– Так что же, меня нельзя простить? А как же милосердие? Любовь к павшим? Исправление грешников? Ты же не выдала меня, значит…
Он берет меня за руку, и я не вырываю ее, но взглядом останавливаю его следующее движение.
– Не мое это дело – прощать. Ты не передо мной… меня ты действительно спас, я это помню. А прощение… может, это зависит от того, что ты станешь делать… или что будешь думать дальше… Я не знаю, Витя.
– Дальше я хотел бы быть с тобой, – просто и откровенно говорит он.
– Нет, это не… Я не люблю и не понимаю тебя. И ты продолжаешь пудрить мозги Леди – зачем?
Он качает головой и пытается что-то сказать, но я делаю несколько шагов к двери, давая понять, что разговор окончен. Виктор понимающе кривится. Однако не уходит, а оглядывается по сторонам.
– И куда это ты собираешься прямо сейчас? – настороженно спрашивает он.
– Сейчас я переезжаю в Стеклянный дом, я помогаю там с музыкальными записями. Хотя, знаешь… посоветуй, пожалуйста, куда мне улететь. Я действительно не собираюсь здесь оставаться.
– Я подумаю, – невесело откликается он. – Тебе как выбирать – подальше или поближе?
– Лучше подальше.
– Да, ты права. Так будет легче. И какую работу ты хочешь?
– Ну… – я вздыхаю. – Могу, например, быть архивариусом.
– А знаешь что? Давай я помогу тебе отвезти вещи, – предлагает Виктор. – И тебе все равно нужна охрана. Или ты хочешь дождаться Энн с ее щебетанием?
Я пожимаю плечами и соглашаюсь. Потому что мне приходит в голову отличная мысль: не возвращаться сюда больше вообще. Вещей у меня не так уж и много, а складное пианино может взять Виктор. Да, я все про него знаю теперь, но раз уж мы не сдали его инспекции, пускай он поможет мне переехать. И я тогда смогу избежать еще одной встречи с Питером.
Виктор договаривается о транспорте и действительно помогает мне все забрать. В дороге мы не разговариваем – все уже сказано. У ворот Стеклянного дома меня встречают, и мой постоянный ключ снова открывает мне вход.
Прежде чем уйти, Виктор наклоняется и дарит мне легкий поцелуй в губы.
– Считай, что это от него, – говорит, усмехаясь, Виктор. – Я видел: он даже не поцеловал тебя на прощание.
Он по-прежнему очень приятно пахнет. По-прежнему изыскан и красив. И очень умен. Но у меня вряд ли получается скрыть отвращение.
Мы с Мельт-Тихцем очень сдружились. А ведь совсем недавно я даже не предполагала, что кто-то из них снизойдет до настоящего общения со мной! Теперь я стала лучше их понимать. Они, несомненно, люди – ну, то есть не ангелы и не сверхъестественные существа. Просто они живут совсем по-другому. То, что они никого не видят вокруг себя – это не высокомерие. Просто они способны находиться в двух местах одновременно. Нет, не так, конечно. Физически они находятся здесь, но мысленно настолько сосредоточены на своей задаче, что способны переноситься туда, где находится их объект.
Поскольку то, чем сейчас занят Мельт-Тихц, тесно связано со мной, его взгляд фокусируется на мне, и я обнаруживаю в этом Чистом и оживление, и общительность. Особенность Мельт-Тихца в том, что он не разговаривает – в том смысле, что не говорит вслух.
Но при этом он многое мне рассказывает. Это не совсем телепатия, и поначалу я не осознаю, как это происходит, но потом, размышляя, прихожу к мысли, что Мельт-Тихц передает мне информацию образами. Он словно показывает книжку, в которой я тоже могу читать, или подсоединяет к мысленному «коммуникатору» в своей голове – так, что я вижу все его глазами. Иногда картинка приближается, когда Мельт-Тихц хочет показать мне подробности, иногда отдаляется и становится частью целого. Через какое-то время я понимаю, что и сама могу делать то же самое, но убейте меня, если я знаю как.
Иногда мне не верится, что все это случилось со мной. Я и Чистые! Не об этом ли я мечтала на самом деле, отправляясь на Дору? Впрочем, мой героизм никого из них по-прежнему не волнует. Наступает день, когда я сообщаю Мельт-Тихцу, что передала ему все свои познания в нашей земной музыке. Но меня никто не прогоняет. Оказывается, что его интересует не только музыка. Теперь я показываю ему Землю и землян. Мне кажется это важным в свете недавних событий: не хочу, чтобы все мы выглядели корыстными заговорщиками.
Он сам выбирает то, что ему интересно. Из многих книг, которые я вспоминаю, одни его волнуют, другие – нет. Впрочем, в каждой области знаний мой запас, увы, быстро истощается. Мельт-Тихца интересует то, чему не учат в школах, и мои отличные оценки тут не помогают. Стоит углубиться в какую-либо тему, как я быстро ощущаю дно. Остается только сожалеть, что они не призвали Питера; но избрана почему-то я, и я стараюсь как могу.
Мельт-Тихц удивляется нашему искусству – живописи, архитектуре. Всем, что я знаю об этом, я обязана маме, и вот я замечаю, что мы сидим рядом с Мельт-Тихцем, и я мысленно показываю ему маму и рассказываю о ней. Причем мы возвращаемся к ней снова и снова.
