Тетрадь ночи
Свет тайны в глазах настоятеля
Колокола, что звонят в окутанной туманами горной обители, возвещают: настоятель монастыря мертв. На самом деле монахи и положили конец его жизни.
Говорят, несколько лет назад он стал вести себя странно, даже неподобающе. Связь с реальностью, как и контроль над собственным телом, настоятель утратил. На шее у него вздулась опухоль, вскоре сформировавшаяся во вторую голову – маленькую и уродливую; уродец стал приказывать монахам такое, чего их чувства праведности и дисциплины позволить не могли. В конце концов настоятеля заперли в тесной комнатушке в самой непосещаемой части монастыря. Теперь за мудрым и некогда всеми любимым наставником вели надзор как за зверем.
Несколько лет кряду монахи терпели издаваемые им звуки и разнообразные метаморфозы его тела. Но вот пришел час – и они убили его.
Поговаривали, что он достиг такой стадии просветления, где просветление само по себе утратило всякий смысл, и потому стал жертвой могущественных безымянных сил.
А что же монахи?
После содеянной расправы они разбежались кто куда.
Некоторые нашли прибежище в других монастырях, остальные вернулись к повседневной мирской жизни. Но невозможно отделаться от прошлого, просто сбежав. Убив настоятеля, они не освободились от него.
Потому что даже после утраты материального тела он разыскал тех, кто когда-то был вверен ему в ученики. И этим несчастным даровал он, пусть даже и вопреки их воле, свое ужасное откровение.
Инквизитор
Пока он спал, стены комнаты в башне будто бы придвинулись к нему еще плотнее, но, измерив место своего заключения шагами, он убедился, что размеры те же, что были раньше. Не в силах отрешиться от тревоги, он провел второй и третий замеры, вышагивая вдоль стен.
– Я измеряю свой собственный гроб, – прошептал он, разглядывая темные брызги на плитах пола.
Он еще раз осмотрел каждый уголок своей камеры. Затем подошел к низкой двери и, прильнув щекой к грубой щербатой древесине, прищурился, оглядывая сквозь крошечные отверстия в железной заслонке круглый коридор башни. Сначала он осмотрел правую его часть, а затем, перейдя к другому краю заслонки, левую. По обе стороны открывался один и тот же вид – ряд дверей камер, у каждой из которых караулил вооруженный стражник, плавно ускользал в скругленную перспективу коридора. То был последний этаж самой высокой башни замка. Когда заключенные спали, тут царила тишина, но вот негромкий стон нарушил ее – и он пробудился уже второй раз, от второго сна. И снова, замерив площадь своей камеры, он изучил каждый ее уголок, еще раз осмотрел все тот же круглый коридор сквозь все те же прорехи.
Тоскуя по разнообразию, он подступил к арочному окну своей темницы. Сей проем, не считая низкой двери, единственный сулил спасение, если бы не четыре пары стальных шипов с острыми наконечниками, перекрывавших его. Две пары, шедшие справа и слева, и еще две пары сверху и снизу вместе образовывали несколько вольно подогнанный крест. Внешняя стена замка отличалась гладкостью – не за что было схватиться и не на чем удержаться, поэтому спуск по ней виделся невозможным не только лишь из-за часовых с арбалетами, бдительных даже в темное полночное время. Днем арочное окно открывало вид на залитые солнцем горы, голубое небо и шелестящий лес – бескрайнюю картину природы, которую в других обстоятельствах можно было бы счесть возвышенной. В нынешних же условиях и горы, и лес, и само небо казались ему врагами, естественными препятствиями, ставившими крест даже на мечте о побеге. Тем не менее он часто мечтал совершить невозможное и вырваться отсюда.
…Кто-то потряс его, и он пробудился – час был очень поздний, за окном в темноте неба висел яркий полумесяц. В камеру вторглись два стражника и обвинитель в клобуке, несший факел. Один из стражей прижал сновидца к полу, другой полез ему под изорванную рубашку и извлек на свет потайное оружие, совсем недавно выточенное из куска камня, вывалившегося из стенной кладки.
– Спокойно, – молвил часовой. – Мы за тобой следили.
Человек, чью голову покрывал клобук, махнул факелом на дверной проем, и стражник вывел пленника, чьи ноги безвольно волочились по черным плитам пола, в коридор.
Из камеры в башне они спустились – по бесчисленным каменным лестницам и длинным освещенным факелами коридорам – в глубокое подземелье замка. Там располагались огромные камеры, и каждую, от холодного земляного пола до высокого, практически неразличимого потолка, занимали невероятные машины. Здесь слышался только стук ледяных капель, срывающихся с вышины, да явственный скрип огромных устройств, иногда сопровождавшийся громкими стонами боли.
Тело узника поместили в аркан и подняли в воздух – кончики пальцев на его ногах едва касались пола. Человек в клобуке оживленно жестикулировал, направляя процесс экзекуции. В перерывах между криками отчаянной агонии пленник пытался снова и снова объяснить палачам, что они ошиблись, что он ни в чем и никогда не был виноват.
– Уверен ли ты в этом? – вопросил человек в клобуке почти что с участием в голосе. – Даже размеры собственной камеры тебе кажутся зыбкими – каждую ночь ты тщательно измеряешь ее. Впрочем, будь я на твоем месте, я поступал бы так же. Нет определенности ни в чем, сын мой. Завтра и я могу оказаться на твоем месте. Правосудие – все, что имеет значение. Без него мы сойдем с ума, и воцарится такая бойня, по окончании коей никто уж не разберет, где истина, а где нет. Прими свое наказание. Поступишь так – спасешь дух свой, ибо принятие есть единственный способ сохранить порядок в мире, где нет никакой определенности. Понимаешь, о чем я говорю? Тебе еще повезло.
Выражение глубокой растерянности появилось на лице заключенного. В его душе, просветленной словами инквизитора, будто шла некая борьба. И хотя палачи не пытали его более, все его тело неестественно выгнулось. Испустив протяжный непрерывный вопль, пленник обмяк, потеряв сознание.
– Приведите его в чувство, – велел человек в клобуке.
Стражи принялись исполнять этот приказ, но обвисшее в аркане тело не отвечало на их попытки. Мятежный дух вырвался из их плена, отныне раз и навсегда освобожденный от нужды мерить шагами камеру, канувший в безграничные чертоги небытия.
Новые лица города
Поговорим о городе-самозванце.
Туда никто никогда не попадает намеренно. Истинный пункт назначения всегда оказывается где-то еще. Только ближе к завершению этого странного путешествия у вас могут вдруг возникнуть подозрения. С этого момента ничего нельзя принимать на веру.
Хотя придираться к чему-то вроде бы неразумно. Если вашей целью был большой мегаполис, все черты такового вы, к своему удовольствию, обнаружите – его чудесные памятники прекрасно видны на фоне светлого неба, разноцветные сады нежатся в теплом дыхании дня.
Но с приходом сумерек начинаются странности. Сначала вы замечаете, что стемнело слишком рано. Потом – недоумеваете, как ночь может длиться так долго. Удушливые ее часы вы коротаете, вслушиваясь в странные звуки, каким-то образом подолгу не дающие вам уснуть.
Проснувшись на следующее утро, вы можете обнаружить, что буквально со вчерашнего вечера время года кардинально изменилось. Мгла укутает силуэты небоскребов бледной небесной завесой – их очертания будут казаться вам размытыми. На самом деле никаких высотных зданий больше нет.
Сквозь густой, застойный туман проступят черты истинного лица города-самозванца: однообразные, побитые временем постройки, загромоздившие улицы, которые хаотично петляют, как бороздки между фрагментами пазла. Дотрагиваться до стен домов здесь не стоит – ведь они могут вполне оказаться сделанными не из камня и дерева, а из разлагающейся плоти, что станет отслаиваться и опадать струпьями при малейшем касании.
Некоторые из этих сооружений представляют собой лишь фасады, подпертые несколькими гниющими досками. Другие предлагают фальшивые интерьеры – грубые скетчи, намалеванные там, где у домов должны быть окна. Если вам посчастливится найти-таки настоящее окно, из него, скорее всего, будет свисать мумифицированная рука, на которой пальцев будет либо слишком много, либо ничтожно мало.
По улицам города-самозванца носится всякий сор, несмотря на полное отсутствие ветра. Никакого иного движения не подмечается, хоть вы и слышите вторящий каждому вашему шагу скребущий шум. Если на мгновение остановиться и заглянуть в один из тех узких зазоров между домами, то можно увидеть, как что-то волочится по земле, проползая поперек дороги, ведущей из города, и напрочь ее перекрывая. Это странное змеевидное существо – всего лишь фикция, игрушечное пугало, но при попытках перебраться через него оно станет грозить вам раззявленной пастью. Поначалу город на большее не способен – это только видимость угрозы, кто на нее купится?
Истинная опасность откроется позже, когда вы, испытывая отвращение, покинете эту обитель нерешительных призраков. Она заявит о себе, когда привычное окружение вдруг начнет вызывать у вас сомнения. Тогда люди, места и вещи становятся в ваших глазах какими-то не такими, и вы начинаете подолгу обшаривать их если не руками, то глазами, стремясь убедиться в их подлинности.
И дальше паранойя ваша будет только прогрессировать, без намека на улучшение. Теперь вам будет казаться, что все кругом балансирует на грани разоблачения собственной нереальности и отступления в тень. Сумрак, покрывая крыши домов и стекая по их стенам черным дождем, станет заливать улицы, по которым вы обычно ходите.
А однажды, бросив рассеянный взгляд в зеркало, вы разинете рот… и долго-долго, очень долго не сможете его закрыть.
Что ж, запомните мои слова. Не попадайтесь на уловки города-самозванца – иначе, даже покинув его, вы все равно рискуете стать его пожизненными обитателями.
Осеннее
Когда все в природе обретает смерть, укутываясь саваном погребальных благовоний, клонится к земле, – одни мы живем. Когда свет и тепло уходят из мира, когда всеобщая скорбь царит на могиле природы, – мы возрождаемся и празднуем. Коротая безотрадные часы в глубинах своих темных спален, мы внимаем порывам ледяного ветра, пришедшим на смену мягкому перешептыванию летних крон, и звону в ушах. Опавшие листья скребутся в наши двери, зовя наружу.
И вот мы оставляем приют теней без должной уверенности, ибо летаргия разума и чувств нам куда приятнее трюков очередного всевышнего проказника, повелителя забав и бога темного веселья. Но вот эта старая ферма, застывшая на краю некогда изобильных и прилежно вспаханных полей, что ныне дики, забыты, на них колышутся лишь пара тощих стебельков, – эта ферма нам по душе – тени наших губ расцветают в улыбках. И ныне, под занесенным над миром серпом месяца, мы не хотим отказываться от своей цели.
Мы не ненавидим живых – не больше, чем ночь ненавидит день; как и им, нам была поручена задача, которую мы должны решить как можно изящнее. Какими бы смиренными мы ни были, все равно мы безнадежно суеверны в своем уклонении от определенных трудов, ибо есть такие труды, от коих не может уберечь даже сила посмертной летаргии.
И поэтому ночами, когда капли ледяного дождя срываются с карнизов, в час, когда ни свет, ни роскошь не берегут более, мы раздвигаем ливневые завесы и вступаем в игру – коварные призраки-преследователи. Мы замираем темными фигурами в дверных проемах, таимся на корточках в углах, обживаем подвалы и чердаки. И вот вспыхивает молния – и нас замечают! Быть может, и не молния, но робкое пламя свечи или мягкий синеватый всплеск лунного света – неважно; там, где появляемся мы, раздается истошный крик.
А порой нас встречают без крика, без изумления. Несчастные свидетели безумного нашего бытия и так уже наполовину мертвы от страха, вселяемого диким предчувствием. Потому – ужас наш ожидаем, предписан противоестественной природой времени года.
Когда мир сереет, готовясь уйти в белизну, каждое бьющееся сердце взывает к нам своим страхом. И если обстоятельства на то благоволят, мы отвечаем. Мы увлекаем как можно больше людей с собой в могилу, потому что такова наша миссия. Наш жестокий цикл не зависит от сезона природы: мы, отщепенцы материи, шествуем своим путем и желаем обрушить занавес на фарс всех сезонов – как обыденных, так и потусторонних.
И всегда мечтаем мы о том дне, когда безумие лета иссякнет во веки веков, когда все, как иссохшая листва, погрузятся в стерильную прохладу земли и когда даже краски осени в последний раз притупятся, растворяясь в пустынной чистоте вечной зимы.
Онейрическое
За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.
В оконной раме – узкие перекладины, как продольные, так и поперечные, делящие окно на несколько меньших окон. Пересечения этих полос образуют распятия. Невдалеке за стеклом виднеются и другие кресты, выступающие из обласканной сливочным туманом кладбищенской земли. Кажется, будто я созерцаю отсюда некий облачный могильник.
На подоконнике лежит старая трубка – из той, другой моей жизни. Темная ее чаша, надо думать, становилась красновато-золотой, когда я курил, разглядывая кладбище по ту сторону окна. Когда табак выгорал дотла, я, наверное, осторожно постукивал трубкой по внутренней стенке камина, осыпая бревна и плитку теплым пеплом. Камин прорезан в стене, перпендикулярной окну. Напротив него стоят большой письменный стол и стул с высокой спинкой. Лампа, поставленная на дальний правый угол стола, – единственный источник света в комнате, и скромным дополнением ей служат те бледные маяки во мгле за окном. На столешнице – какие-то старые книги, ручки, писчая бумага. В полутемных недрах комнаты, возле четвертой стены, высятся тихо тикающие напольные часы.
Таковы основные отличительные черты комнаты, в которой я пребываю. Часы, стол, камин и окно. Двери наружу нет.
Я никогда и помыслить не мог, что смерть, застигшая во сне, может предваряться ярким сновидением. Эта комната не раз являлась мне в грезах – и теперь, на грани смерти, я сделался ее пленником. Здесь застряла моя бессильная душа, а тело сейчас лежит где-то, недвижимое, обреченное. Не может быть никаких сомнений в том, что мое нынешнее самочувствие не соответствует действительности. Целая вселенная странных ощущений пробуждается во мне при взгляде на те огни за окном, на мглу и кладбище, но они не более реальны, чем я сам; кому, как не мне, знать, насколько правдоподобную ложь способен выдать за правду сон. Я знаю, что там, за этими туманами и огнями, ничего нет, что я никогда не смогу ступать по затененной земле снаружи. Если бы я рискнул все же выйти туда, то рано или поздно рухнул бы в колодец абсолютной темноты – в том месте, где ткань моих предсмертных видений прожег огонь распада мыслей и чувств.
Ибо до этого сна являлись мне и другие, и в них я видел куда более яркие огни, еще более плотную мглу, надгробия с почти что читаемыми – даже отсюда, из окна, – именами на них. Но все тускнеет, растворяется, отступает во мрак. Следующий сон будет темнее текущего, запутаннее и размытее. Мои мысли… они блуждают, утекают прочь. И все эти уже привычные детали мизансцены наверняка станут исчезать одна за другой. Возможно, даже моя трубка – если она хоть когда-либо являлась моей, – канет навсегда.
Эти мерцающие в тумане огни – возможно, глаза самого Забвения, взирающие с его холодного неподвижного лика. В моей комнате бьют часы, и на мгновение молчаливую пустоту заполняет звенящее эхо их голоса. Все тускнеет, растворяется… следующий сон будет еще безрадостнее. И когда я проснусь, комната эта станет темнее, растворится в тумане, черном тумане, в котором потонет все, а мои мысли исчезнут навсегда.
Но пока длится этот сон, в его плену я неприступен, я в безопасности. За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.
Самоубийство воображением
Всем остальным он извечно старался внушить, что жилище его гораздо роскошнее, чем оно было на самом деле. Что оно способно впечатлить и не разваливается в труху.
– Если бы кто-нибудь увидел, что здесь творится на самом деле, я бы со стыда умер, – угрюмо провозгласил он, смежил веки и погрузился в невеселые думы. Восседал он в набивном кресле – чехол протерся в нескольких местах, мягкая начинка выпирала наружу.
Он представил, как голос спрашивает его: «Хочешь узнать, каково это – умереть?»
«Да, хочу», – вообразил он собственный ответ.
Джентльмен потрепанного, но все же довольно гордого вида – таким он представил себе обращавшегося к нему, – провел его за ворота кладбища, проржавевшие и скрипучие, ведь именно такими, по его разумению, они и должны были быть. Надгробия клонились к земле, тихо перешептывалась окружающая погост роща, небосвод над ними был мягко-серого цвета.
– Как-то так? – с надеждой вопросил он. – Поздний вечер вечно длящейся осени?
– Не совсем, – ответил джентльмен. – Смотри внимательно.
Наставление сего господина было сдобрено изрядной долей иронии, ибо смотреть больше было не на что – пропали надгробия, деревья, небо, даже запахи исчезли.
– Вот так? – снова спросил он. – Абсолютный мрак непреходящей зимней ночи?
– И снова немного не так, – молвил джентльмен. – Дай глазам привыкнуть к темноте.
Вскоре перед ним в ореоле холодного пещерного мерцания проявились черты трупа. Сначала ему показалось, что тот находился в строго вертикальном положении, но он никак не мог вычислить ракурс, его точка зрения могла находиться над телом, а не прямо перед ним. Одеяние мертвеца заплесневело с головы до пят, грибок марлевыми клочьями свисал с его пальцев и губ, ужавшихся до еле заметного мазка на бледном полотне лица. Глаза запали внутрь, опустившись глубоко в глазницы, волосы свалялись – и тоже заплесневели. И тогда он решил представить себе чувство смерти как нечто, ранее недоступное воображению, – но в теле его оно отдалось лишь продолжительным назойливым зудом.
«Ну да, разумеется, – подумал он, – вот как это должно чувствоваться на самом деле – невероятный зуд, вызванный тем, что все соки жизни ушли из тела и иссушенную плоть натирает рваный плесневелый саван».
– Какой же абсурд, – произнес он вслух. – Значит, вот оно – чувство смерти?
