нации.
Мокомб пожелал мне спокойной ночи и покинул меня.
Оставшись один, я подумал: „Глубокий сон — вот что мне нужно“.
И тотчас мне пришла мысль о Смерти; я обратился душой к Богу и лег в постель.
Крайняя усталость имеет одну особенность — сон не приходит сразу. Каждый охотник это испытал, все это знают.
Мне надо было поскорее крепко заснуть. Я решил хорошенько выспаться этой ночью. Но через десять минут я заметил, что мое нервное возбуждение никак не проходило. Я слышал тиканье часов, потрескивание дерева и стен. Без сомненья, это были часы покойников.[171] Всякий еле уловимый ночной звук отзывался во всем моем существе ударом тока.
В саду черные ветви шелестели на ветру. Поминутно стебли плюща ударяли в окно. Мой слух так обострился, как это бывает у людей, умирающих от голода.
„Это потому, — думал я, — что я выпил две чашки кофе“.
И, облокотившись на подушку, я стал безотрывно вглядываться в пламя свечи, горевшей на столе около меня. Я не мигая смотрел на нее сквозь ресницы с тем напряженным вниманием, которое придает взгляду полное отрешение от всех мыслей.
Маленькая кропильница из расписного фарфора с самшитовой ручкой висела у моего изголовья. Я смочил себе веки святой водой, чтобы освежить их, потом задул свечу и прикрыл глаза. Меня клонило ко сну, лихорадка утихала.
Я засыпал.
Вдруг меня разбудили три настойчивых резких удара в дверь.
— Что это? — спросил я, встрепенувшись.
Тут я понял, что давно уже спал. Я не помнил, где нахожусь, и был уверен, что я в Париже. Иногда глубокий сон бывает причиной такой краткой потери памяти. Я сладко потягивался, сразу забыв, что меня разбудили, не сознавая, что творится вокруг.
„Кажется, стучали в дверь? Кто это может быть?“ — внезапно мелькнуло у меня в голове.
При этом вопросе я смутно и неясно начал понимать, что я не в Париже, а в Бретани, в доме священника, в гостях у аббата Мокомба.
Я быстро выбежал на середину комнаты.
Первое, что я увидел, как только ступил босыми ногами на холодный пол, был яркий свет. Полная луна сияла над церковью напротив окна, сквозь белые шторы ее безжизненный бледный луч косо ложился на паркет.
Время было около полуночи.
Самые бредовые мысли приходили мне в голову. Что случилось? Это была необыкновенная ночь.
Когда я подошел к двери, пятно света, блеснувшего из отверстия замка, пробежало по моей руке.
За дверью кто-то был, действительно кто-то стучал.
Однако в двух шагах от двери я остановился.
Мне показался странным красноватый блик на моем рукаве. Этот холодный кровавый огонек не освещал. И почему под дверью не было видно полосы света из коридора? Признаться, блестевшая в темноте замочная скважина напоминала мне фосфорический глаз совы!
В эту минуту ночной ветер донес снаружи звон — церковные часы пробили полночь.
— Кто там? — спросил я тихо.
Свечение исчезло, я только сделал шаг вперед… Как дверь распахнулась — широко, медленно, тихо…
Передо мной в коридоре возник черный силуэт священника, на голове у него была треугольная шляпа. Луна освещала всю его фигуру, кроме лица: я видел только блеск его глаз, смотревших на меня пристально и значительно.
Дыхание иного мира окутывало этого гостя, при виде его сердце мое сжалось. Я оцепенел от испуга и молча разглядывал зловещего посетителя.
Вдруг священник медленно простер ко мне руку. Он хотел вручить мне что-то тяжелое и бесформенное. Это был плащ. Широкий черный дорожный плащ. Он протягивал мне его, как бы даря!..
Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого. О! Я не хотел этого видеть! Но ночная птица пролетела между нами с резким криком, и взмах ее крыльев, коснувшись моих век, заставил меня снова открыть их. Я слышал, как она порхает по комнате.
Тогда, захрипев от ужаса — закричать у меня не было сил, я судорожно вытянутыми руками захлопнул дверь и быстро повернул ключ; я чувствовал, как волосы шевелятся у меня на голове, и не мог двинуться с места.
Поразительно, но мне казалось, что все произошло совсем бесшумно.
Я больше не мог этого вынести… и проснулся. Я сидел в постели, вытянув руки перед собой; тело мое было холодно, как лед, лоб покрывала испарина, сердце сильно и глухо стучало в груди.
„Ах! — подумал я. — Какой жуткий сон!“
Однако непреодолимая тревога не покидала меня. Не сразу я осмелился протянуть руку за спичками: я боялся ощутить в темноте пожатие холодной руки.
Когда я нашарил спички, звук коробка, задевшего о железный подсвечник, заставил меня вздрогнуть. Я снова зажег свечу.
Сразу я почувствовал облегчение; свет, этот дивный поток лучей, рассеивает мрак и стирает из памяти кошмары.
Я решил выпить стакан холодной воды, чтобы совсем прийти в себя, и встал с постели.
Проходя мимо окна, я заметил, что луна была точь-в-точь такая, как в моем сне, а ведь я накануне не видел ее; подойдя к двери со свечой в руке и осмотрев замок, я убедился, что ключ повернут на один оборот, хотя я не запирал дверь на ночь.
Сделав эти открытия, я огляделся вокруг. Все это начинало казаться мне очень странным. Я снова лег и, откинувшись на подушки, стал размышлять и доказывать себе, что, очевидно, у меня был приступ сомнамбулизма, но верил в это все меньше и меньше. Усталость накрыла меня, как волна, убаюкала мои мрачные мысли, и я неожиданно быстро заснул, несмотря на мою тревогу.
Когда я проснулся, солнце весело озаряло комнату.
Утро было безоблачным. На моих часах, висевших у изголовья, было десять. Что же может ободрить нас лучше, чем свет дня, чем сияющее солнце? Особенно, когда за порогом нас встречает край, где свежий благоуханный ветер веет среди деревьев, зарослей колючего кустарника, крутых склонов, поросших цветами и влажных от утренней росы.
Я поспешно оделся, забыв о мрачном происшествии этой ночи.
Прохладная вода вернула мне бодрость, я спустился вниз.
Аббат Мокомб был в столовой, он сидел перед столом, уже накрытым скатертью, и читал газету, поджидая меня.
Мы поздоровались.
— Хорошо ли вы спали ночью, мой дорогой Ксавье? — спросил он меня.
— Отлично, — отвечал я рассеянно (по привычке и совершенно не обращая внимания на то, что говорю).
Я чувствовал, что у меня разыгрался аппетит. Нанон принесла нам завтрак.
Наш разговор за едой был одновременно задушевным и веселым: только человек, который ведет святую жизнь, знает, что такое радость, и умеет сообщить ее ближнему.
Вдруг я вспомнил мой сон.
— Ах! — вскричал я. — Мой дорогой аббат, этой ночью я видел необыкновенный сон, и такой странный — не могу вам передать! Как бы сказать… захватывающий? удивительный? страшный? Судите сами! Вот послушайте!
И, не переставая чистить яблоко, я начал ему описывать во всех деталях страшное сновидение, от которого я просыпался ночью.
В ту минуту, когда речь дошла до жеста священника, предлагавшего мне плащ, еще до того, как я успел заговорить об этом, дверь столовой раскрылась. Нанон вошла в комнату в позолоте солнечного луча и с бесцеремонностью, свойственной прислуге кюре, перебив меня на самом интересном месте, протянула мне сложенный лист.
— Вот письмо с пометкой „очень срочно“, его только что принесли для господина.
— Письмо! Так скоро! — воскликнул я, прерывая мою историю. — Это от отца. Что случилось? Дорогой аббат, вы, конечно, позволите мне сразу его прочесть?
— Разумеется! — сказал аббат Мокомб, теряя нить моего рассказа и невольно разделяя мой интерес к письму. — Разумеется!
Я распечатал его.
Так неожиданное вторжение Нанон помешало закончить мой рассказ.
— Милый хозяин, мне очень жаль, но я вынужден сегодня же вас покинуть, — сказал я.
— Почему? — спросил аббат, опуская чашку.
— Отец пишет, что мне надо срочно вернуться из-за одного дела, из-за очень важного судебного процесса. Я думал, что он состоится не раньше декабря, но отец сообщает, что дело будет заслушано через две недели, и поскольку лишь я могу подготовить документы, которые помогут нам выиграть эту тяжбу, я должен уехать!.. Ах, какая досада!
— В самом деле, это обидно! — сказал аббат. — Как это обидно! По крайней мере, обещайте мне, что когда вы закончите свои дела… Великое дело — спасение души: я надеялся по мере сил способствовать вашему — и вот вы уезжаете! Я было подумал, что сам Господь направил вас ко мне…
— Мой дорогой аббат, — воскликнул я, — свое ружье я оставляю у вас. Недельки через три я вернусь и уж на этот раз погощу у вас подольше, если вам будет угодно.
— Что ж, отправляйтесь с миром! — сказал аббат.
— Дело в том, что речь идет почти обо всем моем добре, — сказал я тихо.
— Добро — это Бог! — просто ответил Мокомб.
— А чем же я буду жить завтра, если?..
— Завтра нас не будет, — отвечал он.
Вскоре мы встали из-за стола, немного примирившись с таким поворотом событий благодаря моему твердому обещанию вернуться.
Мы вышли пройтись по саду, осмотреть окрестности дома священника.
Весь день аббат охотно знакомил меня с нехитрыми сельскими достопримечательностями. Потом он был занят церковной службой, а я в одиночестве бродил по округе, с наслаждением вдыхая свежий бодрящий воздух. По возвращении Мокомб немного рассказал мне о своем путешествии в Палестину; так мы провели время до заката дня.
Настал вечер. После скромного ужина я сказал аббату:
— Друг мой, поезд отходит ровно в девять. Отсюда до Р. добрых полтора часа пути. Полчаса мне нужно на то, чтобы отвести на постоялый двор лошадь и рассчитаться; итого два часа. Сейчас семь — я вас покидаю.
— Я провожу вас немного, — сказал священник, — эта прогулка будет мне полезна.
— Кстати, — озабоченно произнес я, — вот адрес моего отца (у него я живу в Париже) на случай, если вам вздумается написать мне.
Нанон взяла визитную карточку и сунула ее за зеркало.
Три минуты спустя мы с аббатом вышли из дома и отправились в путь по большой дороге. Я вел лошадь под уздцы.