Шельма покраснела.
– Правда, их я уже давно не слышала, – добавила Ангва.
– Почему? Ты пожаловалась Ваймсу?
– Нет, просто после того, как я присоединилась к Страже, они как-то сошли на нет. Я и сама пробовала шутить – но никто не смеялся! Даже когда я показывала неприличные жесты! По-моему, это нечестно. Жесты у меня были огого!
– Кажется, мне и здесь не найдется места, – вздохнула Шельма. – Я как будто… везде чужая.
Ангва посмотрела на маленькую фигурку, которая семенила рядом с ней. Знакомые мысли. Свой уголок нужен всем, не только Ангве, и порой такой уголок можно найти только у себя в голове. К тому же ей на удивление нравилась Шельма. Может, из-за своей серьезности. Или из-за того, что она была единственной, не считая Моркоу, кто разговаривал с Ангвой без тени испуга. Все потому, что она не знала. Ангва дорожила этим незнанием и хотела его сохранить, но помимо этого, она видела, что Шельме пора что-то менять в жизни.
– Мы как раз идем мимо улицы Вязов, – осторожно сказала она. – Заскочишь ко мне на минутку? Я бы с тобой кое-чем поделилась…
«Мне это все равно не пригодится, – сказала она себе. – Когда я отсюда сбегу, мне вряд ли удастся много взять с собой».
Констебль Водослей смотрел в туман. Смотреть он умел отлично – почти так же хорошо, как сидеть на одном месте. А еще он был настоящим мастером в том, чтобы не издавать ни звука. Молчаливость была среди его самых сильных качеств. Когда дело доходило до ничегонеделанья, его тоже было трудно превзойти. Но способность замирать и не шевелиться оставалась его главным достоинством. Если бы его позвали на мировое первенство по неподвижности, он бы даже не шелохнулся.
Теперь он сидел, подперев голову руками, и смотрел в туман.
Белая пелена укутала весь город, и отсюда, с высоты шестого этажа, могло показаться, что внизу плещется холодное море, залитое лунным светом. То тут, то там из этого моря высовывались башни и шпили, но все звуки были приглушены и едва доносились до верха. Полночь пришла и ушла.
Констебль Водослей смотрел в туман и думал о голубях.
У констебля Водослея было довольно мало жизненных стремлений, и почти все они касались голубей.
Несколько человек ковыляли – а один даже катился – сквозь туман, как Четыре Всадника какого-то местечкового Апокалипсиса. У одного на голове сидела утка, и, поскольку за вычетом это удивительной особенности он был почти в здравом уме, его прозвали Человеком-Уткой. Другой, который беспрестанно кашлял и отплевывался, был известен как Генри-Гроб. Третьего, безногого мужчину на маленькой тележке, без всякой видимой причины называли Арнольдом Косым. А четвертого звали Старикашка Рон, и он повсюду носил свой Запах.
Рон вел на веревке серо-бурого терьера с изодранными ушами. Но, по правде говоря, со стороны было трудно судить, кто кого ведет на самом деле и кто из этих двоих, если что, опустится на землю, повинуясь хозяйскому приказу: «Сидеть!» Потому что, хотя собаки-поводыри для тех, кто обделен зрением или слухом, – привычное явление во многих мирах, Старикашка Рон был первым, чей пес взял на себя мыслительные функции.
Пес, а вслед за ним и нищие направлялись к темной арке моста Призрения, который по меньшей мере один из них называл домом. Другие называли его соответственно «Кхххррр-тьфу!», «Ха-ха-ха! Ой!» и «Разрази меня гром, десница тысячелетия и моллюск!»
Они брели вдоль реки и передавали из рук в руки жестяную банку, из которой по очереди отпивали, рыгая и причмокивая.
Пес остановился. Нищие за его спиной чуть не налетели друг на друга.
Кто-то шел им навстречу по набережной.
– О боги!
– Тьфу!
– Ой!
– Разрази его гром!
Нищие прижались к стене, и мимо них проковыляла бледная фигура. Она хваталась за голову, как будто пыталась за уши поднять себя над землей, и время от времени билась лбом о близлежащие здания.
На глазах у нищих она выдернула из земли причальную тумбу и начала колотить себя по голове. Наконец чугун не выдержал и треснул.
Фигура бросила тумбу, запрокинула голову, разинула рот, из которого полился красный свет, и заревела раненым быком. А потом, шатаясь, пошла дальше в темноту.
– Опять этот голем, – сказал Человек-Утка. – Белый который.
– Хе-хе, у меня, бывает, по утрам так же башка трещит, – сказал Арнольд Косой.
– Я в големах кое-что смыслю, – сказал Генри-Гроб и тщательно выверенным плевком сбил со стены жука в двадцати футах от себя. – Они так не орут. Нет у них голоса.
– Разрази меня гром, – сказал Старикашка Рон. – Хрусь-хрясь – и в топку вместе с моллюском! А червячок-то в другом сапоге. Попробуй проверь!
– Он говорит, это тот самый, которого мы недавно видели, – сказал пес. – Помните, когда кто-то прихлопнул старого священника.
– Думаешь, надо кому-то доложить? – спросил Человек-Утка.
Пес покачал головой.
– Не надо, – сказал он. – У нас тут теплое местечко, незачем его светить.
И они впятером похромали дальше в сырую тень.
– Чтоб им пусто было, этим големам! Отбирают у нас работу…
– Но у нас же нет работы.
– Вот видишь, а я о чем!
– Что сегодня на ужин?
– Грязь и подметки от ботинок. Хррр-тьфу!
– Тысячелетняя десница и моллюск, вот что.
– Здорово все-таки, что у меня есть голос. Могу сам за себя говорить.
– А тебе утку не пора кормить?
– Какую утку?
Туман вокруг Пяти-Семидворья мерцал и шипел. Языки пламени лизали его клубы, едва их не поджигая. В формах остывало жидкое железо. Из цехов раздавался грохот молотов. Не время подгоняло кузнецов – их подстегивал куда более требовательный голос расплавленного металла. Хотя уже близилась полночь, в «Плавильнях, Цехах и Кузнях Рукисилы» вовсю кипела работа.
В Анк-Морпорке было много Рукисил. Это очень распространенная гномья фамилия. Именно этим соображением руководствовался Томас Смит, когда решил сменить имя. Хмурый гном с молотом, украшавший собой его вывеску, был не более чем фантазией художника. Люди привыкли, что лучшие мастера по железу – гномы, и Томас Смит счел за благо не спорить.
Разумеется, Комитет Равного Роста выступил с возражением, но дело как-то замялось, потому что, во-первых, сам комитет по большей части состоял из людей, ибо гномам было некогда хлопотать о своих правах[14], а во-вторых, основные претензии сводились к тому, что господин Рукисила, урожденный Смит, слишком высокий, что являло собой очевидный пример дискриминации по росту и противоречило самим правилам комитета.
Тем временем Томас отращивал бороду, нахлобучивал железный шлем, когда приходила проверка от комитета, и на каждый доллар накидывал двадцать пенсов.
Молоты ритмично падали на наковальни, приводимые в движение огромным колесом, которое тянули быки. Здесь ковались мечи и отбивались до нужной формы железные пластины. Во все стороны летели искры.
Рукисила снял шлем (комитет снова ошивался где-то неподалеку) и вытер пот со лба.
– Диббук! Где тебя носит?
Он резко обернулся, почувствовав, что пустота за спиной вдруг заполнилась. Голем из литейного цеха стоял к нему почти вплотную, и пламя печей бросало отблески на темно-красную глину.
– Я же говорил тебе не подкрадываться! – заорал Рукисила, перекрикивая грохот.
Голем поднял табличку.
ДА.
– Как там твой святой день, закончился наконец? Я уже заждался.
СОЖАЛЕЮ.
– Ну ладно, раз ты снова с нами, становись-ка за молот номер три. И скажи Винсенту, чтобы он поднялся ко мне в кабинет, понял?
ДА.
Рукисила взбежал по лестнице в кабинет. На самом верху он обернулся и посмотрел на литейный цех, озаренный красным пламенем. Он увидел, как Диббук подошел к молоту и показал мастеру табличку. Как Винсент, мастер, посмотрел на табличку и отошел в сторону. Как Диббук взял заготовку для меча, подождал, пока молот несколько раз по ней ударит, а затем отшвырнул ее прочь.
Рукисила бросился назад.
Когда он был на полпути, Диббук положил голову на наковальню.
Когда Рукисила добрался до нижней ступеньки, молот опустился в первый раз.
Когда он мчался по полу, засыпанному пеплом, а другие рабочие спешили за ним, молот опустился во второй раз.
Когда он наконец добежал до Диббука, молот опустился в третий раз.
В глазах голема погас свет. Бесстрастное лицо пересекла трещина.
Молот поднялся, чтобы опуститься в четвертый раз…
– Всем пригнуться! – завопил Рукисила.
…и от голема остались одни черепки.
Когда грохот затих, хозяин кузни встал и отряхнулся. Пол был усеян кусками глины и мелким крошевом. Молот сорвало с креплений, и теперь он лежал на наковальне в груде того, что осталось от голема.
Рукисила с опаской поднял обломок ноги, откинул в сторону, снова наклонился и извлек из-под осколков табличку.
Он прочитал:
СТАРИКИ ПОМОГЛИ НАМ!
НЕ УБИЙ!
ГЛИНА ОТ ГЛИНЫ МОЕЙ!
СТЫД.
ПОЗОР.
Мастер заглянул Рукисиле через плечо.
– Зачем он это сделал?
– А мне почем знать? – огрызнулся Рукисила.
– Ну просто он сегодня днем принес чай, как ни в чем не бывало. Потом отошел куда-то на пару часов, а теперь вот…
Рукисила пожал плечами. Голем – это голем, тут и добавить нечего, но он вспомнил безучастное выражение, с которым Диббук ложился под молот, и его передернуло.
– Я слыхал, хозяин лесопилки на Колиглазной улице думает продать своего голема, – сказал старший по цеху. – Он пустил все запасы красного дерева на спички или еще что-то такое учинил. Хотите, я разузнаю подробности?
Рукисила вновь посмотрел на табличку.
Диббук всегда был немногословен. Он руками хватал докрасна раскаленное железо, кулаками отбивал мечи, чистил плавильную печь, к которой человек и приблизиться не мог… и не говорил ни единого слова. То есть, конечно, говорить он не умел, но у Диббука всегда был такой вид, как будто ему не очень-то и надо. Он просто работал, и все. Столько слов одновременно он не писал еще ни разу.