– Нет. Смерть – совсем не то, что ты можешь себе представить. Люди, увы, лгут даже самим себе. Лгут до тех пор, пока ложь становится для них невыносима. – Теперь с ним говорил не воображаемый голос джентльмена потрепанного, но гордого вида, а иной, новый, хриплый и разящий его разум напрямую из черной пустоты. – Но если тебе все же так хочется узнать, каково это – быть мертвым, то я могу тебе помочь. Только я, мой друг, а вовсе не тот старый чудак, с которым ты общался у себя в голове…
Немало времени прошло, прежде чем кто-то пришел к нему домой и увидел тело, впившееся костлявыми пальцами в изодранную обивку старого кресла. Кожа хозяина уже посерела, сморщилась и покрылась комнатной пылью. Его нашли знакомые, озадаченные тем, что с ним случилось. Стоя в замешательстве и взирая на сидящий в кресле труп, они то и дело рассеянно почесывали шеи над воротниками и ладони под рукавами.
Неожиданное открытие застало их врасплох, но не менее поразил их и тот факт, что дом умершего давным-давно обветшал и совсем не походил на описываемую им в красках внушительную резиденцию. Но в их воображении он почему-то остался лучшим местом, чем было на самом деле, – осенними тягостными днями или долгими зимними ночами, когда они вспоминали о том, что увидели в том кресле, или просто размышляли о самом феномене смерти.
Вспоминали – и невольно почесывали за ушами или в основании шеи.
Незнакомое
Он отстал от своего проводника – или же этот сиплый жилистый уроженец города бросил его намеренно, – и теперь бродил по странным улицам в одиночестве. Нельзя сказать, что ему все это не нравилось: едва он осознал, что его покинули на произвол судьбы, ситуация стала чуть более… интересной. Возможно, начало этой метаморфозе положили еще те мгновения, что только-только предшествовали полному осознанию его положения. Словно предугадывая будущее, краем глаза он замечал галереи узких улочек или затененные шпили какого-нибудь экзотического строения – неся в себе несомненную, но при этом приятную угрозу. Но теперь глазам его предстала сцена поистине зловещая, неподдельно чуждая.
Солнце клонилось к горизонту, и вся высотная архитектура – странные скаты крыш, почти наклонные вершины – превратилась в безликие формы с заостренными углами, очерченными сиянием вечерней зари. Эти угловатые памятники загораживали солнце, укрывая улицы внизу вуалью густой тени – так что, хотя голубое небо пока еще сияло там, наверху, внизу уже начался вечер.
Без дневного света оцепенелая путаница улиц, существовавшая под аккомпанемент странных переливчатых и реверберирующих музыкальных мотивов, обрела еще более таинственный вид – как если бы тени, приняв в себя город, расширили его пространство и дополнили его достопримечательности аспектами новыми, поистине сказочными. Золотые блики лились из окон и ниспадали на крошащуюся кладку старых стен.
Его внимание привлекло невысокое здание в конце улицы, и, избегая любых мыслей, что смогли бы ослабить его чувство свободы, он ступил в обрамленный двумя фонарями дверной проем.
Определить назначение этого места было непросто. Когда он вошел внутрь, его даже не поприветствовал человек, поправлявший какие-то предметы на полке на дальней стене комнаты, – лишь бросил краткий взгляд через плечо на гостя-иностранца. Сначала этот тип – надо думать, здешний хозяин – был вообще едва заметен, так как цвет и текстура его наряда практически сливались с интерьером. Он обнаружил себя, лишь показав лицо, но, почти сразу же отвернувшись, предпочел возвратиться к своей мимикрии, потревоженной лишь на миг вторжением посетителя. Больше в лавке никого не было, и, проигнорированный незримым хозяином, он стал свободно расхаживать между стеллажами.
Чего здесь только не было! Истинные диковины самых причудливых форм занимали все полочные ряды от пола до потолка, цепляли взгляд на уровне глаз, искоса выглядывали с пыльных верхних полок. Части этих предметов – особенно самым большим и совсем крошечным – он никак не мог придумать хоть какое-то назначение. Ничего даже смутно похожего он в жизни не видел. То могли быть безделицы странных богов, детские игрушки каких-нибудь монстров.
Чувство свободы усилилось. Его переполняло ощущение, будто нечто неслыханное вот-вот войдет в его жизнь – что-то такое, чего никак нельзя упустить, ибо оно мимолетно. Он ощущал страх, но подпитан тот был страстью темнейшего толка. Сам себе он теперь казался жертвой некоего масштабного заговора, прорастающего из самых далеких уголков Вселенной, – даже не одного, а целого множества бесчисленных заговоров, сходившихся единственно на нем. Скрытые предзнаменования были повсюду – так много, что голова шла кругом. Сначала смутные фантастические образы… новые, невиданные возможности… Но потом все это сменилось вмиг темнотой.
В каком месте он оказался впоследствии – сказать было нельзя. Похоже, он находился под землей – возможно, в подвальном помещении той самой диковинной лавки. С той поры он жил в темноте, нарушаемой лишь тогда, когда его хранитель спускался к нему и освещал всю длину его чудовищного разросшегося тела.
«Жертва ужасной магии», – шептал проводник. Но свет ни разу за все время не потревожил его дремоту, ибо у его нового физического воплощения не было органа, выполнявшего функцию глаз.
После осмотра с посетителей взимались крупная сумма и обещание хранить тайну об увиденном чудовище. Чуть погодя их выслеживали и убивали – с целью обеспечить раз и навсегда неприкосновенность обета. Но как же им повезло, этим прибывшим издалека странникам, встретить смерть со свежим ощущением экзотического чуда, ради которого они проделали такой долгий путь. А для него все расстояния и чудеса давно уже перестали существовать в том тесном и безвестном плену, где обрел он новый, ужасный дом.
Поприще кошмаров
Никто не ведает, как туда войти, никто не помнит, по какому маршруту прибывают к ним подобные сцены. Возможно, через туннель мягкой черноты, где нет ни стен, ни пола, ни чего-либо твердого в принципе – этакий расплывчатый обтекаемый конус, плывущий к темной конечной точке. А потом, нежданно-негаданно, вспыхивает всеобъемлющий свет – и вокруг, как по мановению руки, появляется реквизит. Суть ситуации вспоминается за одну секунду, а предшествующий ей проход через темноту – через унылый старый тоннель – забывается. А может, и нет ее – этой входной двери в сон, нет завязки перед кульминацией: галерея застывших образов внезапно оживает, и все они начинают озвучивать свои роли с полуслова, не помня о том, что говорили до этого.
Но здесь важен не зачин, а продолжение, не прибытие, а само бытие. Таков закон, на котором зиждется все остальное, – ограничивающий и формирующий закон структуры. И это здание, где разворачивается ситуация – странное, завершенное само по себе, – как известно, не является частью большого пейзажа. Как если бы вырисованные талантливой кистью горы остались без неба на заднем плане или озера на переднем – просто горы посреди девственной белизны холста. И что же это за здание – не то больница, не то музей, быть может, бизнес-центр? Или просто некое лишенное имени Учреждение? Что бы ни творилось за пределами здания, – внутри него – среди тех, у кого тут важные дела, – царит атмосфера опоздания, как будто время вышло и важная встреча уже упущена.
А в каком кабинете она вообще должна была произойти? В этой ли части здания, на этом ли этаже? Все коридоры здесь выглядят одинаково без надлежащего освещения и готовых подсказать дорогу служащих. Ни одна дверь не пронумерована. Раз цифры тут не помогают, делать решительно нечего – переходить из одной пустой комнаты в другую суть пустая трата времени. Жизненно важное событие уже миновало, и ничто в мире не может восполнить эту потерю.
И тогда своего рода кульминация ждет вас в тени под лестницей, где вы можете укрыться от гнетущих перспектив и последствий своей неудачи.
Вот только в этой с виду тихой и спасительной гавани вас поджидает монструозная ловчая сеть. Стоит ее потревожить – и тысячи огромных пауков с разных ее концов вдруг поползут к вам. Может, это и не пауки вовсе – сложно сказать, слишком уж необычны у этих тварей тела. Впрочем, какими бы ужасными они ни были, вы знаете, что они-то вам и нужны.
Ибо, только пройдя через их жвала, можно найти путь к спасению и избавиться от этой пытки. Все помнят этот финальный побег по кошмарам. Все знают, каково это – громко кричать.
Терапия (фрагмент из видений зодиака)
Еще одна вечеринка, в этот раз в какой-то неведомой дали: на краю леса – старый дом, за которым высятся сосны, верхушками достающие до самой луны. Все гости выглядели неважно, хуже мне и видеть не приходилось, но почему-то элегантно. Девушки с лицами восковой белизны тут носят легкие платья с длинными рукавами; их изящные кисти затянуты в атласные перчатки, а на ножках красуются чулки. Их пышные прически, в сочетании с веерами и вуалями, не дают разглядеть лиц, а глаза и вовсе неразличимы в черных макияжных окантовках. Мужчины – все в темных очках, на головах у них широкополые шляпы. Вернее – в этот раз! – почти все в темных очках, и шляпы почти у всех; но лучше бы те, остальные, тоже чем-нибудь прикрыли желтушные свои лица – мне бы было тут комфортнее. У всех в руках бокалы с шампанским, галактики пузырьков вихрятся в бесцветной жидкости; впрочем, кажется, будто даже эта изящная стеклянная посуда отягощает их непослушные руки. Напиток расплескивался то тут, то там, хотя как и всегда, подобные оплошности здесь старались свести к минимуму. У меня на глазах произошла парочка таких вот казусов – дорогие вечерние наряды гостей все вымокли; но, я уверен, на деле лишь парочкой не обошлось. К счастью, шампанское, как я уже заметил, не имело яркой окраски – доктор об этом особо позаботился – и оставляло после себя лишь влажные пятна, высыхавшие без следа.
Я решил хоть раз нацепить эти смешные темные очки, но мое ухоженное лицо и пышная шевелюра все равно выделялись из толпы. Доктор, почти сразу приметив, где я, отвел меня в сторону.
– Тебе бы шляпу надеть, – буркнул он. – Сам ты ни шляпы, ни очков не носишь, – парировал я. – И я всегда хотел спросить, зачем тебе эта густая пиратская борода. У каждого мужчины в этой комнате – ну, кроме меня, – она вызывает настоящее отчаяние.
– Я – их врач. Пусть порой они презирают меня за это, – в глубине души они наверняка рады, что я не такой, как они. Как тебе вечеринка?
Я мог бы соврать, что меня все устраивает, но почему-то в этот раз не стал.
– Не жди от меня энтузиазма, – сказал я, но доктор сделал вид, что не слышит. Каким бы странным это ни казалось, думаю, он действительно гордился тем, как справляется с невеселыми обязанностями хозяина этой вечеринки. Мою же персональную выдержку объясняла лишь прискорбная потребность в докторских дотациях. А вот его, похоже, весь ужас положения ни капли не задевал.
– Как-то ты рано сегодня, с чего бы вдруг? – спросил он, поглядывая на часы.
– Хочешь, чтобы я ушел?
– Нет, вовсе нет. Просто, как видишь, они нервничают, когда ты здесь. Сегодня они, думаю, рассчитывали задержаться подольше. Мог бы проявить немного такта, что ли…
– Думаешь, если бы проявил, – спросил я напряженным шепотом, – это бы как-то им всем помогло? Ты что, правда в это веришь?
Доктор понимал, что я прав, и ничего не ответил.
– Значит, мне куда-нибудь пока деться? – спросил я, выделяя каждое слово. Доктор в ответ на полном серьезе кивнул. – Хорошо, тогда я зайду в дом и поброжу наверху. Когда захочешь начать, крикни мне.
Доктор молча почесал бороду. Мне ничего не оставалось, кроме как уйти.
Свет на верхнем этаже не включался, и я, выбрав квадрат лунного сияния под одним из окон, засел на очередное молчаливое дежурство. В этот раз что-то долго; заподозрив неладное, я спустился вниз без отмашки со стороны доктора.
У дома было тихо. Слишком уж тихо. Доктор сидел на ступеньках крыльца, спрятав в ладонях лицо. Глухие рыдания просачивались наружу.
– Неправильно все это! – причитал он. – Чертовски это все неправильно!
– Что случилось? – окликнул я его. – Где остальные?
– Они все… все убежали через черный ход, – кое-как ответил он, указывая. – Думаю, уже спустились… к озеру.
– Ну и ладненько, – успокоил я эскулапа. – Я сам там со всем разберусь.
Он пристально взглянул на меня, и мне совсем не понравился этот его хирургически-препарирующий взор.
– Ты ничего не понимаешь.
– А что мне нужно понимать? – беспечно поинтересовался я. – У них еще остались кое-какие мозги, – ответил он. И добавил – признаться, застав меня врасплох: – И рты. Рты, которыми они могут говорить с тобой.
Я не стал дослушивать. Не колеблясь ни секунды, да и вообще не задумываясь, я быстро прошел к дверям черного хода. Но стоило им хлопнуть у меня за спиной, как я со всех ног рванулся к маячившему за стволами сосен озеру. Луна зависла над головой – полная, яркая и безумно красивая.
Я следовал за голосами, которые смешивались со звуками ветра. Когда я добрался до озера, то увидел, как они все карабкаются вдоль берега. Но некоторые из них уже начали танцевать – так, что страшно было смотреть. Изможденные, пожелтевшие тела, отращивая пучки тонких жгутиков и щетинистых придатков на непокрытой коже, выделывали под луной нечестивые судорожные па. Невероятная жуть. Да, доктор был прав – ум их еще не совсем оставил; но от них самих не осталось ничего: они напоминали скорее двуногих моллюсков – не людей. Они пока понимали, что с ними происходит. Хотя и не так хорошо, как раньше. Заприметив мое присутствие, они тут же стали тянуться ко мне, монотонно бубня:
– Убей нас. Убей нас. Убей нас. – Их голоса звучали тонко, пискляво. – Убей нас, пока это не стало хуже. Пока мы не превратились совсем. Мы все еще танцуем. Кто-то из нас уже ушел в озеро насовсем. Убей нас. Пожалуйста. Убей нас.
«Для этого я и здесь», – произнес я – но не вслух.
Подобрав несколько камней потяжелее, я принялся за дело. Думаю, разобрался если не со всеми, то с большей их частью. Позже, вернувшись в дом, я сообщил доктору, что дело сделано. Он не стал ругать меня. Бедный док, нужно было с самого начала меня слушать. Или хотя бы прислушиваться изредка. Что ж, он хотя бы пообещал принять кое-какие меры предосторожности, чтобы ситуация больше не повторилась.
А это уже дорогого стоит.
Человек-демон
Даже мрак не мог скрыть их – они оставались зримыми, эти наполовину прозрачные уродцы, и лишь рассвет стирал их образы. И неважно, были ли его глаза открыты или закрыты, горела лампа или была выключена, – он предчувствовал, что демоны готовы шагнуть за грань и проявить себя по другую сторону сна. Их лица вдруг темнели, а потом рассеивались. Блики света играли на стеклах его очков, то и дело удлиняясь причудливыми щупальцами. Он ощущал дуновение затхлого ветерка на щеке – то был верный знак того, что демоны близко.
Бледный, он шел прочь от дома, еще одну ночь в котором отняли у него уродливые хозяева, дома, где на него снова охотилась черная гладь сна. Сначала бы он вернул себе часть потерь минувшей ночи, а потом – быть может, все то, что было упущено за жизнь…
Но нет, они снова окружили его – туман застил глаза и искажал все чувства. Улицы, по которым он шел, будто бы дрожали под каждым его шагом, горизонт распахнулся по линии соприкосновения неба с твердью, явив жуткие ландшафты его собственных ночных кошмаров. Голоса стали нашептывать ему что-то со дна лестничных колодцев, из дальних углов коридоров. От слоистых облаков почему-то шел запах бойни – он неотступно следовал за ним до самой двери и даже проник в сон.
Когда он рухнул в сон, перед ним расступились дрожащие улицы, разверзлись лестничные бездны, он попал в сеть тлеющих облаков. И тут же явились лица демонов, потянулись отовсюду их когтистые пальцы. Крича он проснулся. Но даже в темноте спальни они остались зримыми.
И тогда он пошел прочь, бродя без устали по улицам до наступления темноты. Он искал людей – но их становилось все меньше, они избегали его. Тогда он стал искать освещенные места, но в итоге пришел в какую-то странную глушь с черными тротуарами, что блестели от какой-то непонятной испарины, обветшалыми домами, застывшими, как разбитые корабли тьмы, и неподвижными даже при порывах ветра деревьями. Здесь не было ни одной живой души, и лишь луна смеялась на небе идиотским смехом.
Демоны последовали за ним туда. Он чувствовал их зудящие прикосновения, но их самих не видел. Бродя по улицам в состоянии бодрствования, он их никогда не видел. Но вот кто-то дернул его за рукав – какой-то хрупкий на вид старичок в очках.
Оказалось, пожилой джентльмен просто хотел, чтобы ему показали дорогу, провели через эти темные трущобы. Пока они шли вместе, у них завязался немногословный разговор. Казалось, будто старик был рад встрече с добросердечным незнакомцем, так настойчиво искавшим компанию в ту ночь. В конце концов старичок приподнял в знак признательности фетровую шляпу и в одиночку побрел вдоль улицы. Но, сделав всего несколько шагов, обернулся и спросил: «А тебе нравятся сны о демонах?»
И он рухнул окончательно в царство сна… теперь уже навсегда.
Кукловод
Вон тот, что сидит и таращится на меня во все глаза, – он твердит мне всякое. Само собой, его мягкий, аккуратно сшитый рот не двигается. Нечему двигаться – по крайней мере, до тех пор, пока я не сделаю им рты. Но, несмотря на это, я все еще понимаю, когда они хотят что-то сказать, а такое происходит на самом деле довольно часто. Пережить им пришлось многое – расскажи кому, так ведь не поверит.
В моей комнате они повсюду. Вон один – на полу, покоится плашмя на маленьком своем животе, руки задраны вверх и расставлены, меж них – голова на узеньких плечиках, крохотная ножка покачивается свободно на весу. А вон та лениво развалилась на пустой полке стеллажа, оперлась на локоточек, тонкая ножка из ткани согнута под острым углом. Они везде – на полке над камином, который я никогда не разжигаю, в моем удобнейшем кресле, что кажется огромным из-за их присутствия, даже под кроватью – на ней, вообще-то, тоже. Вот как их много. Я, по обыкновению своему, довольствуюсь табуреткой в центре комнаты. Ни цари здесь такая замечательная тишина, сложно было бы вслушиваться в их голоса, слабые, слегка хрипловатые – чего еще ждать от таких гортаней, как у них.