Но и я теперь хочу знать о Доре как можно больше. Хотя я и проработала тут столько времени, но осталась такой же невеждой, как и в день прилета. Что удивительно, ни один мой вопрос не остается без ответа. Конечно, мной движет обычное любопытство, но Мельт-Тихц никогда не дает мне понять, что я трачу его драгоценное время. Начинаем мы с того, что, как он убежден, мне не менее важно, чем ему: понять планету, услышав, как она звучит.
Дорианская музыка всегда нравилась мне, но я никогда не могла проникнуть в ее суть. Но Чистый показывает мне ее с другой стороны. Он играет на всех местных инструментах, мысленно транслируя мне образы, возникающие у него при ее звучании. С удивлением отмечаю, что и эта непонятная завораживающая музыка рассказывает о том же, что и моя любимая земная: о мире, любви, печали… и еще о чем-то таком, что все это объединяет и превозносит до небес. Мельт-Тихц учит меня играть простые мелодии на разных инструментах, но у меня не всегда получается. Особенно со Стеклянным шаром – он слишком велик для меня во всех смыслах слова, я даже боюсь к нему прикасаться.
Другой наш разговор наполняется образами природы – земной и дорианской. Мы сравниваем их, находим удивительные отличия, но и много общего. Я уже знаю, что природа очень важна для Чистых. Один из них занят только тем, что слушает лес. Другой – осмысляет птиц, и не только дорианских. То, что мы даже не замечаем в обычной жизни, для Чистых – драгоценный клад из сокровищницы Вселенной. И таких драгоценностей – миллиарды. Причем я уверена, что те знания, которыми я поделилась с Мельт-Тихцем, становятся доступны и всем остальным Чистым, словно попадают в некую общую базу, из которой каждый возьмет свое.
Самые продвинутые из них занимаются – я вижу в глазах Мельт-Тихца особое почтение – будущим. Детьми, понимаю я, и сразу же вспоминаю того, с кем познакомилась в парке. Того самого, что потребовал расследования заговора.
Его зовут Осиэ-вэ. Теперь он регулярно приходит к нам, но не мешает нашему с Мельт-Тихцу общению, а стоит себе неподвижно в углу, устремляя на нас свой взор. Мне кажется, что если Мельт-Тихц в первую очередь увлечен тем, что я показываю и рассказываю, то для Осиэ-вэ главным объектом изучения являюсь я сама. Совесть подсказывает предложить ему землянина подостойнее, но потом я думаю, что в моем случае они просто пользуются тем, что есть под рукой. Мне легко удается забыть про лишнюю скромность, уж очень не хочется покидать это место и его обитателей.
Осиэ-вэ, кстати, самый «разговорчивый» из них, если так вообще можно сказать. Во всяком случае, он отвечает на мои вопросы словами. Улыбка, как и в первый день нашего знакомства, порой только едва угадывается на его лице, но мне с ним очень нравится, хотя я немножко его побаиваюсь, как мудрого, но строгого учителя. Любимого учителя. С каждым днем я испытываю к нему все большее благоговение. Наш разговор обычно заканчивается тем, что Осиэ-вэ «уходит» в свои пространства, не заморачиваясь тем, чтобы меня предупредить. Но теперь-то я ни за что не рискну помешать ему и обращаюсь к нему только тогда, когда он готов пообщаться.
Иногда мне даже не приходится задавать вопросы. В обществе Осиэ-вэ некоторые вещи становятся очевидными, словно мне стоит только взять и выдернуть нужный ответ прямо из воздуха. Например, я понимаю, почему слышу тварей, реагирую на них, а Чистые – нет. Это не их, а мой недостаток. Никакая связь между мутантом и Чистым попросту невозможна. Чистые не способны на ненависть, это из тех чувств, которые отсутствуют в их природе, а посему они не могут соединяться с тварями так, как я. В тварях нет ничего своего и живого, говорил Осиэ-вэ, и я догадываюсь, почему он сказал про зеркало. Тварь находит Чистого, но Чистый не находит тварь. А вот мы с тварью находим друг друга одновременно, но ощущаем это по-разному. Мне кажется, что я сразу чувствую его ненависть. Но, возможно, то, что исходит от мутанта – это отражение моих страха и гнева. До того, как он встретит меня, почувствует мой ген, он пуст и наполняется, только когда между нами протягивается та самая нить. Это единственное, что питает его несчастную оболочку. И он остается напитанным этой ненавистью навсегда, и обязательно узнает меня при встрече, и не успокоится, пока не убьет. Когда мутант убивает Чистого – он просто отрабатывает программу. А связь возникает у твари только со мной, наживкой. Обнаружили это земляне. Раньше нас просто подставляли, водили с охраной по городу. А когда начался заговор, способность наживки чувствовать тварь учли, и прилустяне «написали» программу уже под нас.
А вот как мутанты вообще находят наш с Чистым ген, почему их ведет к нам инстинкт – это для меня остается загадкой. Питер это тоже не объяснил. Один раз я спросила об этом у Осиэ-вэ, и он снова сказал про грозу, что-то про молнию, которую притягивает свет, про их общую природу. Не хочу переспрашивать, чтобы не выглядеть непонятливой. Это так сложно, что можно сломать голову, но посмотреть на мир глазами твари, слава Богу, я все равно не смогу.