме к Елене Сергеевне из Тарусы Надежда Яковлевна вспоминала ташкентские дни.
Дорогая Елена Сергеевна!
Хочу напомнить вам о нашем знакомстве, чтобы вы не удивились этому письму. Вы жили наверху на Жуковской улице в Ташкенте (“В этой комнате колдунья до меня жила одна”), а я приходила к брату, который жил под вами. Тогда-то я и прочла “Мастера”, которого мне очень давно хочется перечитать. Я запомнила огромное впечатление от этой книги, а вас – очень красивую – как вы спускаетесь со своей балаханы озорной походкой, надев на голову чью-то кэпку. Мы с Таней Луговской стояли внизу и смотрели на вас.
Мне захотелось вам написать, п.ч. я недавно прочла книгу о Мольере Михаила Аф. Зная “Мастера”, я понимаю, что это не основная линия М. А., но тем не менее он оказался мастером и умнейшим человеком и в этой повести-биографии. Она звучит очень лично и остро. Автор как будто совершает весь круг жизни с любимым драматургом. Он непрерывно участвует во всех событиях, следит за ними с улицы в освещенное окно, а порой сливается со своим героем. Это последнее особенно чувствуется на тех этапах, когда Мольер мрачен, ушел в себя и пишет в уединении свои лучшие вещи[430].
В Москве на репетициях “Пушкина” возникли определенные трудности с прочтением пьесы, репертком продолжал делать свои замечания к тексту Булгакова, пытались даже вернуться к булгаковским черновикам. Елена Сергеевна дала на то разрешение, но Ольга Бокшанская убедила дирекцию театра, что только сама Елена Сергеевна сможет разрешить все проблемы с поправками. Она делает ей вызов от имени театра в Москву для работы над рукописью и внесения поправок (!) в пьесу “Пушкин”. Для Луговского внезапный вызов, а затем и отъезд Елены Сергеевны был ударом: они вместе работали над поэмой, они, видимо, все вместе собирались уезжать из Ташкента.
Так вновь возникал Булгаков, которого Луговской любил как писателя и к которому продолжал ревновать Елену Сергеевну. Словно с того света, где сидел при свечах Мастер и писал свои чудесные книги, Булгаков ставил предел их отношениям и возвращал вдову к своим делам.
А перед ее отъездом в мае 1943 года, заканчивая каждый день по поэме, Луговской пишет к ним посвящения: 5 мая – “Крещенский вечерок”, Елене Сергеевне, 6 мая – “Мой сон о Дербенте”, мальчику Сереже Шиловскому (потом, в 1947 году, он перепосвятит “Дербент” А. Галичу), и, наконец, 7 мая – “Народы, вставайте!” – самое непостижимое посвящение – М. А. Б. (то есть Михаилу Афанасьевичу Булгакову). Между прочим, эта поэма противоречила духу всего, о чем писал Булгаков.
Поэма “Крещенский вечерок”, с посвящением Елене, стала итогом их отношений в Ташкенте. В то же время гадание крещенским вечером было об их дальнейшей судьбе: “Мне невдомек. А мне шутя выходит / Любовь и сплетни, а потом разлука / На тысячи неразрешимых верст”.
И лестница на балахану в центре поэмы, соединяющая и разделяющая их: “О, горестная роскошь расставанья! / Что ж проводить до лестницы. Тебя. / Подняться по ступенькам… ” Эта удивительная лестница потом оживет в стихах и в таинственной драме Ахматовой “Сон во сне”. А теперь две тени, которых закрутило вихрем войны, эвакуации, потерь, прощаются друг с другом.
Мое желанье – только три ступеньки,
Что, как на небо, поднимают сердце
К торжественному бедному уюту
Ташкентской голубой балаханы.
Оттуда виден мир как на ладони:
Две крыши минометного завода,
Три тополя на улице Жуковской,
Четыре лужи под твоим окном.
Возьми ее – всю жизнь – как на ладони. <… >
Война и смерть, сроднили нас с тобою
Так неразрывно, словно на погосте,
Иль на причастье, или в дальних вспышках
Зенитных подмосковных батарей.
Не мне судить тебя, и ты не вправе
Судить меня за этот страшный холод,
Который обжигал тебя и вечно
Лежит меж нами, словно стылый нож.
Но ты мудрей и лучше всех на свете,
С пустяшной хитростью и беспокойством,
Беспомощностью, гордостью, полетом. <…>
Ты для меня была прозреньем, нитью
В те дальние края, где будет гибель.
А шубка пышет желтым куньим жаром,
И звезды льются, как ручьи по сучьям.
И плавает кораблик по тарелке,
Нам предвещая дальний, дальний путь.
В писательской колонии, разумеется, знали об их отношениях, сплетничали, поражались разнице в возрасте. Луговской даже о возрасте Елены Сергеевны писал очень бережно и возвышенно: “Морщинка маленькая по надбровью, / Что для других усталость или возраст, / Сверкает, вьется надо мной, как знамя, / И смысл ее изведал только я”.
Итак, все уже друг другу сказано. Сережа и Елена, она же Тюпа, 22 мая 1943 года покидают гостеприимный восточный город. Татьяна Луговская подробно напишет об этом Малюгину:
20 мая 1943 года
Ташкент пустеет, уезжают последние друзья. Послезавтра едет в Москву Лена Булгакова (ее вызывает МХАТ). Очень грустно мне с ней расставаться. Во-первых, я ее люблю, и она была единственным близким человеком у меня в Ташкенте, во-вторых, мне без нее будет очень тяжело справляться с моим братом (вернее, с его желанием пить водку) и выдерживать на себе всю тяжесть неврастенических и творческих напоров этого незаурядного и милого, но очень тяжелого человека. Не до него мне сейчас, признаться. А он не знает никаких полумер в своем эгоизме, эгоизме, который всегда неразлучен (к сожалению) с большой творческой жизнью.
Вот он занят уже 4 месяца своей поэмой и не хочет думать больше ни о чем. Самое смешное, что я всегда мечтала, чтобы он начал работать не для денег, а “в стол”, но теперешний быт, видимо, не может так долго выдержать “чистого творчества”.