Того утра, которое впервые и навсегда приносит мне осознание: только он, Питер, – хозяин моего тела, страстный и сильный, но нежный и бережный. Только в его объятиях – я дома. И только в его глазах – я могу и хочу быть по-настоящему собой.
Но теперь у меня есть и другие вопросы.
– И ты… – произношу я, как только у нас появляются силы что-то произносить, – и ты теперь охладеешь ко мне, как считала Хелен?
Конечно, я в это не верю, но желаю, чтоб он опроверг, и желательно поподробней. Но Кэп – это Кэп, а не автор любовных романов.
– Конечно, – усмехается он. – Следующие пять минут я буду холоден как лед.
Но при этом он притягивает меня к себе и обнимает еще крепче. Он закрывает мне рот поцелуем, но теперь я не успокоюсь, пока не вызнаю все. Пытаюсь отстраниться от него, чтобы успеть спросить:
– А как же… как же три месяца испытаний, чтобы услышать и понять свои чувства?
– Ну, знаешь ли, – шепчет Питер, продолжая целовать мое лицо, – это если они… чувства… лепечут себе под нос… А вот если вопят во все горло… то, представь себе, трудно их не понять.
Но я не сдаюсь.
– А вы… жили у тебя… или у нее в квартирке… или…
Я резко сажусь, потому что то, что я сейчас представляю, может испортить мое счастье навеки.
– Или, – твердо отвечает Кэп, прерываясь, и садится рядом. – Алекс…
– Пожалуйста… только честно.
– Алекс, – говорит он серьезно и ласково обнимает меня, – я думаю, ей было очень плохо, но не мог ничего поделать с собой. Боюсь, я чаще ночевал на работе, чем у себя дома. Просто чтобы не встретить Хелен. Когда она уехала, оставив послание, я тут же отправил ей вдогонку свое, чтобы у нее не осталось иллюзий. Но как бы то ни было… согласись, она все же сумела…
Мы некоторое время молчим, и я с досадой сознаю, как мне жаль Хелен, которой и дня не дали обманываться.
– Я улетел на другой день после нее. Мне пришлось покружить по системе, но, знаешь, есть отличные парни, частники, они летают между планетами по своим торговым делам… всего несколько пересадок, и…
– Ты летел сюда целых два месяца?!
– Не мог же я просто сидеть и ждать сеанса связи с тобой!
Я пораженно смотрю на него.
– Значит, ты бросил работу?
– Нет. Я завершил ее. – Питер распрямляется.
Он укутывает меня в свое одеяло и начинает рассказ.
Однажды, когда я уже месяц как жила на Орфесте, он сидел на пересылке и наблюдал за поведением нескольких мутантов, находящихся за прозрачной перегородкой по ту сторону кабинета. Они иногда разговаривали – не с ним и не друг с другом, а как будто сами с собой. Это было довольно жутко, словно какие-то остатки нормальной человеческой речи случайно сохранились в бездушном теле. Питер то включал, то, не выдержав, выключал слышимость. Он пытался найти хоть что-то, что могло отличить мутанта в толпе.
А потом почувствовал такое отчаяние, такую беспросветность, что… На столе перед ним стоял мой подарок – хрустальный шарик на пирамидке-подставке, Питер никогда с ним не расставался. Но, оказывается, когда Плав передал ему мой последний привет, Кэп не понял, что это такое.
В этот раз он действовал по наитию – ему было плохо, он накрыл хрустальный шарик ладонью и несколько раз повернул вокруг своей оси, как обычную заводную шкатулку времен детства моей прапрабабки. Ну и, конечно же, услышал музыку – ту самую запись, которую сделал для нас Мельт-Тихц.
Сначала Питер был так поражен красотой звука, что не сразу заметил изменения в поведении тварей. Большинство из них заткнули уши руками, некоторые повалились на пол. Но самое странное случилось потом. Когда шарик воспроизвел последнюю мелодию, не слишком сложную, но трогательную и чистую, как выразился, бросив на меня странный взгляд, Кэп, все твари как одна потеряли сознание. Они попросту отключились! Питер бросился проверять, он связался с министром, и они отправились в тюрьму для мутантов. Результат оказался тем же.
Я слушаю Питера, но никак не могу поверить. Что это значит? Мутанты не вынесли нашей с Мельт-Тихцем музыки? Это так поразительно… Я даже не знаю, что сказать. Последняя мелодия? Интересно, а Питер в курсе, что…
– То есть они… думаешь, дело именно в той… ну, самой последней записи? – осторожно начинаю я, но уже вижу ответ в его глазах.
Однако в нем нет ни капли иронии.
– Мне объяснили гораздо позже, Алекс. Если бы не мутанты, я мог никогда не узнать, кто автор, – нахмурившись, говорит Питер, но добавляет негромко: – Хотя… не могу сказать, что не догадывался. Только боялся, что это так и есть.
– Почему – боялся? – Я поднимаю на него взгляд.
– Тебе рассказать, что я почувствовал, когда получил твой подарок?
Он смотрит мне в глаза: даже сейчас, когда я здесь, вся в его власти, я вижу в них след прошлой боли. Отвожу взгляд и смотрю на маленький столик перед диванчиком: там стоит мой собственный шарик. Питер невольно смотрит туда же и удивленно поднимает брови – он не знал, что их два.
– А где теперь твой? – спрашиваю я, внезапно испугавшись, что Питер отдал его министру.
