19 декабря было готово скупое письмо, в котором содержалась только самая суть: «Милые мама и Паша! 14-го с. м. на фабриках начались стачки рабочих, а в 3 ч. утра 16-го я был арестован. В настоящее время нахожусь в доме предварительного заключения. Долго ли просижу, не знаю. Свиданий добыть трудно, и пройдет до этого времени много. Вы не тревожьтесь, я здоров и весел. Целую вас крепко, желаю вам всего хорошего и прошу не беспокоиться. Любящий вас сын и брат Виктор Ногин».
Затем приписал адрес: «С.-Петербургский дом предварительного заключения, камера № 243. Шпалерная улица».
И уже в тот миг, когда надзиратель явился за письмом, сделал маленькую приписку: «Мама! Пожалуйста, будьте спокойны. Еще раз целую вас. Виктор».
Варвара Ивановна слегла в постель. Ее поразило не только само известие об аресте сына, но и вид письма из тюрьмы — на первой странице большими красными кляксами выделялись две печати: «Просмотрено прокурором С.-Петербургского окружного суда». И со всех сторон крест-накрест письмо было перемазано какой-то ядовитой желтой краской.
Мать порывалась ехать в Питер немедленно, но Павел ее удержал: надежды на свидание не было.
Через три дня Виктор отправил еще одно письмо: «Милая мама! Вы не скучайте и не сердитесь на меня. Дурно я не поступал, а взят за то, что обращался с рабочими по-человечески. Напишите мне, как Ваше здоровье и как проводите праздники. Нахожусь в одиночной камере, и неприятно только то. что никого, кроме надзирателей, не вижу. Читать можно — есть библиотека, и свои книги позволяется иметь…»
В тот день, когда было отправлено это письмо, Виктор неожиданно узнал о судьбе товарищей, и однообразная жизнь в камере вдруг стала полна нового смысла.
На прогулке он увидал прикрепленный к забору маленький катышек черного хлеба. Он смахнул его в ладонь, почти полчаса разогревал за спиной и дома разломил и обнаружил маленькую записку с характерным бисерным почерком Андропова: «В. П. Идите в церковь к обедне. С.».
В мрачной тюремной церквушке было как в зверинце: уголовники стояли скопом в дальнем углу за длинной решеткой, а политические — каждый в своей маленькой клетушке. «Нас держат, как дорогих львов или тигров», — подумал Виктор.
В соседнюю клетку вошел Андропов. Еле заметно они кивнули друг другу. В середине службы Сергей отбил земной поклон и очень ловко сунул сквозь решетку тонкую бумажную трубочку. Виктор наклонился благопристойно и подхватил записку. В камере он прочитал ее: «Все наши здесь: Ольга, М. Смирнов, Сергей Цедербаум с сестрой и ее мужем и Николай, которого схватили лишь в третью ночь, и другие. Держитесь стойко, говорите полуправду, похожую на быль, не называя документов. Записку не храните. Скоро найду способ более тесного общения. Жму руку. С.». На обороте была приложена азбука для перестукивания и первая строфа из Лермонтова «Белеет парус одинокий» — для шифрованной переписки.
Виктор расположил буквы на пять колонок:
а б в г д
е ж з и к
л м н о н
р с т у ф
х ц ч ш щ
ы ю я
Память работала блестяще. И уже к концу дня он твердо помнил, в каком ряду и в какой колонке стоит любая буква. И, как мальчугану, захваченному новой, интересной игрой, захотелось ему сейчас же проверить азбуку на соседе. Но чем стучать? Карандаша не было, ручку с чернильницей приносил и уносил надзиратель, когда писалось очередное письмо.
Он вспомнил о памятном березовом листике из венка для Ветровой. И застучал по всем правилам: сначала строку, затем букву. Два удара и пауза — это буква из второй строки. А еще пять ударов после паузы — буква «к». Четыре удара, пауза, три удара — буква «т». Три-пауза-четыре — это буква «о».
— Кто? — Виктор с напряжением ждал ответа.
Сразу же ответили из левой боковой камеры и сверху. Колотили звонко, видать, деревянной ложкой: привычно и быстро; камера забилась звуками, но понять ничего не удалось. «Замолчите!» — в сердцах отбил Виктор. Перестук прекратился. А потом сосед слева отстукал дерзко: «Не умеешь, не берись, только душу травишь!»
Виктор хотел ответить, но в форточку крикнул надзиратель:
— Прекрати! Начальнику передам, он тебе врежет!..
Новогодняя ночь прошла сверх ожиданий не так плохо, как думал Виктор. Тюрьма заполнилась разноголосым шумом, где-то трижды заводили песню; бегали по мягким дорожкам растревоженные стражи, громко хлопали дверями и надсадно орали на тех, кто не желал безропотно сидеть в эту ночь.
Тот первый страж, который привел Виктора в эту камеру, согласился принести ужин не из общей кухни, а из кухмистерской, где цена ему была тридцать копеек. Но — по случаю праздника — потребовал целковый.
«Клюнул старик», — решил Виктор и выдал рубль.
И после сытного ужина, не опасаясь старика за дверью, он выстукивал ложкой:
— С Новым годом, товарищи!..
Все, что поддавалось регламентации в тюремной жизни, постепенно вошло в норму.
Виктор отдавал два часа в день немецкому языку: мысль о непременной поездке за границу не угасала ни на один миг. Да и Андропов поддерживал ее своими разговорами о том, что он обязательно уедет на время в Англию и будет работать там у выдающегося толстовца Владимира Григорьевича Черткова.
Три часа Виктор читал и конспектировал книги, обычно по истории и экономике. Новые журналы, особенно «Мир божий», дополняли ежедневное чтение. Кстати, этот журнал служил и для шифрованных писем в адрес Андропова. Они договорились, что страницей для шифра будет дата рождения каждого из них. Едва заметными точками Виктор отмечал острым карандашом буквы на странице четырнадцатой, поскольку день его рождения был 14 февраля 1878 года. А Сергей Андропов разрисовывал таким же способом страницу семнадцатую, так как появился на свет 17 сентября 1873 года. А возникала необходимость быстро сообщить о посланном письме, так достаточно было шепнуть на очередной молитве или передать с «оказией» одну лишь цифру — номер журнала.
В остальное же время, сколь ни было оно занято прогулкой, приемом пищи или баней, Виктор набрасывал на листках почтовой бумаги текст первой своей книжки — «Фабрика Паля». Бесхитростно живописал он каторгу на Шлиссельбургском тракте, в селе Смоленском, и трудную борьбу ткачей, прядильщиков и красильщиков за Невской заставой.
Книжка набирала силу день за днем и уходила по частям к Андропову: Сергей связался с «Союзом борьбы», а тот решил опубликовать ее как оттиск № 6 «Рабочей мысли».
Точно обрисовывались главы будущей книжки: 1) История фабрики Паля. 2) Характеристика хозяев. 3) Потребительская лавка. 4) Наша администрация и условия труда. 5) Больница. 6) В ноябре и 7) Стачка в декабре. Приложением к основному тексту шли важнейшие требования палевцев, отраженные в последних листовках «Рабочего знамени».
Виктор долго не мог разделаться с предисловием: все получалось оно многословным и долгим. Но наконец, и оно легло на бумагу:
«Эта книжка посвящена всем тем, кого ее содержание непосредственно касается:
Нашим товарищам,
Министру финансов,
Министру внутренних дел,
Фабричным инспекторам,
Хозяину фабрики — К. Я. Палю».
Итак, задумка, которая не давала спокойно жить Виктору с прошлой осени, вылилась в этот хороший залп по Карлу Палю и всем его присным, включая лощеного хама Шабловского и многих других подлецов рангом пониже.
А полковник Пирамидов не дремал. Он составил обстоятельную записку, опираясь на показания своих филеров. И по этой записке 9 января 1899 года началось следствие по делу «О преступном сообществе, присвоившем себе наименование «Группа «Рабочего знамени».
14 января на допросе, который вел отдельного корпуса жандармов подполковник Потоцкий в присутствии товарища прокурора С.-Петербургского окружного суда М. И. Трусевича, Виктор дал первые показания:
«Зовут меня Виктор Павлович Ногин. Я не признаю себя виновным в принадлежности к преступному сообществу, стремящемуся к ниспровержению существующих в Империи государственных и общественных порядков. Все предъявленные мне вещи взяты у меня по обыску и принадлежат мне. В Петербурге я работаю на фабриках с 1896 г., причем до 17 сентября 1898 г. был красильщиком на фабрике Паля, а оттуда перешел на Невский механический завод, быв. Семянникова, конторщиком. Оставил службу у Паля вследствие оскорбления, нанесенного мне управляющим Шабловским. С рабочим Иваном Шалаевым я знаком со времени поступления на фабрику Паля. Рабочих Николаевых я не знаю. Никому из рабочих я запрещенных изданий не давал. Никогда сведения о положении расценок на фабрике Паля я не собирал. Предъявленная мне запись в тетради сделана мною и означает следующее: «В колесной, малярной и кузнечной мастерских Семянниковского завода зарабатывали 130, дали 100 р.». «Раньше с пары 15–12, а теперь —». Обстоятельства эти, касающиеся условий работы, возмутили меня и записаны мною лично для себя, причем если бы я узнал, сколько «теперь» с пары, то я внес бы свою заметку. На той же странице мною записан случай возмутительного обращения администрации того же завода с одним рабочим, которому сломали ногу. Обе эти записи сделаны мною в октябре или ноябре 1898 г. В другой предъявленной мне тетради мною записан ход моего дела с управляющим палевской фабрики, причем я имел в виду впоследствии поместить в газету «Сын отечества» корреспонденцию об этом деле. По делу с Шабловским мною были выставлены у мирового судьи свидетели, адреса некоторых из них для меня собирал рабочий палевской фабрики в красильне — Никифор Васильев, арестованный, должно быть, за это».
13 февраля Виктора предъявили квартирной хозяйке Авдотье Сосулиной. Но она его не выдала:
— Квартирант был тихий; все один да один. Никто к нему и не заглядывал. А читал много, и все по ночам. Так я его за керосин поругивала!
20 февраля хотели узнать у Виктора о его связях с арестованными рабочими. Но он категорически отвел все домогательства Потоцкого: