Мне создали очень интересный костюм. За основу взяли гравюры Дюрера. Костюмер достал ткань, фактурой передающую тусклый блеск рыцарских лат, и пошил мне подобающее средневековое облачение. Гример тоже постарался и сделал мое лицо костлявым обличьем Смерти. Остальных ребят из ударно-духовой группы гримировали под висельников и могильщиков.
Я очень увлекся этой новаторской идеей и предложил Запорожцу не разделять между собой произведения, а без пауз нанизывать их на непрерывную музыкальную нить. Я продумал все тематические связки, за время которых Запорожец успеет сменить костюм, а зритель не вывалиться из концепции цикла. Запорожец с готовностью принял мое предложение.
Работали мы быстро и дружно, за месяц программа была подготовлена. Премьера состоялась в малом зале оперного театра. Конечно, не обошлось без помощи Тоболевского. Неизвестно, какими правдами или неправдами он достал орган удивительного тембра. В течение нескольких дней его перевезли и установили на сцене. Вообще Тоболевский решил почти все технические и административные проблемы.
Когда наш триумф состоялся, в интервью телевидению Тоболевский сказал, что очень подумывает о возрождении «русских сезонов» в Париже. Я, признаться, был уверен, что следующим городом, который мы посетим, будет Париж с его Нотрдамским собором, где Тоболевский организует русскому Квазимодо органный концерт.
У меня не вызывало сомнений, что подсознательная мечта Тоболевского создать русский паноптикум, труппу монстров и уродов, пляшущих или пиликающих. Искусство как самоцель его мало интересовало.
Эту невеселую догадку о наличии у Тоболевского тайных наклонностей компрачикоса подтвердил следующий факт. Мотаясь по сибирским дебрям, он нашел новую забаву — глухонемого борца Кащеева, двухметрового исполина чудовищной силы. Я даже заревновал, главным образом потому, что представлял себе сидящего в раздевалке мокрого Кащеева — свернул кому-то шею и доволен, а в коридоре уже голосит Тоболевский: «Да где же этот ваш новый Герасим, покажите же мне его!»
Как это не забавно, я оказался поразительно близок к истине. Чтобы подключить Кащеева к денежной турбине, Тоболевский организовал соревнования имени легендарного Поддубного с увесистым призовым фондом. На такую приманку съехалось много именитых бойцов, к акции присоединился муниципалитет и ряд ведущих телекомпаний.
Кащеев знал свое дело. Он без разбора заламывал своих противников. На торжественной церемонии закрытия соревнований Тоболевский произнес длинную речь, а под занавес сказал, что нашему чемпиону, кроме кубка и денег приготовили еще один маленький подарок. На тамтам вышла миловидная девушка, а в руках у нее был щенок спаниеля. Зрители взвыли от умиления, когда гигантский Кащеев, полчаса назад свирепо крушивший хребты, осторожно взял щенка и прижал к груди. Тоболевский поглаживал свою тургеневскую бороду и улыбался.
На достигнутом он не остановился. Сразу же после нововведенных соревнований Тоболевский организовал по западному образцу бои без правил, с Кащеевым-фаворитом. И, разумеется, пока Кащеев на ринге крушил и членовредительствовал, за канатами стоял человек Тоболевского с собачкой. В перерывах между раундами Кащеев брал ее на руки и гладил.
Действительно, как явление коммерческое он превзошел меня. Кащеев был зрелищней и потому прибыльней. В этом заключалась реальная опасность. Тоболевский в любой момент мог прекратить мое финансирование: и не из-за того, что пожадничал, а элементарно забыл о моем существовании. Я загрустил и даже собирался предложить Тоболевскому устроить турнир между мной и Кащеевым. Я очень рассчитывал на свою силу. У меня был шанс проверить свои борцовские возможности на одной из вечеринок, которые устраивал Тоболевский для близкого окружения.
Мы как-то засиделись на даче Тоболевского. Хозяин накрыл шикарный стол, и большинство приглашенных к вечеру уже были основательно хмельны. Все, кроме меня и нового любимца — Тоболевский не позволял ему прикасаться к спиртному.
Тоболевский опять принялся расхваливать своего Кащеева, похожего на огромный обтянутый кожей валун, пока это счастливое бахвальство не перешло в демонстрацию физической мощи Кащеева. Я старался не отставать, то, скручивая в узел гвоздь толщиной с палец, то, сминая пустую канистру на манер пивных импортных жестянок. Гости, Тоболевский и Кащеев страшно разгорячились. Я понял, что нужный момент настал и вызвал Кащеева побороться. Тоболевский подумал и разрешил.
Мы перебрались на поляну за домом. На ней обычно играли в лапту и городки, то есть только в русские игры — так хотел Тоболевский. Поляна вполне подходила, как он выразился, и для «кулачного боя».
Кащеев снял рубаху, я тоже, следуя его примеру, разделся до пояса. Вдвоем мы составляли более чем контрастную пару. Я выглядел в половину меньше его. Конечно, если бы меня распрямить, во мне набралось бы достаточно роста — мы выяснили это, когда портной измерял мою спину матерчатым метром. И я всегда был каким-то иссохшим и болезненно белым.