Кто, если не я, станет слушать их и рассказывать о том, что они пережили? Кто, если не я, сможет понять и прочувствовать их страхи, какими бы мелочными те порой ни казались? В какой-то степени все они от меня зависят. Проявляя великое терпение, пропускаю я через себя истории из их быта, а быт сей лежит за гранью понимания большинства. Кажется, я никогда не давал им оснований полагать, что даже самые тончайшие перепады их настроения и малейшие нюансы их забот не были мною учтены и не послужили предметом для моего сочувствия.
Делюсь ли я с ними собственными житейскими проблемами? Нет. Некоторое время назад я попытался, но обернулось все неприятным инцидентом. По сей день гадаю, что на меня тогда нашло? Задумавшись, я как-то рассеянно сознался перед ними в тревоге самого банального толка – уже даже и не помню, что конкретно меня растревожило, – после чего их голоса вдруг затихли в один момент, все до единого. Невыносимый вакуум молчания заполнил комнату.
В конце концов они снова заговорили со мной, и все вернулось на круги своя. Но я никогда не забуду этот момент ужасной тишины… так же как никогда не смогу стереть из памяти то бесконечно злое выражение всех их лиц, лишившее меня дара речи сразу же после необдуманно брошенных слов.
Так они по сей день и говорят со мной – отовсюду: с каминной полки, с пола, из-под стула, из-под кровати, с кровати. Если когда-нибудь они перестанут со мной общаться, я сойду с ума. Ведь самое большое мое желание – вызвать их на откровенный разговор о подлинных кошмарах. Но наши голоса не могут, увы, звучать единовременно.
Призрачное поместье
Думаете, вы одни в этом доме? Подумайте еще.
Несметное количество комнат, несметное количество тайн, изобилие укромных уголков, где сама тишина сулит секрет за секретом – вот чем примечателен этот дом. Здесь всякий предмет будто бы живет своей странной жизнью, ощутимой, но не всегда видимой или слышимой. От пыльных люстр исходят волны вибрации. Рябят обклеенные узорчатыми обоями стены. Засиженные мухами портреты трепещут в своих позолоченных рамах. Пускай свет внутри дома стал затхлой, дымчатой сепией – то живая, беспокойная сепия, курсирующая средь экспонатов сего музея трепетных древностей.
Так что, все еще думаете, что вы одни в этом доме? Подумайте еще.
Просто вспомните, какой это дом – удаленный, уцепившийся за самый край земли, нависший над холодными морскими водами.
Сквозь мансардное оконце видна полоса прибрежной земли, уходящая в серые вздымающиеся волны. Все окна первого этажа обращены к шелестящим дебрям сада, давно захваченного сорняками. Узкая тропинка пролегает через его беспорядочное величие, оканчиваясь на границе густого леса, пробуждаемого к жизни мягким, но настойчивым бризом. Море, сад, лесистые окрестности – все здесь охвачено зримой турбулентностью, вторящей невидимым вибрациям внутри самого дома. И когда ночь скрывает беспокойство здешних пейзажей, сами звезды начинают дрожать вокруг бледной трепетной луны.
Можно, конечно, не верить в то, что существует взаимосвязь между домом и окружающим миром. И все же, хотите – верьте, хотите – нет, некое высшее божественное присутствие пронзает все и вся, пренебрегая любыми барьерами и преградами.
Едва заселившись в этот дом, вы уже улавливаете призрак движения на фоне его стен, ощущаете потаенную компанию, природа коей неизвестна. Ни одна истинная реальность не может утвердиться в этих стенах, сколь долго бы те ни пребывали наедине с внутренней пустотой, в состоянии лишенного сновидений покоя. В самые невинные утренние и безмятежные послеобеденные часы заявляет о себе сила некоего тревожного давления на видимый мир, некая манипуляция с оболочкой предметов, то неуклюжая, то очень ловкая. В ночи прилив теней вторгается в дом, погружая его комнаты в темноту, дающую бо́льшую свободу этим судорожным маневрам.
А под самой крышей кроется такая комната, где можно почувствовать, как глубоко встроен этот дом в некую несопоставимо превышающую его масштабами структуру, не имеющую видимых границ ни в небе, ни под землей, извилистую и обширную – как внутри, так и снаружи. Комната большая, по всей длине одной из стен тянется ряд двойных дверей, выходящих на узкую террасу с видом на море и небо. Двери – стеклянные, так что в комнату свободно вторгаются виды обширного мира за ее пределами. Между природой и комнатой – лишь необходимый минимум преград.
Здесь нет работающих светильников, так что комната непременно разделяет световую палитру дня и ночи снаружи. Найдя эту комнату одним пасмурным днем, вы как бы заселяетесь в квартиру, что сама по себе все время завешана облаками и окутана тусклыми сумерками. Кажется, что комната – даже объемнее: она будто бы приобретает глубину, утраченную миром за ее пределами. Небо снаружи ограничено низким потолком мягких серых облаков, а темные углы комнаты, кажется, простираются в невиданные дали, огромные пустоты, куда не достает взгляд. Эхо, которое вы слышите, резонирует где-то за ее пределами, всякий ваш шаг приглушает то мягкий толстый ковер, то податливая обивка кресел, то лабиринт столов, шкафов и шифоньеров из массивного темного дерева.
В этом ограниченном, казалось бы, пространстве рождаются такие отголоски, что могут быть созданы лишь пустотой сверхъестественных измерений. Поначалу они могут напоминать далекий шум дремлющей покамест грозы или шипение морских волн вокруг сколотых скал, но постепенно они отдаляются от этих звуков природы и обретают свой собственный голос – тот, что разносится на невероятные расстояния. Слова, произносимые им, утрачивают смысл, растворяются во вздохах, всхлипах и полубезумном зацикленном речитативе. Каждая ниша, каждый узор, каждая тень комнаты красноречивы милостью этого голоса. Он легко и непринужденно оттягивает внимание на себя, и вы можете и не заметить, как наступил вечер, как в комнату вошло что-то еще, скрытое до поры из виду, вошло – и ждет, когда вы обратите на него внимание, и в вашем горле затрепещет поднимающийся крик.
Подобный опыт может грозить весьма серьезными последствиями. Он как бы ставит вас на опасно тонкую грань меж двух миров, один из которых навязывает другому свое безумие, свою загадку. Вы начинаете ощущать близость тьмы за гранью обывательского разума, чуете силу, что вдыхает тревожную жизнь в вакуум обыденности. Какое-то время вы довольствуетесь тем, что пребываете в этом метафизическом сумраке и углубляетесь в его оттенки. Взбешенный вопросами без ответов, ответами без последствий, догадками, которые ничего не меняют, вы учитесь опьяняться настроением самой тайны, ощущением неизвестного. Тончайший флер непостижимого очаровывает вас.
Изначально вы не намерены искать в безумии систему или наделять именами все непонятное. Вас не интересует подробная опись всех странностей этого дома. Выражаясь предельно просто, вы хотите войти в контакт с призраками. Но в конце концов некий роковой инстинкт правдоискателя берет свое, и вы пытаетесь найти точку опоры, на которую можно водрузить аморфный обелиск мрачного наследия дома, заселенного привидениями.
Тогда вы становитесь похожи на одного человека, что, по иронии судьбы, поселился в другом старом доме, очень похожем на ваш. Прожив недолгий срок в безупречном уединении того места, он стал свидетелем странных зрелищ и звуков. Усомнившись в итоге в своем здравом уме, он сбежал от наступающих на дом теней в светлое укрытие города по соседству. Там, в славном кругу местных старожилов, он и был посвящен в историю своего жилища, в чьих стенах, как водится, давным-давно имела место некая трагедия, некий мелодраматический спектакль, многажды переживший самих актеров. Другие обитатели того дома тоже видели всякую жуть, и камень упал с души последнего владельца – это не он свихнулся, это сам дом поражен потусторонним безумием.
Но не рано ли он успокоился? Если призрачная драма и могла быть прослежена вплоть до своих истоков, если и другие становились свидетелями, – обязательно ли это доказывает, что не все свидетельства о доме отмечены клеймом безумия? Быть может, здесь имеет место некое фундаментальное расстройство ума, настоящий безрассудный заговор, бред, довлеющий над прошлым и настоящим, над домами и их жителями, над клаустрофобными подвалами души и бесконечными пространствами за их пределами.
Ибо живые люди сами в чем-то призраки – призраки безрассудства, что превосходит нас самих и укрывается за кулисами тайны. Мы можем сколько угодно искать смысл среди этих бесконечных комнат – но найти можем лишь голос, шепчущий откуда-то из Зазеркалья, в доме, который на самом деле никому не принадлежит.
Первородное отвращение
Не знаю, откуда этот голос вторгся в мой сон, ибо частью сна он явно не был.
– О ты, разумная форма жизни, сущая в возведенном глупцами царстве будущего, – произнес он. – Послушай, что я тебе скажу. Если бы только мог ты лицезреть вместе со мной тот пейзаж, что открывается с серых этих скал, что вскорости станут троном в зале свирепствующих морских волн! Если бы только мог услышать ты доносящуюся из-под сих беспокойных вод неспешную, но яростную песнь помраченного царства морских чудовищ! Узрев и услышав, ты наверняка возжелал бы возвратиться сюда, освободившись от безумных стереотипов и устремлений твоего собственного времени. Подо мглой здесь сокрыт рай, шелестящий листвой причудливых форм. Наблюдать бездумно за хаотичной его жизнью, за трепетом зеленоватых испарений и танцем бесчисленных хвостов и языков среди вьющихся лиан – одно удовольствие! А небосвод, вдоль коего протянуты монады пепельных облаков, полнится звуками кожистых крыльев, трепещущих средь воздушных потоков… О дорогой мой падший зверь, сколь сильно бы ты сожалел о пустых мечтах своего времени – да и всех грядущих времен, – если бы узрел этот мир, лишенный лживой надежды, сквозь мои недремлющие глаза…
«Не буду спорить, отсутствие надежд благотворно, – помыслил я, пробудившись во тьме. – И все же, о внимательный мой Ящер-Созерцатель, хотел бы я послушать, как ты рассказываешь о своих бедах и страхах, что порождены непрестанной борьбой жизни и смерти в так называемом доисторическом раю. Но меня не искушает лирика этой давно сгинувшей жизни – лирика слизи, лирика грязи.
Твое красноречие я презираю – поэзия хищных носителей забвения не нуждается в столь вычурных словах, и я облек бы ее в куда более простую форму. И знаешь, я все еще надеюсь – и твои слова моих надежд не пошатнули. Ты бесцеремонно вторгся в сон о гораздо более глубоких вещах, вещах несравнимо отдаленных. Это и есть моя цель, а не территория, кишащая органикой.
Так позволь же мне теперь снова смежить веки и следовать по пути сна, что далек от всех звуков и форм, что ведет в тот мир, где побратаюсь я с Тишиной и обрету одно на двоих лицо с Пустотой».
Но голос рептилии продолжал дразнить меня, снова и снова. Он бредил и насмешничал каждую душную тропическую ночь в истории нашего мира. И так будет, пока занавес совершенной тьмы снова не падет на Землю.
Безымянный ужас
Он стоял на пороге старой студии. Та казалась заброшенной, но можно ли было так утверждать наверняка? Все тут было каким-то неправильным – и сор на полу, и бумаги, разбросанные в беспорядке, и даже пыль. Потолочные окна казались заляпанными, но – может статься, то лишь видимость? Студия, похоже, не перешла до конца ни в одно из состояний – ни в обжитость, ни в заброшенность; застыла в некой тонкой, пока что ему неочевидной фазе. Наклонившись, он подобрал с пола несколько скомканных листов – они оказались рисунками. По стеклам в потолочных рамах распустил слюни слабенький дождь.
Рисунки мелькали у него перед глазами – штрихи крошечные, миниатюрные, будто жилы, вытянутые из насекомых. Штрихи складывались в силуэты. Ничего конкретного, ничего просто даже узнаваемого в них не было, но, разглядывая их, он чувствовал беспричинный страх. Небесная влага просачивалась сквозь мелкие трещины в потолочных окнах, стекая вниз и оставляя странные следы на пыльном полу старой студии.
За дверью раздался скрип – кто-то поднимался по лестнице. Прильнув к дверному косяку, он дождался, когда дверь распахнулась и гость вошел, и у него за спиной незаметно выскользнул наружу. На цыпочках сбежав по ступенькам, он помчался прочь по дождливым улицам.
Он перешел на спокойный шаг. Водосток ревел и бурлил. Присмотревшись к вделанному в тротуар жестяному желобу, он заметил что-то очень странное, неопределимое, какой-то сложный организм – нечто, похожее на щетинистый хвост маленького животного, остервенело извивающийся, словно бы живущий собственной жизнью. Стоило отойти на несколько шагов, как очертания «хвоста» совсем размылись. И даже промелькнувшее в путанице конечностей подобие лица его больше не тревожило.
Но дождь вдруг полил еще сильнее, и ему пришлось нырнуть с улицы под навес. Небольшой закуток с деревянной скамейкой был открыт с одной стороны. Дождь лил с крыши прямыми водяными струями, чуть склоняемыми порывами ветра набок. Потрепанная бахрома теней шевелилась на всех трех стенах. Под навесом царил влажный запах, смешанный с чем-то еще. Какое странное место… странные тени, странный полумрак. Что-то здесь не то. Что-то плохое произошло здесь. Этот запах – так пахнет кровь.
Тусклый свет луны пал на скамейку – вся ее поверхность блестела от лаковой влаги. А на ее другом, дальнем, конце, что был почти полностью поглощен скопившимся в углу мраком, застыла чья-то фигура – согбенная, практически сложенная пополам. Фигура застонала, встрепенулась. Фигура распрямилась – и вот ее слипшиеся от крови волосы тоже заблестели в лунном свете. Она поползла по скамье к нему, оставляя за собой темные разводы, поползла медленно – а он застыл там, на другом краю скамьи, не в силах даже шелохнуться.
Где-то там, в коконе перепутанных волос, открылась пара глаз, а следом – пара губ.
– Позвольте мне сказать вам, как меня зовут… – раздался голос.
Но ему хватило и этой прелюдии. Когда фигура подалась ему навстречу, улыбаясь умиротворенно, ее бесформенные, обезображенные губы зашептали в холодеющее ухо мертвеца, отдающее последнее тепло скопившейся в нем дождевой влаге.
Секрет-насмешник
Там, где абсолютное знание отрицается, да воцарится тайна.
Тайна вдохновляет всякое начинание, тайна лежит в основе всякого мира. Она живет в развалинах древних городов, вытравляя оттуда все, кроме себя самой, – и даже тени под весомым давлением ее атмосферы задыхаются и меркнут. Иные развалины, как известно, обретают в своей дряхлости высокий религиозный статус – и тогда их упадку начинают поклоняться. Проседающие древние колонны сбрасывают с себя бремя, перестают играть роль опор и безмятежно высятся над обломками сводов. Резные образы богов и животных погружены в извечное замешательство, их некогда совершенные формы побиты временем и изрыты трещинами, их смысл утрачен. Кости, очищенные от плоти, открыто братаются с камнями и пылью, освобожденные от обязанностей жизни.
Действительно, на что еще молиться некрополю, как не на нечто уничтожающее? На что-то, что либо взаправду искореняет жизнь, либо надежно маскирует ее, пришивает к ее лицу маску тени или вуаль блеклого света. Впрочем, подобные маскировочные старания, что решают лишь вопрос формы, могут легко пойти прахом – вторжение жизненных сил по-прежнему угрожает руинам некоторых городов. Жизнь может прийти в разных обличьях, но результат будет всегда один – новое рождение.
Перед ним, быть может, грянет внезапная тьма – она окутает мертвый город, и под ее покровом яркие вспышки электрического света создадут видимость движения. Или же тончайший туман снизойдет на руины и проскользнет в каждую трещину, каждый разлом. А может, ничего подобного не произойдет – ничего такого, что можно будет засвидетельствовать; все равно в итоге что-то вдруг зашевелится там, где долгие-долгие годы не было даже малейшего движения. И тогда покажется, что старые камни стряхнули сон, а скелеты нарушили тишину стонами живых. Сну придет конец, и руины возродятся в новой ипостаси.
Источник этого грядущего воскресения может остаться неизвестным, и суть его да будет скрыта в самых непостижимых глубинах мироздания. Однако известно, что ни одна сила никогда не встанет на пути этого таинственного создателя новых миров, так же как ни один мир не сможет сохранять свое величие вечно. Пустота может иметь облик, но то – всего-навсего маска, лишенная души. Ничего иного не позволено маске, кроме как с ходом времен сползти с того, на чем она держится. Таково одно из основных правил нашей странной безграничной Вселенной: оно позволяет мирам цвести, но всякий цвет да познает увядание.
Ибо там, где тайна служит фундаментом, – воздвигнуть можно лишь руины. Всякое возводимое на такой основе строение втайне рушится с самого начала под влиянием той чудной силы, что не поделится своей сутью ни с одной живой душой. Но странно даже не это, а тот факт, что эта же сила, неспособная долго выносить сотворенный ею же упадок, обрушится на какие-нибудь предлежащие руины, нарушая их сон и вдыхая в них жизнь. И упадок воскреснет сызнова, в новом виде: декорации будут воздвигнуты на иную сцену, оживут лица, нарисованные на мертвых актерах, задвигаются тела, будто подвешенные на нитях незримого кукольника.
И секрет этой силы мы никогда не разгадаем – слишком уж она от нас далека. И мир по-прежнему будет казаться живущим собственной жизнью, а жители его – маршировать сквозь ужас.
Ужас бессмертный, неизменный, прошедший множество роковых испытаний – и доказавший за собой право на пускай тайное, но ничем не оспоримое отцовство всех этих воскрешенных жильцов воскрешенных миров.
Задача без решения
Завершив подсчет количества дней, отведенных нам на пребывание в этом мире, мы все равно должны будем увеличить полученную сумму в несколько раз, чтобы учесть дни наших снов, дни внутри наших дней. Прибавим и несколько гипотетических жизней – тех, что проживают покойники после смерти, и тех, в которых живые, несмотря на видимость жизни, мертвы. Тех, где тривиальные оказии вроде приступа беззаботного смеха обретают глубокий смысл, – и тех, где самые удивительные события не имеют смысла вовсе. Тех, где к магии относятся с предубеждением, – и тех, где волшебство есть нечто обыденное. Тех, где мы выступаем в роли самих себя, – и тех, где мы кажемся чем-то другим. Тех, где вокруг все кажется страшным и губительным, – и тех, где безразличие – единственная нота, звучащая повсеместно.
Именно из-за этих противоречий мы не воспринимаем наши сны всерьез и сбрасываем их со счетов, подводя итоги нашей жизни.
Но ведь есть и сны внутри снов – происходящие из самых темных областей, своим явлением отменяющие даже те зыбкие законы, что существуют внутри сна-носителя. До них, до этих объедков сновидений, хищная хватка математики еще не дотянулась – но, быть может, только их и стоит по-настоящему брать в расчет. Но также обстоят дела и с днями бодрствования. Только некоторые из них избегают аннуляции из-за противоречий, только некоторые уходят от процесса отмены, который идет постоянно.
И вполне возможно, что в наши последние мгновения нет ничего такого, на что мы могли бы оглянуться как на по-настоящему прожитую жизнь.
Но сумеет ли уцелеть само это небытие, или и его отменит какая-то нерушимая и ничего не подозревающая форма существования, заканчивающаяся в некой разновидности двойного забвения?
Вечный мираж
Иллюзии ведут борьбу с иллюзиями.
И во всеобъемлющей тиши пейзажа, который мы с вами сейчас созерцаем, нет и не будет ничего «устоявшегося», «определенного». Даже этот кажущийся бесконечным мрак, что простерся над нашими головами, не подпадает под такие категории. Вы, наверное, заметили, что внизу, под нами – мрак иного рода, некое обширное черное плато, чья поверхность подобна полированному граниту. Небо словно бы сбросило звезды в темноту нижнего мира, чтобы издалека созерцать эти сверкающие реликвии, крупицы древнего своего сокровища, блистающие осколки возвышенной мечты.
То есть что вверху – то и внизу: и под нами, и над нами виднеется мерцание этих светящихся пылинок, этот дрожащий свет, словно бы плененный сплетенными из мрака паутинами. Свет нетверд, потому что сама ужасная ловчая сеть трепещет – ибо в мире нет такой вещи, что существовала бы неколебимо и невредимо в гармонии со своей сутью. И даже пустота, отделяющая звездный свет от его отражения в естественном зеркале сего огромного гранитного плато, – имитация пустоты, не более. Провозвестив земную твердь зеркалом своим, небо вглядывалось в отражение слишком долго, слишком глубоко; оно распахнуло себя навстречу этому симулякру и приняло его в себя, заполонив расстояние между отражением и отражаемым. Пространство – всего лишь иллюзия. Бесконечность – всего лишь иллюзия. Здесь, в окружающем нас земном ландшафте, всякая глубина обрела смерть – оставив после себя лишь сияющий образ, бесконечной пленкой растекшийся по безбрежному океану темноты.
Поговаривают, что и океан этот сам по себе – всего лишь звездный фантазм, всего лишь отражение в чьих-то глазах. Возможно, бродя по пустым ночным улицам, вы ощущали порой на себе их печальный взгляд. Эти глаза очень похожи на две звезды, что мерцают далеко в глубинах черного зеркала.
Орден иллюзии
Ему всегда казалось, что сама концепция «древней тайны» была изобретена для какого-то другого мира – совсем не для того, в который он некогда пришел и который знал. Но сомневаться в том, что она глубоко впечатлила его, не приходилось. Отравленный чарами слова «тайна» и тем безотчетным замиранием сердца, навлекаемым им, он все никак не мог заставить себя позабыть. Позабыть о златом клинке, сжимаемом алыми дланями, о маске с семью прорезями для глаз, о лунном идоле и церемонии, называемой «Ночь Ночей», да и обо всем многообразии ритуалов и доктрин неисчислимой старины, познанных в связке с ней.
Как же так вышло, что чары эти улетучились – и завеса спала с глаз? Когда настал тот момент, в который он понял, что стал нетерпелив и при виде очередной тайны уже не восхищение, а совсем другое чувство начинало закипать в его душе?
Прежде чем его разочарование обнаружили, он ушел из своей старой секты. Тратить время на поиски новой он не стал. К сожалению, всех их объединяло одно: по его мнению, любая секта сводилась на нет собственным глубокомыслием, собранием тайн, которые не могли пробиться сквозь поверхность бездонной души, не могли стать вровень с реальностью. Эти таинства обрекали все, лежащее за их пределами, на тривиальность, и неважно, заслуживало оно такой судьбы или нет. Несправедливость была их сущностью и силой. Может, подобный порядок просветления был задуман для вселенной, не искаженной насмешками и беспорядком? Но мечтать о подобном месте было бесполезно, особенно когда он задумал план, более соответствующий его целям. Он решил создать культ, секту для одного, подходящую его нечестивым взглядам.
Сначала он решил найти место для поклонения – какое-нибудь старое, заброшенное, удаленное местечко. Таких мест на самом деле было в избытке, и, прибегнув к совершенно произвольному выбору, он вскоре остановился на одном из них. Выбранное им нуминозное[11] сооружение с разбитой крышей и побитыми временем стенами он стал загромождать фетишами своего нового вероучения – то есть всяким подручным мусором, несшим священный, по его мнению, отпечаток отринутости, распада, бесполезности и карикатурно-глуповатой отчужденности. Кукол с растрескавшимися лицами он водружал на расставленные по углам осыпающиеся пьедесталы. Тонкие, безжизненные деревья он выкапывал целиком из их естественных могил и пересаживал в потрескавшиеся плитки мозаики пола.
Подвесив на проржавевшие цепи лампы из толстого зеленого стекла, он погрузил свой новый храм в плесневелую атмосферу, столь удачно сочетавшуюся с чахлыми ветвями, разбитыми куклами, мумифицированными останками животных и двумя абортированными человеческими зародышами, плавающими в банках на противоположных концах алтаря, задрапированного рваным палаточным брезентом. Жреческое одеяние он сотворил под стать обстановке – из лоскутков и обрывков тряпиц, чьи рваные края трепетали, как сухие осенние листья, готовые сорваться с веток. Стоя перед алтарем, он поднял руки над чем-то дымящимся, собственными экскрементами, тлеющими на грязной тарелке. Окинул взглядом усопший лес, королем которого был, хрупкие извивающиеся ветки (некоторые были украшены куклами и другим барахлом), предметы, вытащенные из мусора, которые он добавил в свою коллекцию. Оглядев самодовольно свое чахнущее царство, он раскрыл рот, дабы молвить Слово… да так и не смог ничего сказать. Он был столь поглощен чувством ужасного удовлетворения, что его прежнее чудо сгинуло, а жажда насмешки над сектантством оказалась удовлетворена.
Но довольство то длилось недолго. Иллюзия бросает свою незримую тень на все вещи, даже самые жалкие. Рано или поздно и горстка мусора обретет какое-никакое величие – и вот убогий, лишенный лоска мир, сотворенный им и старательно уничижаемый, воспарил над своей дряхлостью и обрел величие пред его зачарованным взором. Сухие и мертвые ветви, подсвеченные насмешливо-зелеными лампами, претерпели преображение, обретя гибкость и достоинство процветающих собратьев. Безобразные куклы, эти отвратительные копии людских кошмаров, сбросили злобную оболочку – теперь они воплощали бесконечность тайны и бесчисленные загадки магии. Не вкусившие рождения младенцы на алтаре больше не дрейфовали бесцельно в формалине, залитом в грязные стеклянные банки, а безмятежно парили в жидком эфире, дивясь собственному ангельскому положению.
Его попытка сорвать с бытия приукрашивающую маску и обнажить неприглядную суть вещей претерпела неудачу. Эксперимент привел лишь к открытию более глубоко залегающего слоя ценности всего сущего. Он ошеломленно переводил взгляд с одной реликвии на другую. Они снова так и напрашивались на то, чтобы сделаться предметом мирской насмешки, на то, чтобы некое условное таинство, сокрытое в них, было подвергнуто остракизму. Возможно, если бы он стал крушить собственноручно сделанные святыни и насмехаться над ними, открылся бы еще один, еще более глубокий слой их святости – но на подобный поиск у несчастного жреца-одиночки уже не было сил. Рухнув на щербатую мозаику пола, пав ниц перед ставшими прекрасными куклами и деревьями, он лежал в своем саване из отчаяния и обносок, лежал целый день, до самых сумерек.
Но ближе к вечеру его потревожил отдаленный шум. Он так долго отсутствовал в своей старой секте, что поначалу не узнал необычные песнопения так называемой церемонии «Ночь ночей». Когда он шагнул в холод, царящий за порогом его одинокого храма, то увидел, как у подножия холмов вышагивают торжественные процессии молельщиков. Как могли эти глупцы упорствовать в своем безумии? Тем не менее по каким-то не поддающимся объяснению причинам, он влился в их поток.
И они тепло поприветствовали его, потому как видели, что на долю его выпало немало испытаний, даровавших ему особую силу. Ничего особенного за собой не чувствуя, он, впрочем, с легкой душой принял все те почести, что ему оказывали со всех сторон. Только так теперь могла быть утолена его жажда поглумиться над святынями. И когда ему вручили регалии первосвященника, он не смог сдержать улыбки, уставившись в необъятное мертвое небо.
Теперь его алые руки держат золотой клинок, его лицо скрыто за маской с семью глазами. Теперь он – тот, кто стоит в сияющих одеждах перед массивным лунным идолом, дрожа от изумления.
Лунная бойня
Пробирающая до костей веселость стала первым, но не единственным откликом в его душе, когда из укрытия в тени он узрел то причудливое место. Слишком долог был тот путь, что проделал он, стремясь попасть в эту сказочную страну, чтобы чувства его ограничивались теперь лишь весельем. Кладезь новых ощущений был обещан ему – искателю, чья вырождающаяся чувствительность провела его от одной заметенной хрустальным песком луны до другой; и вот наконец он достиг этого выделяющегося из лунного пейзажа кургана, напоминавшего сияющий алмаз, проклюнувшийся из мертвенно-серой плоти.
Он выглядел точно так, как поведали ему тоненькие голоса. Миновав радугу, сочащуюся всеми оттенками открытых ран и разбрасывающую на темноту вокруг холодные капли-отблески прозекторских ламп, он один за другим переступил через напоминающие взрезанные вены ручейки, чьи вязкие воды текли неспешно и уже одним своим видом не сулили освежения. Но он мог и потерпеть. Не стоило сейчас отвлекаться, сбиваться с пути к намеченной конечной цели.
И вот она явилась ему, эта грандиозная цель.
Она казалась нагромождением кое-как сколоченных деревянных ящиков – но нагромождением высоким, почти как гора, чья вершина овита лентами облаков. Ее фундамент был кое-как укреплен длинными сваями, просевшими вдоль деревянных опор на манер задремавших часовых. Он прокрался и вошел внутрь незамеченным – благодаря темноте и шуму, производимому работающими здесь машинами.
По правде говоря, все оказалось именно таким, как он и ожидал: скотобойня, нарисованная его воображением по канве страшных мифов и легенд. Пробирающая до костей веселость, проросшая в его душе трепетным ростком, дала новые всходы.
Помещенные в огороженные колючей проволокой загоны, звери стояли смирно и не издавали ни звука. Однако его слуху само их молчание казалось музыкой, столь же чистой и гармоничной, как и их белые шкуры и безупречные шелковистые гривы. Каким-то образом на зверей не попало ни одной капли густой грязи, что была размазана здесь едва ли не повсюду. По полу здесь стелились тяжело пахнущие серые испарения, напоминающие привидений.
Раздвигая завесы сальной дымки, появились огромные мужчины в длинных черных резиновых фартуках. В тяжелых чертах их лиц было нечто обезьянье, и двигались они довольно неповоротливо. Но звери в загонах не встрепенулись, не воспротивились никак тому, что огромные молотки, свистя в воздухе, стали разбивать их черепа один за другим, разя меж глаз, в точку под тем местом, откуда изо лбов выступал завитый тугой спиралью рог. Боги точно знают, как использовать этот прекрасно развитый отросток. Работа кипела – не мешкая забойщики отрывали рога от падающих наземь туш. Те отрывались легко, будто сосульки.
На его глазах туши свежевали, шкуры – развешивали по стенам. Сколь великолепные, поистине королевские одежды можно было пошить из них! А мясо зверей – столь совершенное в своей нежно-розовости, оно послужило бы прекрасным блюдом к столу тех, кто не привык к грубой пище. Но где, в каком уголке среди исполненной лун Вселенной, пребывает тот стол?
Нежданно откуда-то сверху опустились на толстых цепях крюки для захвата. Когда все освежеванные туши насадили на них, цепи рванулись обратно в темноту, орошая все вокруг кровавым дождем. Была ли у этого жестокосердного Колизея крыша – или взгляд, устремленный вверх, встречал лишь колодезь бездны? Его светлые ресницы мечтательно запорхали, в глазах затрепетал огонь любопытства. Но вскоре его зачарованность была грубейшим образом нарушена, прервана и рассеяна. И пробирающая до костей веселость, граничащая с истерикой, стала первым, но не единственным откликом в его душе.
«Ну вот, кто у нас тут еще, братцы», – произнес один из великанов-забойщиков в черном фартуке и, изображая задумчивость, помассировал свои толстые небритые щеки. Вокруг него собрались остальные – кто-то нес, закинув на плечи, чудовищные молоты, кто-то задумчиво поглаживал лезвия наточенных до блеска серпов. Они гулко хмыкали, кивали друг другу понимающе, перешептывались между собой.
И только теперь он вспомнил, кто он такой и что это за место; что это за обитель, которую ему так и не довелось, несмотря на великое желание, познать со стороны сполна. Он попал не в замок из сказки, где любого умалишенного встречали сердечным смехом, а не единодушной снисходительностью к его униженному состоянию. И теперь он знал, что с ним вот-вот произойдет.
Массивные фигуры забойщиков надвигались со всех сторон с инструментами наготове. И он выдавил из себя хриплое ржание – ибо в тот момент веселость, пробирающая до пока еще целых костей, не до конца улетучилась из восприятия им сего действа… и той роли, которую ему суждено было в нем сыграть.
Десять шагов к Тонкой Горе
Шаг первый. Как-то раз я нашел на старой карте это название – Тонкая Гора. Отметки о высоте рельефа не было, и моя фантазия тут же вырисовала перед внутренним взором интригующие картины. Закрыв глаза и свернув карту, я вдруг ощутил мимолетное смятение, из тех, что могут появиться везде: в поезде, грохочущем по рельсам, или на скамейке в парке. Мимо сновали какие-то люди, что-то говорили, размахивали руками. Я потянулся к старой карте, но та исчезла, оставив меня сидеть в недоумении и размышлять, что же творится там, на Тонкой Горе.
Шаг второй. Легенд и домыслов о Тонкой Горе столько, что никто их все наперечет не знает, но некоторой информацией я все-таки разжился. Говорят, воздух на ее вершине за считаные часы превращает человека в бредящего ясновидца. Несколько дней там – и вы уже в плену странных желаний, которые никогда не сбудутся. Если задержаться на Тонкой Горе надолго, можно обрести бессмертие (ну или все-таки умереть – просто потом ваша иссохшая мумия будет бродить в лесах, коими поросли горные склоны). Ну, от слухов многого ждать не приходится, верно? Очевидно лишь одно – никто не рискует взойти на Тонкую Гору.
Шаг третий. Единственный путь на Тонкую Гору – абсолютное сумасшествие. Это не метафора, искать второе дно тут бесполезно. Все предельно просто. Когда вас признают безумцем – тогда вы, считайте, ступили на верную тропу. Вернее, сошли с той, которую принято считать самой верной. Трезвость ума не принесет успеха, но стоит дать взгляду соскользнуть, как что-то впереди забрезжит. И тогда демоны, раскинув кожистые крылья, манят вас с крыш самых высоких зданий, охраняющие кафедральные соборы горгульи разговаривают с вами, как со старым знакомцем. Видите? Вот вы и на подступах к Тонкой Горе.
Шаг четвертый. А знаете, не такая уж это и благодать. Да, виды с Тонкой Горы – самого прекрасного толка: очарованные туманы, темные чащи, похожие на простертые к небу персты вершины. Но средь этого великолепия таятся многие опасности. Например, абсолютное одиночество, наслаждаться коим могут разве что фанатики в изгнании. Или тот же ветер, что будто бы состоит из миллиона тоненьких голосков, ведущих в незримом эфире Вселенной неумолчную болтовню. Здесь дни – пасмурны, ночь – время колдовства, и мир порой замирает на миг, а потом резко меняет положение, выворачивая все и вся. Но чего еще ждать от места, которое зовется Тонкой Горой?
Шаг пятый. Однажды слова «Тонкая Гора» я услышал откуда-то из толпы. Но того, кто их произнес, я так и не увидел. То мог быть любой из людей на платформе, ждущих прибытия поезда. В тот же день какой-то человек из толпы бросился на рельсы, прямиком под колеса. Его разрезало пополам – но какая же счастливая улыбка сияла на его лице!
– Тонкая Гора! – невольно вырвалось у меня, но, как я и ожидал, никто не внял моим словам.
Шаг шестой. Все мои мечты посвящены Тонкой Горе – о ней я думал не раз и не два, но тысячу раз. Хочу взойти на нее и никогда более не спускаться. Даже ценой окончательной утраты рассудка. Даже ценой моей жалкой жизни. Нет нигде ни счастья, ни гармонии, кроме как на высотах Тонкой Горы!
Шаг седьмой. Однажды утром я проснулся от страшной головной боли. Свет из окна был таким ярким, что пришлось прикрыть глаза рукой. Только мысли о Тонкой Горе принесли мне облегчение.
Шаг восьмой. Теперь я понимаю, что о существовании Тонкой Горы известно всем. Все знали о ней с самого начала. Везде, куда бы я ни направил свой шаг, я слышу разговор о ней. Тонкая Гора – о да. Тонкая Гора – вне всяких сомнений.
Шаг девятый. На Тонкой Горе никто не говорит о Тонкой Горе.
Шаг десятый. Поезд вот-вот прибудет.