ьей и горской контрреволюцией. Ленин требует от нас совсем иного: подвести рабочих и беднейших крестьян к пролетарской революции.
Буачидзе не стал скрывать правды и от рабочих железнодорожных мастерских:
— Дайте срок, мы возьмем быка за рога! Сейчас я обязан предупредить: и в Петрограде и у нас, на Тереке, начинается полоса провокаций. На этих днях в Грозном, ожидая поезда, я невольно стал свидетелем того, как в вагонах якобы с останками горцев, погибших на фронте и сейчас доставленных для похорон в родные аулы, нашли… оружие. Неосторожные грузчики уронили гроб, слетела крышка, и на перрон вывалились винтовки и цинки с патронами. Тогда вскрыли и другие гробы. Они также были заполнены винтовками, разобранными пулеметами, гранатами и патронами. Решение Гражданского комитета, постановление войскового круга о введении смертной казни — это проба сил. Хотят прощупать, будете вы, рабочие Владикавказа, защищать свободу или отступите, склоните головы.
Дружно приняли решение послать делегатов на завод «Алагир», с тем чтобы завтра совместно выйти на демонстрацию ко дворцу атамана Караулова.
На следующий день и Владикавказский Совет круто изменил курс. Меньшевики, эсеры, «беспартийные» казаки и даже «мусульманский вождь» Цаликов — все заявили, что они не могут признать для себя обязательным постановление Гражданского комитета, а тем более приговор войскового круга. Совет пошел за депутатами-большевиками.
Через три дня разразилась новая провокация. Теперь уже со стрельбой, кровью, с десятками ни в чем не повинных жертв. Пьяные казаки и солдаты окружили базар во Владикавказе. Они хватали безоружных мирных ингушей, издевались, убивали. Из ближайшего к городу ингушского селения Базоркино в горы поскакали всадники. Бело-зеленые повязки на рукавах черкесок свидетельствовали об особой важности данного им поручения. Самозванный председатель ингушского «национального совета» Вассан-Гирей Джабагиев звал всех, «кто считает себя мужчиной», идти громить Владикавказ.
Ной понимал: горцы захотят мстить за убитых на базаре. Нападение на переполненный войсками город приведет к страшной резне. Надо во что бы то ни стало удержать ингушей. Но как это сделать? Прочных связей с горцами у объединенной организации не было. Меньшевиков это меньше всего интересовало.
Перед рассветом Буачидзе вышел из Владикавказа. Он благополучно миновал казачьи разъезды и, обходя колесную дорогу, тропинками приблизился к Базоркино.
Ной увидел: старая липа распростерла свои широкие ветви над весело журчащим ручьем. Зачерпнул пригоршней воду, напился. Еще зачерпнул, с удовольствием плеснул на лицо, на лоб. За этим приятным занятием Ноя и застали трое ингушей. Старший из них деловито спросил:
— Больше воды не хочешь?
Ной поблагодарил, сказал, что у него есть дело к почетным старикам. Он знал, что по обычаям ингушей последнее слово всегда за седобородыми мудрецами.
Ни о чем больше не спрашивая, ингуши молча отвели Ноя на противоположный конец к старику Сеиду. В кунацкой у Сеида — комнате, специально предназначенной для приема гостей, — и состоялась первая встреча самых уважаемых, почетных стариков ингушей с человеком, назвавшим себя большевиком. Старики, ничем не выдавая интереса, слушали Ноя, просили извинения, уходили, снова возвращались. Несколько раз до кунацкой доносился отдаленный шум толпы. С гиканьем и свистом под окнами проносились на разгоряченных конях молодые ингуши. Старики как бы между прочим замечали: «Настоящий джигит добрый. Только трусливые бывают злые».
На следующий день Сеид объявил:
— Вассан-Гирей хочет газават, священную войну против русских. Ингуши говорят: «Нет! Уаллахи-биллахи» *. Ты приходи еще, думать будем. Твоя правда трудная…
Почетные старики проводили Буачидзе далеко за Базоркино. Пожелали:
— Живи, пока катится камень в горах и журчит на равнине ручей.
Ной все еще не имел постоянного пристанища, хотя бы такой маленькой комнаты, как в Женеве на Рю де Клюз. Чаще всего он ночевал на клеенчатом диване в столовой своих старых друзей Чхубиани — у них Буачидзе не раз скрывался от полиции еще в 1906 году.
Люди, хорошо знавшие Ноя, недоумевали: откуда такое противоречие — постоянная, очень умелая забота о других и на редкость небрежное отношение к себе. Быть может, это «логика» известного героя Леонида Андреева, утверждавшего: «Люди живут плохо — значит, я тоже должен плохо жить». Едва ли! За подобную «философию» Ной в Женеве долго сердился на Миха Цхакая и заставил его принять помощь.
И Нико Кикнадзе, с которым Буачидзе особенно часто встречался в Швейцарии, рассказывал: «Ной близко принимал к сердцу нужды эмигрантов-большевиков. Однажды, получив деньги от брата из Чиатур, он их тут же разделил между наиболее нуждавшимися политэмигрантами, а сам нанялся батрачить у помещика под Женевой».
Все годы в Швейцарии, до самого возвращения в Россию, Ной был бессменным председателем Комитета помощи политическим эмигрантам. Положение было трудное. Осенью 1916 года даже безгранично скромный и терпеливый Владимир Ильич писал сестре: «О себе лично скажу, что заработок нужен. Иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем… это вполне серьезно, вполне, вполне»[20].
Помимо всех других обязанностей, Буачидзе взял на себя и роль заведующего хозяйством знаменитой «каружки». Русская колония удивлялась изобретательности и энергии Ноя. За мизерную плату — восемьдесят сантимов в день — эмигранты могли здесь вполне сносно питаться.
На устройство своей жизни времени никогда не оставалось ни в подполье, ни в эмиграции, тем более сейчас, во Владикавказе. После Базоркино понадобилось срочно ехать на нефтяные промыслы в Грозный, оттуда в Кабарду. Снова несколько бурных собраний во Владикавказе и в паровозном депо станции Беслан, потом новая встреча с почетными стариками в Ингушетии, поездка в далекое Дигорское ущелье.
В Дигоре Ноя ждал Георгий Цаголов. Совсем еще молодой, встретивший только свою двадцатую весну, он успел пройти хорошую школу. Отец Георгия, Александр, был священником в едва ли не самом большом осетинском селении — Христиановке. За участие в крестьянских волнениях и за проповеди, «не угодные богу и церкви», старший Цаголов в 1905 году был лишен сана и сослан в отдаленный монастырь. Несколько лет спустя ему удалось выйти «за штат», снять рясу и поступить учиться на юридический факультет Московского университета. Сын пошел дальше отца. В январе 1917 года, будучи студентом того же юридического факультета, Георгий вместе с другими большевиками защищал от конной полиции рабочую демонстрацию на Тверском бульваре. В феврале участвовал в боях за Манеж, был ранен.
В начале лета Георгий Цаголов вернулся в родные места. В осетинских селениях, как и всюду на Тереке, бушевали страсти, вот-вот должны были схватиться две силы. По меткому замечанию Сергея Кирова, в Осетии «современность успела провести особенно глубокие социальные борозды… Осетины давно знают, что такое капитализм не только отечественный, но и заокеанский. Многие и многие из них годами живали в Америке, Канаде и там подлинно испытали капиталистическую эксплуатацию… Это очень содействует… усвоению деревенской беднотой лозунгов революции».
К приезду Цаголова разгорелась острая борьба между осетинским «национальным вождем», меньшевиком, недурно разыгрывавшим роль проповедника «социалистического панисламизма», — шумным, толстым господином Ахметом Цаликовым и молодыми студентами Колкой (Николаем) Кесаевым, Деболой Гибизовым и Андреем Гостиевым.
В честь весьма почитаемого им Карла Маркса молодой и физически очень сильный Колка завел себе лохматую шевелюру и поразительно густую бороду. Еще более знаменит Кесаев был тем, что, убежденный социалист, он в поисках правды без гроша в кармане обошел Германию, Францию, Швейцарию. На стороне молодых выступал и известный в Осетии революционер Сахаджери Мамсуров.
Ахмет Цаликов поспешил послать Цаголову свою визитную карточку с любезным приглашением посетить его на городской квартире во Владикавказе или совсем запросто в деревне, «как будет удобнее моему молодому другу».
Случай столкнул их под сенью чинар в аллее городского сада, вблизи Терека. Цаликов, играя набором массивных серебряных брелоков, навешанных на толстую цепь от часов, поздравил Цаголова с приездом. Тут же высказал свое неудовольствие:
— Удивляюсь я вам, Георгий Александрович, сын такого почтенного родителя, сам без пяти минут адвокат, ну чего ради, голубчик, вы путаетесь с этими босяками? Или вам по молодости лет невдомек, что очаг осетинского дома до основания рушится?!
У Георгия хватило выдержки. Он вежливо осведомился:
— Позвольте спросить, господин Цаликов, Кермена вы тоже считаете босяком?
Именем Кермена — легендарного героя осетинского народа, крепостного крестьянина князей Тулатовых, поднявшего оружие против феодального рабства, — назвали партию осетинской бедноты ее организаторы — Гибизон, Цаголов, Кесаев, Гостиев. В недалеком будущем эта партия должна была слиться с большевиками.
Буачидзе и Киров с самого начала поддерживали керменистов. Они не боялись того, что партия «Кермен» имела не очень четкую программу, в частности по национальному вопросу.
— Для нас, — подчеркивал Ной, — главное, что «Кермен» открывает путь к осетинской да и ко всей горской бедноте. Это чрезвычайно важно! Надо приблизить керменистов к себе, повести за собой, и в этой совместной с нами борьбе они быстро отбросят некоторые свои иллюзии и, ручаюсь, научатся более точно излагать программу.
Буачидзе не ошибся. 24 ноября 1917 года керменисты телеграфировали Ленину:
«Осетинская революционно-демократическая партия «Кермен» приветствует рабоче-крестьянское правительство.
Путь трудящихся всего мира — один: к любви и правде на земле через победу над эксплуатацией, насилием и рабством. Под вашим Красным знаменем, символом свободы труда, свободы земли, свобо