Торс Кащеева не отличался античной красотой, но выглядел варварски мощно, как художественно опиленный ствол дуба. Мы сошлись, и я сразу понял, что представляет собой любимец Тоболевского. Мои руки еще могли тягаться с ним, но шейные и спинные позвонки ходили ходуном, как баранки на шнурке. Я видел, что у Кащеева на коже, там, где ее сжали мои пальцы, выступила кровь. Он был намного дюжее меня и привык терпеть боль. На какую-то секунду я зазевался, и, не останови Тоболевский поединок, Кащеев, по всей видимости, сломал бы мне шею. Мы вернулись к столу. Остаток вечера я разминал ноющие суставы, а Кащеев, потирая пунцовые кровоподтеки на плечах, тихонько гудел на ухо Тоболевскому свои грустные мысли.
Имелся, конечно, и другой шанс потягаться с Кащеевым. Для этого пришлось бы отыскать двухголового скрипача, припадочную виолончелистку, флейтиста с картофельными отростками вместо ног — то есть сколотить коллектив, сродни цирку лилипутов — к чему, собственно и стремился Тоболевский. Ходили слухи, что он собирался везти Кащеева на какие-то престижные соревнования в Афинах. Сроки совпадали с моей поездкой на конкурс в Италию.
Я позвонил Тоболевскому, чтобы обо всем договориться и узнать, на каком свете нахожусь. Разумеется, я не выдвигал условий, боже упаси, просто поинтересовался, когда мы летим в Болонью. Тоболевский погрустнел и сказал, что не сможет в этот раз сопровождать меня, но пообещал все уладить с билетами, гостиницей, переводчиком и прочими дорожными мелочами.
Сама собой закончилась школа. Я сдал выпускные экзамены, отыграл концерт и получил соответствующие документы. Мой добрый ангел — декан Валентин Валерьевич ждал меня в консерватории с распростертыми объятиями. До нового конкурса оставалось три месяца, и я подумал, что единственным нашим с Бахатовым упущением остался непосещенный детский курорт. Я уговорил Бахатова, он взял отпуск, и мы укатили в Евпаторию.
С утра до вечера мы сидели на пляже возле воды, рядом торчали плоские головки зарытой по горло «пепси-колы». Невдалеке копали в песке свои миниатюрные катакомбы полиомиелитные дети, и чайки, глядя на нас, кричали от ужаса. Непостижимое море раскачивало мутные волны, огрызки фруктов прыгали на волнах, как поплавки. Несколько раз в день на горизонте показывался белый профиль лайнера. Тогда всем мерещилось скорое счастье, которому хотелось помахать рукой. От этой поездки сохранилось несколько фотографий, моих и Бахатова. На одном снимке Бахатов стоит у кромки моря, под мышкой у него облупленный пенопластовый дельфин.
По приезду я начал усиленно готовиться к конкурсу, включил в программу произведения Листа, Скрябина, Равеля и Рахманинова. Накатывал я их публично, дал восемь концертов в филармонии, и критики писали, что никогда еще я так хорошо не играл. Наверное, они были правы.
За последние полгода я очень наловчился налаживать прочную связь с моим внутренним музыкантом. Раньше только на середине произведения ощущались его позывные, и я настраивался на нужную волну. Когда же он брал управление на себя, я отключался, он проникал в мои пустые руки, и тогда я играл лучше всех. Он был настоящий псих — тот, кто сидел в моем горбу, и настоящий урод. Каждая секунда его жизни заполнялась адовой мукой, о которой ему приходилось молчать — у него отсутствовал язык. Я знаю, что он не смог бы жить вне меня — у него от рождения не было кожи. Он играл голыми, мясо на костях, пальцами — так он общался — и это тоже причиняло ему чудовищные страдания. Но, жаждая поведать миру о них, он превозмогал болью боль. Результат превосходил все мыслимое. Это были слезы высшей пробы. Может поэтому, стиль моей игры многие определяли как депрессивный. Но предельно индивидуальный.
Тоболевский проводил меня до аэропорта. Я летел в столицу, и там пересаживался на «Боинг», следующий в Болонью. Тоболевский пожелал мне удачи и дал два небольших долларовых рулончика, перетянутых резинкой. Уже в Италии я развернул их. Первый состоял из пятидесятидолларовых купюр — на крупные и непредвиденные расходы, второй, из мелких купюр — на чаевые и всякую чепуху.
В Болонье меня встречал заказной автобус, который и доставил к месту назначения. Мы ехали в город Больцано, что на севере Италии. Отель был по-прежнему коньячно «пятизвездочным». Тоболевский выделил мне двух сопровождающих: тихого, как мышь, переводчика и телохранителя, компанейского парня, одновременно выполняющего обязанности камердинера.
Пока решались все административные вопросы, мне устроили экскурсию по городу. Через день состоялось открытие конкурса, я чувствовал себя легко и даже согласился позировать фотографам. Я позже видел свое журнальное, глянцевое лицо, выбеленное, с будто прилипшими ко лбу и щекам длинными черными прядями.
Это произошло на втором туре. Внезапно и болезненно. Как хорошо мне игралось, но вдруг в голове оборвалось что-то кровяное и сосудистое. Запекло в глазах. Угольные пальцы зарисовали их. Мне перестало хватать воздуха, я жадно тянул его и не мог выдохнуть. Меня разнесло, как шар. Схватило позвоночник, под лопатку со стороны сердца вонзилась спица. От крестца вверх поднималась гипсовая волна немоты, и вместе с ней спинной мозг превращался в железный, обледеневший стержень. Я попробовал переключить ум на музыку и не услышал ни звука. Подумал, что просто перестал играть, потому что в рояле лопнули или испарились все струны. Рояль оглох. В опустевшем горбу завывал кладбищенский ветер.