– Со мной. Всегда, – кратко отвечает Питер, оставаясь очень серьезным. – Они сделали с него много копий.
– Но я… я играла ее для тебя… о тебе… – бормочу я, немного расстроенная. – А не… не для мутантов.
Есть что-то не слишком лестное, что моя музыка может быть для кого-то пыткой, даже если эти кто-то – несчастные погубленные твари.
– Алекс, Шопен тоже писал не для них, – усмехается Питер вместо того, чтобы рассказать мне, как ему понравился мой подарок. – Ты же мечтала спасти Чистых. Разве это не чудо, что это сделает твоя музыка?
– Значит, ты признаешь, что она хорошая? – с деланым безразличием спрашиваю я.
Ну, нет, этого он никогда не признает. В глазах у него появляется знакомое выражение – меня снова будут дразнить.
– Алекс, дело ведь не в качестве, а в сочетании факторов, – усмехается Питер.
На самом деле он прав: почему эта запись так подействовала на тварей? Мельт-Тихц, обладатель ненавистного тварям гена, играет мою мелодию, а я ведь тоже обладаю этим геном! А еще, если верить Осиэ-вэ, а ему я верю всегда, наши гены ценны каждый по-своему. Вспоминаю его теорию про плоды и корни. Значит, вместе мы – жизнь, в то время как несчастные зомби – смерть. Ответ этот приходит легко, словно его мне подсказывают, и я даже знаю кто.
Да еще на каком инструменте это сыграно – лучшем во всей Вселенной! Хрустальный шар изобрел Чистый, собравший все гармонии мира. Как странно и как, наверное, правильно, что мы вместе создали преграду черному замыслу. Если, конечно, прилустяне в ответ не придумают что-то еще.
– Теперь твою мелодию будут играть во всех космопортах Доры, – продолжает, улыбаясь, Питер. – И не только Доры. Она будет встречать прибывающих. Возможно, к ней так привыкнут, что она станет чем-то вроде приветствия на планетах Конфедерации.
– Вот уж не рассчитывала на подобную популярность! – буркаю я.
На самом деле, когда проходит первое потрясение, я ощущаю радость: как могла, но я выполнила свою миссию! Чистые будут спасены! Думаю так и тут же краснею, словно Кэп может подслушать мои пафосные мысли, а он не любитель громких слов. Но я представляю себя стоящей перед Осиэ-вэ, как тогда, в нашу первую встречу в парке, когда я приставала к нему, рассказывая о заслугах землян. И теперь мне уже не так стыдно перед ним.
Питер тем временем продолжает смотреть на мой шарик.
– Он это одобрил… – задумчиво произносит Кэп, и мне впервые кажется, что он не здесь, не со мной в этот момент.
– Кто? – не понимаю я.
– Чистый. Не помню, как его зовут. Я сказал министру, что разрешу использовать это открытие только после того, как его проверят Чистые. Ты понимаешь, Алекс? Я не хотел больше… ошибок.
Я киваю.
– И он пригласил нас в Стеклянный дом, – продолжает Питер.
– «Нас»?
– Да. Меня и Хелен. Она пришла ко мне в тот день на работу, хотела выяснить отношения. Она считала… – он невесело усмехается, – что прошло уже достаточно времени после твоего отъезда, чтобы я перешел к физическому исполнению своих обещаний. Мне так, правда сказать, не казалось. И, конечно, было не до разборок. Я как раз связался с министром и собирался в Стеклянный дом. Хелен не слишком доверяет Чистым… гм… боюсь, после того, как они пригрели и полюбили тебя.
Я вспоминаю свою жизнь среди них, впрочем, это никогда и не забывалось. Мне становится нестерпимо грустно, но благодарность, вторая часть моей ноши, освещает воспоминания.
– В общем, она отправилась туда со мной. К нам вышел твой музыкант… который, как сказал министр, и сделал эту запись.
– Мельт-Тихц, – шепчу я, и сердце мое сжимается от тоски по нему.
– Да, он. Я достал шар и хотел спросить… в общем, если честно, разговор получился странным. Я так и не сказал ни слова, да и он тоже. Мы постояли… и я думал о тебе, о твоей музыке, о том, как я… как я люблю тебя, Са-ша, – тихо произносит Кэп со своим невероятным акцентом и смотрит мне в глаза. – Как мне плохо без тебя и как я… как я совсем не могу так жить. И даже рассказал ему о слове, которое дал Хелен. И ты можешь смеяться, но мне казалось… что он все это слышит и знает, и даже рассказывает мне, как вы играли на вашем рояле, и что он тоже скучает по тебе. Вот клянусь тебе, но мы вроде как говорили!
– Я знаю, Питер, – мягко говорю я и кладу голову ему на плечо.
– Он… он спросил меня, откуда у меня шарик. Я объяснил, что ты подарила его мне. И он тогда посмотрел на меня как-то иначе. Мне показалось, оценивающе. А потом… одобряюще, что ли. И я сразу понял, точнее, он мне открыл, кто написал ту мелодию.
– Мельт-Тихц велел отдать шарик тому, кто мне дороже всех… – тихо говорю я, и мы некоторое время молчим, обнимая и целуя друг друга совсем иначе – как люди, которые могли никогда-никогда не увидеться и которых чудом вернули друг другу.
– Но что толку было тогда в его одобрении, – выдыхает Питер, – если б…