7 июля Виктор писал домой:
«К числу удовольствий, мною получаемых, прибавилась музыка. Я ее слушаю по вечерам, в праздники. Играют в каком-то саду, и иногда слышно, как кричат «браво»! Впечатление получается, как от фонографа, но жалко то, что всегда играют плясовую».
Он изучал теперь книгу Сеньобоса «История современной Европы» и попросил Павла прислать ему новые географические карты России и Старого Света.
Карты долго держали в жандармском управлении у генерала Секеринского, их выдали, только с пометкой, что просмотрели, проверили.
Виктор мысленно путешествовал от Владивостока до Гибралтара, от Персии и Турции до Гренландии и Норвегии. Он нашел село Шушенское, где был Ульянов, и село Ермаковское, где отбывал ссылку Ванеев. И побывал в пунктах, где жили под гласным надзором полиции два Сергея и Ольга. Но неизменно ловил себя на мысли, что за пределами Российской империи глаз его прикован к Цюриху. Значит, думал он об этом городе? Да! Там одно время жил Плеханов, там была группа «Освобождение труда».
— Туда, а? — спрашивал себя Виктор. И отвечал поспешно, словно боялся, что его услышат за железной дверью: — Поглядим, всему свое время!
Он находил Париж на зеленой равнине Франции и думал о человеческой подлости, которой опутан сейчас Дрейфус, и о Золя, сумевшем ополчиться против нее!
15 сентября он писал Павлу:
«Что нового о Дрейфусе? Меня тоже очень удивило, что его приговорили к тюрьме, — я ждал или полного оправдания, или возвращения на Черный остров. Да, действительно, очень жаль, что ты был так долго предвзятого мнения о Золя. Он прекрасный писатель, а то, что о нем говорят пропитанные деревянным маслом ханжи, — чистейшая чепуха. Я его очень люблю, и, не говоря про массу вещей, которые мне нравятся, я отмечу место, где он велик как художник. Это место в «Карьере Ругонов» — глава, посвященная любви Сильвера и Миэтты. Это прелесть что такое! «Ханжи», вероятно, найдут и тут сальность, но я ничего более чистого и верного о «романах» не читал. Все это лишний раз подтверждает, что не следует доверяться чужому мнению, а нужно познакомиться самому, особенно с тем, кого ругают «святоши».
В конце сентября Виктор ощутил недомогание. Денег на кухмистерскую не было, а тюремная баланда и особенно перловая каша, сбившаяся в липкий ком, ложилась внутри камнем и обостряла боль в желудке. Доктор Гарфункель оказался человеком отзывчивым: заменил кашу картофелем, по утрам посылал стакан молока и прописал гулять два раза в день.
И вдруг появились деньги — словно с неба упали! Адвокат Ногина по делу с Шабловским — присяжный поверенный Беренштам — тиснул в газете «Сын отечества» небольшую заметку о своем подопечном. Мировой судья решил, наконец, дело в пользу истца, и господин Шабловский выложил сорок семь рублей, которые и были доставлены на Шпалерную.
Варвара Ивановна извелась тоской по Виктору и подала прошение: когда же выпустят сына, он уже сидит почти год. И неужели за это время нельзя закончить его дело?
5 октября Виктор написал в Москву:
«Милые и дорогие мама и Паша! Вчера я получил Пашино письмо от 28.IX. Вы прошение направили верно. По моему делу производится следствие жандармским управлением, а к прокурору судебной палаты оно еще не поступало. Все бумаги и прошение по делу нужно отправлять туда, где находится дело. Следовательно, причина молчания не ваша ошибка, а что-нибудь другое. Сегодня я посылаю второе прошение в жандармское управление: прошу объяснить, почему меня не освобождают и не отвечают на прошения… Недавно была годовщина смерти папы. Я вспоминал о нем и сравнивал его и Вас, мама. Мне его очень жалко. Он сам по себе хороший человек, но жизнь, в которую он попал с молодости, закрыла все хорошие его качества так, что на виду оставались эти наносные и, нужно правду сказать, очень плохие качества. Конечно, живи он в другой среде, из него мог бы выйти хороший человек; поэтому он не виновен в тех грубых выходках, которые частенько проявлял. К сожалению, плохие стороны его характера мне вспоминаются чаще, чем хорошие: хороших было очень мало. Вспоминаю его советы и нравоучения: за исключением очень немногих все они заставляют краснеть и горько каяться, что когда-то следовал им. Да, жаль его! Жалко, что своему отцу я не могу подражать. Слава богу, я не могу сказать того же о Вас, мама. У меня есть много хороших воспоминаний о Вас, и за многие советы я Вам благодарен».
Но в последних письмах из тюрьмы Виктор как бы определил рубежи: до определенной дистанции он душа в душу с Варварой Ивановной, а дальше пойдет один, если она не выбросит из головы всякий калязинский мусор, пустые обывательские поговорки, надежду на авось и на господа бога и не сможет понять, что определяет его жизнь сегодня. И Варвара Ивановна не стала колебаться: она дала слово ехать с Виктором, куда выпадет ему судьба, и постараться подчинить свою жизнь его интересам. Так они и договорились…
29 ноября 1899 года генерал Секеринский сообщил, что дознание по делу «калязинского мещанина Виктора Павлова Ногина» окончено.
