Даже с закрытыми глазами я чувствую, как она смотрит на меня. А потом шаги удаляются. Сквозь приоткрытые веки вижу, как Хелен, немного помедлив, тоже ложится в прозрачный кокон, выбирая тот, что находится посередине – между мною и Питером. Ну что ж, это логично.
Наступает полная тишина.
Я не знаю, кто из нас спал оставшуюся ночь. Питер встает первый и уходит в душ. Мне хочется осмотреть его раны, но это невозможно. Питер возвращается, и я могу некоторое время наблюдать за ним, пока он не видит. Он очень забавно выглядит в костюме Чистого. На отшельника или проповедника не похож, скорее на тренера по единоборствам, которому дали кимоно не по размеру.
Питер бросает взгляд в мою сторону, и я, не рассчитав, слишком резко отворачиваюсь. Думаю, он понимает, что я не сплю, но не подходит ко мне. Новое слово, которое он дал, это садомазохистское обещание, иначе не назовешь, теперь между нами навечно. Я встаю только после того, как Хелен тоже вылезает из своего кокона – мне незачем теперь общаться с Кэпом наедине.
Слава богу, служитель приходит за нами раньше, чем кто-либо из нас произносит хоть слово. Он приводит медика, который осматривает и заново обрабатывает руку Питера, что меня успокаивает, несмотря на странные запахи местных медикаментов. Стараюсь не смотреть на него во время перевязки, тем более что Хелен суетится вокруг, пытаясь помогать.
Потом мы завтракаем в неловком молчании, точнее, делаем вид, что завтракаем, потому что есть их еду невозможно даже при сильном голоде. Хорошо, что у нас в рюкзаке осталось несколько банок консервов, памятуя об этом, можно и потерпеть.
Когда на десерт нам приносят печенье-цветок с зеленым соусом в лепестках, я невольно прикусываю губу. Разумеется, ни я, ни Питер к соусу не притрагиваемся.
Служитель возвращается, непонятно смотрит на нас и на нетронутые яства. Мы встаем, давая понять, что завтрак окончен, и он приглашает нас следовать за собой. Я надеюсь, что увижу наконец-то Чистых. Нас приводят на последний, третий этаж, который представляет собой огромное пространство под стеклянным куполом. Зеленоватый холодный свет не режет глаз, а создает ощущение свежести. И здесь действительно полным-полно Чистых.
Наверное, никто из землян никогда не видел их в таком количестве. Нерешительно замираем, едва войдя в зал. Чистые, оказывается, такие разные… Молодые, старые, некоторые из них неподвижно стоят, погруженные в свою работу, двое-трое зависают в воздухе, как тот юноша, которого я видела ночью. Один, очень дряхлый, сидит на полу по-японски, выставив вперед сложенные в замочек и вывернутые ладонями вперед руки. Ни один из них не обращает на нас никакого внимания. Мой идентичный ген по-прежнему не интересует никого из моих «родственничков».
А, вот и министр. Он появляется незаметно справа от нас, словно материализуется из стены, мы обмениваемся любезностями и нужными жестами, и нас ведут в смежную комнату, которую я сразу и не заметила. В большую-пребольшую комнату, где я тут же забываю и про Питера, и про Хелен, и даже про Чистых. Потому что она буквально уставлена музыкальными инструментами, собранными со всей Вселенной. Некоторые из них хотя бы понятны – они струнные или клавишные, гармоники, ударные или духовые и их сложные гибриды. Но к некоторым из них, при всей моей фантазии, я даже не знаю, как подступиться. Например, вот этот огромный стеклянный шар, стоящий, как на подставке, на самом кончике невысокой черной пирамидки. Подрагивающий, но не падающий, вопреки всем законам физики, он издает легкое, едва слышное дребезжание.
Не решаюсь дотронуться ни до одного из них, а иду дальше и наконец вижу его. Это даже не пианино, это рояль. Огромный черный старинный рояль, в котором нет ни одной электрической детали. Деревянный, с тремя педалями и резными украшениями!
Замираю от восторга. Потом открываю и устанавливаю на подпорку огромную крышку инструмента, осторожно поднимаю клап и с восторгом разглядываю полный комплект клавиш из настоящей слоновой кости. Дотрагиваюсь до их прохладной поверхности. Это – чудом доставленное мне послание с другого конца Вселенной, из дома, из детства, с Земли. А дальше… меня снова перестает волновать все, что снаружи. Откуда-то всплывает и название – вальс до диез минор. Наверное, я играю, потому что пальцы мои двигаются, то медленно, то очень быстро, а музыка звучит, наполняя, как мне кажется, не только комнату с инструментами, но и зал с прозрачным куполом, а может, и весь Стеклянный дом.
То ли этот до боли родной инструмент, то ли обстановка комнаты приводят меня в странное состояние. Наверное, я играю еще и другие композиции, но на самом деле я просто разговариваю с собой. Я пытаюсь уговорить себя не думать о том, что могло бы быть у нас с Питером. Что он тоже любит меня, но от этого мне только хуже. И что с этого момента мы оба умерли друг для друга и оба это понимаем. Он ей еще не муж, но все равно что муж. А если бы он нарушил слово вопреки воле Хелен, то я все равно не смогла бы его принять. И если бы я сама обманула ее – мы не могли бы быть счастливы. Внезапно я понимаю, что даже в этом мы мыслим с ним сходно. Что из миллионов жителей Земли только я со своим старомодным воспитанием и только Пит с его понятием о чести мыслили бы так же. Нет, Питер, я не должна забывать тебя никогда.
И я больше не хочу быть неживой. Я вспомнила, как выглядят неживые, вспомнила, о чем говорил тот Чистый в парке. Они ходят и даже мыслят, но мы называем их тварями. Пускай жить – это больно, но это лучше, чем «никак». Нет, я жива и собираюсь жить. Дышать, слушать музыку, испытывать боль и радость – да, и радость тоже! И я не отпускаю тебя, Питер, но по-другому: ты будешь со мной всегда в моей собственной Вселенной. Не желаю тебе того же, потому что тебе было бы лучше вспомнить свои прежние чувства к Хелен. Тогда ты сможешь еще стать счастливым. Ведь твоя боль для меня больнее, чем собственная.
Проговорив все это, я играю себе заключительную ноту – «да, так», опускаю руки и с удивлением слушаю тишину. Некоторое время еще стою возле рояля, не в силах обернуться. А когда поворачиваю голову, вижу, что все Чистые, возможно, кроме немощного старика, стоят позади меня.
На Питера я смотреть не могу, хотя он тоже здесь – музыка не могла сказать ему ничего, кроме того, что он знает сам. На Хелен глядеть не хочется. Но поскольку на Чистых смотреть я боюсь, остается только она. Удивительно, но у нее на глазах слезы. Это ее дело, о чем она плачет. Я больше не обязана ее жалеть.
В зале царит молчание. Потом один из Чистых – худенький и самый маленький из всех, хотя и не самый юный, подходит к роялю. Остальные исчезают из комнаты по одному. Министр уводит и Питера с Хелен, чтобы не мешали.
И мы с Чистым начинаем трудиться, если этим словом можно назвать удовольствие, которое, несомненно, испытываем мы оба. При этом мы почти не разговариваем. Чистый погружается в мою музыку так же, как в другие миры, – полностью отрешаясь от всего остального. Когда меня зовут на обед, я не иду – все равно я не могу есть местную пищу. Прерваться нам приходится только единожды, когда Хелен догадывается принести мне банку земных консервов. Я с жадностью накидываюсь на еду, а Чистый терпеливо ждет, не покидая, как мне кажется, мир Шопена. Потом мы продолжаем.
Это длится весь день. Наверное, моя преподавательница сейчас испытала бы настоящую гордость, зная, что ее уроки не прошли напрасно. Я играю мелодию за мелодией, вальс за вальсом, ноктюрн за ноктюрном, все этюды, которые только могу вспомнить, и понимаю, что моя кладовая не так уж богата, как я считала.
Играть каждую композицию надо дважды, а порою и трижды. Первый раз он только слушает, хотя мне кажется, что именно сейчас происходит главное осмысление. Потом я разделяю мелодию на части, сначала на большие куски, а потом на такты, аккорды и ноты. Тогда в руках у Чистого появляется светящийся моток ленты шириной не больше пяти сантиметров, очень тонкой и кажущейся бесконечной. Чистый ловким движением отматывает ленту, нанося на нее похожим на карандаш стержнем точки, черточки и кружочки, временами пробивая ленту насквозь или слегка надрывая ее. Если смотреть издалека – это похоже на наши нотные знаки, сбежавшие со строгих линеек нотного стана и танцующие бешеный танец.
Потом его лента заканчивается, и я прошу служителя принести мне бумагу, жестами обозначая размер. Чистый – клянусь, я вижу в его глазах любопытство! – гадает, что я задумала. Наконец мне приносят нечто похожее на папирус. Терпеливо линую его под нотный стан и, старательно вспоминая, записываю самую простую мелодию, так как боюсь ошибиться в сложной. Потом ставлю лист на пюпитр и играю с него, показывая Чистому ноты. Затем вспоминаю свои первые уроки нотной грамоты, переворачиваю лист и рисую ему обычную гамму, демонстрируя ее звучание на рояле. Ниже – ту же гамму, но уже с добавлением диезов и бемолей, в обоих ключах.
Оказывается, он замечательный ученик. А скорее, великий музыкант, которому знакома любая гармония. Потому что он мгновенно перенимает систему и играет с листа мою мелодию. При этом мы оба по-прежнему не произносим ни слова. Не знаю, как это объяснить, но нам так очень комфортно.
Когда я решаюсь отдохнуть и подхожу к стеклянному чуду, он сразу же понимает меня, встает к приветливо задрожавшему навстречу ему инструменту и начинает легко прикасаться к его поверхности, по-разному воздействуя на различные зоны шара. Колеблясь то сильней, то слабее, шар начинает звучать. Иногда он крутится в разные стороны, но и тогда Чистый легко попадает в нужные точки на нем, извлекая странные, завораживающие звуки, похожие на колокольный звон, но гораздо выше и… хрустальнее, что ли?
То, что я слышу и чувствую, не помещается в слово «музыка», это и глубже, и выше. И мне хочется, чтобы это продолжалось как можно дольше. Интересно, на какой из планет подобное звучит каждый день? А может, как наш рояль, уже и не звучит вовсе?