Дно люка, на которое я упал, оказалось квадратным и каменным. Скорее всего, это был черный гранит, как в метро на переходе со станции «Железностроительная» на «Радиальную».
Было совершенно темно. По привычке пошарив возле себя исчезнувшими руками, я с удивлением коснулся ими какой-то очень высокой фигуры, стоявшей позади меня. А также еще двух фигур, не таких высоких, как та, первая, со спины; одна была слева, вторая – тоже слева, но дальше.
Внезапно над головой у меня кто-то распахнул люк, и хлынувший сверху ослепительный дневной свет залил пространство.
Вокруг меня, и впереди и сзади, стояли шахматные фигуры. Каждая из них имела человеческое лицо. И почти все они смотрели на меня, точно чего-то ожидая. И я посмотрел на себя тоже. Теперь я был. Был белой пешкой D2.
И прежде чем я успел осознать весь ужас произошедшего, белая Королева положила мне руку на плечо и сказала: «Пшел вон, дурак!»
И я пошел на D3.
Глава 8Сон Антона Павловича
В то время как доверчивый спецкор метался по гулким и равнодушным редакционным лестницам в попытках пристроить в какую-нибудь колонку письмо исчезнувшего Безумного К. М., Антон Павлович Райский метался в своем кабинете под одеялом.
Под одеялом Антона Павловича преследовали ботинки.
Черная пара с дырочками для вентиляции и ненавязчивым тиснением вошла в кабинет писателя на утренней заре.
Антон Павлович уже отходил ко сну, когда неприятный скрип открываемой двери вспугнул перламутрового Морфея с его подушки.
Перламутровый Морфей Антона Павловича легко и неслышно вспорхнул, покружил над шахматной доской, перелетел на Спинозу, прополз по Заратустре и выскользнул в форточную щель.
Антон Павлович высунул из гусеницы пододеяльника голову и, недовольно щурясь, посмотрел в сторону вспугнувшего чуткого Морфея звука.
С этого неприятного момента сон Антона Павловича покинул Антона Павловича окончательно.
Антон Павлович широко распахнул рот и ахнул.
– Ах! – ахнул Антон Павлович, и вскрик его неслышно пронесся под потолком и тихо выскользнул вслед за Морфеем в распахнутую форточку.
Черные ботинки с дырочками и тиснением нерешительно потоптались в дверях, видимо стесняясь, что явились без приглашения и потревожили Антона Павловича. Но поскольку Антон Павлович затаился под одеялом, страшась незваных гостей, то ботинки тихонечко прикрыли за собой дверь и, неуверенно ступая, вошли.
Они шли тихо-тихо, едва касаясь пола подошвами, а может быть, и вовсе не касаясь его. Антон Павлович следил за ботинками с дивана, и сверху нельзя было разглядеть, идут ли они или парят.
Ботинки приблизились и остановились, точно хотели убедиться, спит ли Антон Павлович или только притворяется спящим. Антон Павлович в ужасе зажмурился и отчаянно захрапел.
Наконец ужасные ботинки, убедившись, что Антон Павлович не притворяется, отошли от дивана и несколько раз прошлись туда-сюда вдоль книжных полок, с видимым удовольствием разглядывая собрания сочинений.
Антон Павлович угрюмо и недоверчиво следил за гостями из щелочки левого глаза.
Ботинки остановились под Шопенгауэром, задумчиво покачались на подошвах, еще раз недоверчиво оглянулись на Антона Павловича (Антон Павлович опомнился, зажмурился и захрапел с новой силой), после чего подошли к письменному столу и склонились над шахматной доской.
«Не могут ботинки склониться над доской!» – приоткрыв щелочкой глаз, раздраженно подумал Антон Павлович.
«Надеюсь, мне это снится!» – возмутился Антон Павлович.
«Разумеется, мне это снится!» – успокоил себя Антон Павлович, а тем временем неприятные гости, повернувшись к хозяину спиной, стояли неподвижно, задумчиво склонившись над шахматной доской.
Антон Павлович, до сих пор очень боявшийся ботинок и лежавший под одеялом неподвижно, как высохший таракан между стекол, вдруг почувствовал, как страх в нем тускнеет, сменяясь справедливым гневом.
Это его шахматная доска и это его партия, и никто на свете, кроме него самого, не имеет права задумываться над ней.
«С меня хватит!» – подумал Антон Павлович.
«В конце концов, не зарежут же меня эти ботинки!» – подумал Антон Павлович и уже хотел решительно шевельнуться, чтобы вспугнуть нахальную обувь, как вдруг подумал еще.
«А если все-таки…» – подумал еще Антон Пав-лович.
«Если все-таки… зарежут?» – подумал он и со страхом покосился на обувь.
Антону Павловичу стало муторно и тошно.
«Ведь бывали уже, наверное, такие прецеденты… Такие случаи, – продолжал рассуждать сам с собой Антон Павлович, забиваясь от ботинок поглубже в диванный угол, – когда ботинки резали людей? Приходили, пока человек спит, и – чик! – резали человека, а потом уходили совершенно безнаказанно…
Душили шнурками…
Наверняка душили!
Боже, какой ужас!
Это проклятая Феклиста накаркала!..
Что же мне делать?!
Я надеюсь, мне все это снится!» – думал затравленно в своем углу Антон Павлович, пока ботинки совершенно безнаказанно разгуливали по его доске, разбрасывая мысками фигуры.
«Нет, не могу я больше терпеть это безобразие! Хулиганы, пусть душат!» – подумал Антон Павлович, и когда, сбив белого короля (постарался левый), убийцы-ботинки направились без всякого стеснения к черному… Антон Павлович набрал в грудь побольше воздуха и…
Икнул.
– Ик! – икнул Антон Павлович, и ботинки, вздрогнув, медленно повернулись на каблуках…
…медленно повернулись на каблуках, усмехнулись и, неторопливо пошаркивая, направились в сторону икнувшего.
Они выглядели как кошмарный сон, эти ботинки. И убежать от них не было никакой возможности: ботинки наверняка бегали быстрее Антона Павловича, и снова притвориться спящим было уже невозможно…
«Ботинки мне все равно не поверят», – понял Антон Павлович и, вжавшись в диванную спинку, заскулил от отчаяния…
Полдень шестнадцатого мая стоял над городом. По городским тротуарам разгуливали миллионы ботинок. Черные и коричневые, оранжевые, белые и кремовые ботинки; уже запыленные и только что начищенные; на каучуковой подошве и на резине; тесные и разношенные, как галоши; лодочки и на ремнях; со шнуровкой и на липучках. Ботинки разных размеров. С совершенно разными характерами, мыслями и целями.
Одни ботинки спешили по делам, другие расхаживали у памятников. Третьи….
И так далее, и так далее…
Миллионы, миллионы ботинок, сдвоенных парами…
Среди них пробирался в одних носках невидимый, потерявший свой черный ботинок с дырочками для вентиляции воздуха и ненавязчивым тиснением, придуманный Антоном Павловичем Константин Михайлович Безумный…
Через распахнутые Людмилой Анатольевной шторы с веселым весенним гудением, точно шмели, в комнату влетали звуки.
Задушенный ботинками Антон Павлович открыл глаза и посмотрел в потолок. Сперва ему померещились на нем следы. Но Антон Павлович поморгал, и следы постепенно растворились в побелке.
Людмила Анатольевна, приветливо улыбаясь, отошла от окна. В руках жены, чуть скосив глаз, Антон Павлович разглядел край картонной коробки. Все так же улыбаясь, жена, шлепая тапочками, приблизилась к постели, где неподвижно лежал Антон Павлович, и распахнула коробку.
Это была черная пара хорошей кожи, с двойным перехлестом шнуровки, ненавязчивым тиснением и дырочками для вентиляции ног.
Тут Антон Павлович не выдержал, мучительно зевнул и проснулся.
Глава 9Стон в летнюю ночь
Kf3-h4
– Пойми меня, Никанор, дело вовсе не в публикации! – говорил Никанору Ивановичу Виктор Петрович Рюмочка. Утверждая это, Виктор Петрович смотрел на спецкора дикими воспаленными глазами, вращал зрачками, взмахивал пегими ресницами и страстно теребил приятеля за пуговицу. Оторвав наконец пуговицу, подающий надежды литератор, посмотрел на нее так же пронзительно, как смотрел на все остальное, и решительно вышвырнул кругляшек за скамейку. Пуговицу тут же окружили голуби.
Сашик моргнул, с тоской оправляя опустевшую петлю.
Подающий надежды автор проводил мрачным взглядом облачко на небе и, чуть поразмыслив, принялся за карман спецкора.
Спецкор осторожно отодвинулся, неизданный литератор встревоженно пододвинулся и, вцепившись в карман Никанора Ивановича покрепче, точно опасаясь, что приятель даст деру, продолжил угрожающим сиплым шепотом:
– Вот что я скажу тебе, Никанор! Никанор, верь мне! Тут заговор! Целенаправленный, планомерный развал мысли! Публику кормят кровавым компотом, Никанор! Окрошкой мысли!
Виктор Петрович угрожающе поскреб ногтем и отшвырнул за скамейку следующую пуговицу.
– Эта сволочь, эта бездарная амеба Райский, ты читал этого мерзавца, Никанор?
Никанор Иванович читал, но на всякий случай отрицательно покачал головой. Виктор Иванович признательно дернул карман. Карман хрустнул и повис на нитках.
Никанор извлек из пакета пару пластиковых стаканчиков, достал из-за пазухи согретый сердцем «Пшеничный колосок», тяжело вздохнул и поровну налил. Приятели выпили, закусив размякшим шоколадом «Аленка»…
Антон Павлович нагнулся под стол, пошарил в темноте рукой, достал бутылку и опасливо прислушался.
Тонкая перегородка донесла до Антона Павловича сердитый голос жены. Жена разговаривала то ли сама с собой, то ли по телефону.
Антон Павлович облегченно вздохнул и также немного плеснул в стакан. Ему было неспокойно. Душно и одиноко. С завистью смотрел Антон Павлович на Никанора и Рюмочку. Ему хотелось к ним, на бульвар, на парковую скамеечку. Ему хотелось, чтобы Виктор Петрович не обижал его повести. Ему хотелось любви. Ему не хватало любви.
«Никто, никто не любит меня!» – с обидой и тоской поглядывая на шахматные фигуры, думал Антон Павлович…
Однако Антон Павлович ошибался.
Людмила Анатольевна любила его.
Бесчисленные враги мужа становились ее врагами. Нанесенные Антону Павловичу обиды застревали в сердце Людмилы Анатольевны ржавыми пулями, не рассасывались и не старели.