Чего только не было в этой бумаге жандармского генерала: и несвязный лепет Орлова, и досадные признания Ширяева, и даже «чего изволите» предателя Кузюткина. Но криминал определялся не полной мерой. Были обвинения в том, что приемщик завода Семянникова состоял в постоянных сношениях с рабочими фабрики Паля и деятельно распространял воззвания и запрещенную газету «Рабочее знамя». И больше ничего.
— Пронесло! — решил Виктор. — А узнали бы про кружок, да про написанные листовки, и про кипяток на фабрике Максвеля — не миновать бы каторги! Не выдали ребята!
Министр юстиции Муравьев предложил подчинить Ногина гласному надзору на три года вне столиц, столичных губерний, университетских городов и местностей фабричного района. Царь с этим согласился.
В одном из последних тюремных писем Виктор — уже с оттенком шутки — сообщал Варваре Ивановне:
«Могу еще поздравить Вас с исполнением одного желания: Вы мне говорили, что Вам очень не хочется, чтобы я жил на фабрике, и что Вы больше не пустите меня работать на фабриках. Ваше желание исполнилось: я теперь не могу больше служить на них и, как мне сказал товарищ прокурора, меня к фабрикам даже близко подпускать не будут…»
Тула, куда он собирался к Андропову, оказалась запретной. Да и потерял всякий смысл этот город: Сергей еще в октябре сбежал к Черткову, в Англию, и о нем назначен был повсеместный розыск. И сбежал Андропов правильно: царь приказал сослать его в административном порядке на восемь лет в Восточную Сибирь.
Виктор хотел проситься в Кострому. Но Ольга Звездочетова переехала туда с больным мужем и вряд ли. могла немедленно включиться в работу. Оставался лишь один Сергей Цедербаум, и он звал к себе. Виктор выбрал Полтаву.
Триста шестьдесят три дня провел он в одиночной «квартире» на Шпалерной. И вышел оттуда 14 декабря 1899 года, почти в канун нового века. Питер стал на время чужим, и Виктор расстался с ним легко. Уже вечером — четырнадцатого — он сидел в поезде, и колеса вагона в такт его мыслям отбивали на стыках ритмично: «В Москву! В Москву! В Москву!»
Ему разрешили пробыть на родине десять дней. Варвара Ивановна никак не могла взять в голову, что ее Витенька вот-вот тронется в дальний путь без паспорта.
— Да не горюйте, мама! Вот мой паспорт, — Виктор уже не раз показывал ей казенную бумагу с большой печатью.
Варвара Ивановна надевала очки и перечитывала бумагу вслух. Язык был туманный, и это внушало страх.
«Проходное свидетельство, данное С.-Петербургским градоначальником административно высланному из Петербурга Ногину Виктору Павлову на свободный проход до города Полтавы в поверстный срок с тем, чтобы он с этим свидетельством нигде не проживал и не останавливался, кроме ночлегов, встретившихся в пути, и по прибытии в город Полтаву явился в тамошнее полицейское управление и предъявил проходное свидетельство».
— Пешком, што ль, тебе идти? Тут так писано.
— Поездом, мама, поездом. Паспорт хороший; по нему за свой счет ехать можно. А без него гнали бы этапом.
— Страх-то какой!
— Это еще не страх. Вот когда без паспорта и без такой бумаги придется жить, тогда пострашней будет. А может, так и случится…
23 декабря 1899 года административно высланный из Питера Виктор Ногин прибыл в Полтаву: налегке, с маленьким саквояжем, который носят врачи при спешных визитах к своим пациентам.
Сергей Цедербаум так удивился, что протер очки и огляделся с недоумением.
— Вы что это? В гости — и на один день? А чемодан?
— Пропало все в багаже, — махнул рукой Виктор…
ПОДНАДЗОРНЫЙ ИЗ ПОЛТАВЫ
Новый год и новый век встречали в небольшой компании ссыльных. В квартире у бывшей народоволки А. Э. Симиренко собрались люди нескольких поколений. На самом почетном месте восседал бунтарь времен «хождения в народ» и нашумевшего «процесса 193-х» С. А. Жебунев. Рядом смежно располагались его давние друзья — землеволка Горбачевская и лаврист Левенталь, народовольцы разных лет Орлов, Сиценко и Присецкий. А замыкали праздничный стол маленькой кучкой социал-демократы: Флеров и Харченко, Цедербаум и Ногин.
Новый век — рубеж эпохи, как обойтись в такой час без итогов? И хозяйка, провозгласив новогодний тост, предложила каждому рассказать о своем времени и о себе.
Стариков не надо было упрашивать: воспоминания — их стихия. И завели они длинные речи.
Виктор о многом услыхал в ту ночь. И то, о чем когда-то говорил украдкой щуплый телеграфист Шуклин, предстало вдруг в живых образах: и каторга, и побеги, и бомбы, и равелины Петропавловской крепости, и казнь героев.
Всех лучше говорил Жебунев — о великолепной любви Софьи Перовской и Андрея Желябова, которые проходили вместе с ним по «процессу 193-х», и о том, как Желябов написал из тюрьмы на Шпалерной прокурору судебной палаты 2 марта 1881 года:
«…Если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности».