ей… Каково, Бари, а?
До сих пор я не видел у шефа чикагской полиции такого выражения лица. Черты его заострились, глаза светились по-молодому жестоко, кожа отливала металлом, — чем-то напоминал он хищный профиль армейского вертолета. Прошло некоторое время, прежде чем Боби стал самим собой.
— И сейчас не могу забыть, — сказал он. — Иногда, особенно по ночам, мне кажется, что я сжег собственное детство.
Дал совет на прощанье:
— Будь осторожен, Бари, на выжженной земле. Она мстит человеку…
В Мюнхенском аэропорту меня ждал сюрприз: какие-то молодые люди встретили у трапа, подвели к длинной черной машине. «ЭДДИ» — бросились в глаза крупные буквы на лакированном борту. За рулем сидел Эдди. Я не успел сообразить, что произошло, как мы помчались по магистрали.
Скорость была огромной. Город стремительно летел навстречу, расступаясь массивными домами, и скачками перемещался за спину. Впереди машины мчались на мотоциклах приятели сына в черных куртках. Все это напоминало знакомый кинематографический сюжет.
Я заметил, что шоферское сиденье аккуратно вырезано и Эдди вместе с креслом-каталкой вставлен в эту дыру, прочно опутан ремнями.
— Тебе не больно? — спросил я сына.
— Я на своем месте. — Он улыбнулся — совсем как в детстве. — Ты удивлен? Я взялся за дело!
Мотоциклисты и машина неслись на красный свет.
Завизжали тормоза.
Мы проскочили под самым носом сворачивающих в сторону, отчаянно тормозящих автомобилей, с прилипшими к ветровым стеклам бледными лицами водителей, рассекли на две извивающиеся части бурный поток машин.
Я на мгновение похолодел.
Эдди смеялся.
Глава двадцать первая
Если верить газетам, Западная Европа, как осоловевшая бюргерша, купается в молоке. Излишки молока спускает в реки.
Европа соблюдает диету: по утрам пьет томатный или фруктовый сок и сбрасывает в море, на свалку, помидоры, лимоны, апельсины, яблоки, картофель.
Европа, если верить статистике, питается сытно и рационально. В холодильниках скопились порошковые озера яиц и молока, небоскребы масла, горы мяса. Все это — «на черный день», о котором никто толком не знал.
Европа живет обычной жизнью, не желая делиться достатком с теми, кто ежедневно недоедал, — не только на дальних континентах, но и в своих странах. Попробуй раздай бесплатно излишки продуктов — и тогда рухнет основа основ этого мира. Банки перестанут считать доходы, генералы лишатся военных ассигнований, строители холодильников и молочных заводов останутся без заказов, доходы фермеров упадут — словом, наступит, настоящий хаос. Главное условие в этой экономической игре — не допускать снижения цен. Почему капуста должна дешеветь, если год от года дорожают сырье, энергия, машины, холодильники? «Именно поэтому уничтожение продуктов питания будет наблюдаться и впредь». Эта абсурдная логика принадлежит не мне, а совещанию европейских министров.
А наша распрекрасная Америка?
В ее закромах — звезднополосатых и кленово-красных — хранится треть зерна планеты. Этого хлеба хватило бы на голодающих.
Но сытая Америка объявила свой хлеб важнейшим стратегическим оружием.
«Мы в положении генерала, который наблюдает за ходом боя и может вводить свежие резервы», — заявил один высокопоставленный чиновник.
Хотел бы я знать, что скажут эти стратеги, когда увидят глаза умирающих от голода сахельских детей! Как объяснят они, против кого направлено их новейшее оружие, издревле называемое хлебом? Какую битву они выигрывают? Впрочем, ничего они не скажут. Они не умирают — живут!
Вот уже больше недели я пробираюсь по новой пустыне планеты — Сахелю, району, расположенному южнее пустыни Сахара. Шесть африканских стран объединились в Федерацию, чтобы совместно преодолеть общую беду и начать новую жизнь. Начало выглядело весьма мрачным: и в прежние годы эти засушливые страны не были избалованы дождями, а сейчас на выжженных солнцем огромных пространствах умирали миллионы людей. Умирали от голода, жажды, болезней.
Солнце здесь особенное: плавит песок, испаряет до дна озера и реки, покрывает твердой коркой болота, обугливает деревья. По совету коллег, работающих в пустыне, я облачился в защитный костюм, какой носят работники атомных станций и полигонов, — иначе кожа через несколько дней покрывается ожогами и язвами. Передвигаемся мы на грузовом вертолете, который везет джип и экспедицию из трех человек.
А люди бредут через пустыню пешком под обезумевшим солнцем. Они потеряли свой скот, для которого нет корма, покинули родные места, двинулись в путь в поисках воды и пищи.
Снижаемся, заметив облачко пыли. На машине догоняем кочевников.
Несколько десятков африканцев, в основном старики и старухи, медленно идут по раскаленному песку, не обращая на джип никакого внимания. У них остались два тощих верблюда. Сидящий за рулем Нгоро, сотрудник министерства информации, что-то кричит идущему впереди высокому старику в цветастых тряпках. Тот не отвечает.
— Туареги, — говорит Нгоро, — очень гордый народ.
Я беру крупный план. Лицо старика похоже на кусок горы. Водопады времени прорубили на нем глубокие складки. Солнце высушило, побелило бороду. Глаза устремлены за горизонт.
— Их было пятьсот, а осталось, видите, сколько… — Нгоро повернулся ко мне. — Вы, мистер Бари, снимаете, возможно, последних туарегов. Племя погибает, детей уже почти нет…
— Что они едят?
— Толченую кору и листья… Кожу палаток…
Я протянул вождю флягу с водой. Проворная женская рука схватила ее, спрятала под одеждой. Старик прошел мимо, не останавливаясь.
Нгоро что-то объяснял кочевникам, указывая на восток.
— Там лагерь для беженцев, — сказал он. — Три дня пути. Там есть колодец.
Внезапно небо стало тускнеть, из бледно-голубого превратилось в грязно-серое. Ударил в глаза, захрустел на зубах песок. Приближался пустынный смерч. Джип развернулся, направился к видневшемуся вдалеке вертолету. Туареги медленно скрылись в тучах пыли.
Фары с трудом пробивали летящий песок. Видимость приближалась к нулевой. Машина остановилась.
Не знаю, сколько прошло времени, пока стало снова светлеть. Начали откапывать колеса. Песок был всюду — покрыл сиденья, наполнил карманы, сыпался из складок одежды.
Летчик включил мотор, мы сориентировались по звуку, подъехали к вертолету.
С высоты было видно, как голое плато захлестнули волны песчаного прилива. Одна безжизненность сменилась другой.
— Почему вы не перебрасываете людей на вертолетах? — спросил я Нгоро, помня, что он чиновник нового министерства.
— У нас слишком мало машин. Не хватает для подвозки медикаментов и продовольствия. Впрочем, — Нгоро смутился, махнул рукой, — лекарств тоже очень мало.
— Но ведь здесь, — я указал вниз, протыкая пальцем пески, — здесь все есть! Стоит только продать, и у вас будут продовольствие, техника, больницы.
Нгоро покачал курчавой головой.
— Вы видели вождя туарегов? — твердо сказал он. — Он дойдет сам… Кто выживет — победит!.. А нефть нужна нашим народам. Мы сами будем строить! — Мой маленький спутник дерзко смотрел мне в глаза.
Чем-то напомнил он мне сына. Я сам! — такой же упрямый и простодушный. Я улыбнулся.
— Скоро здесь будут сады и поселки! — Африканец радостно улыбнулся в ответ. — Приезжайте и увидите!
В тот момент я почти поверил мечтам Нгоро. Но уж слишком безнадежно безжизненной была его земля. От лунной поверхности ее отличало лишь отсутствие кратеров. Чем дольше я наблюдал землю Сахеля, тем более подробно вспоминал рассказ Боби о безжизненной земле Вьетнама. Только здесь жизнь, всяческое ее проявление уничтожало слепое к людскому горю светило; там же — люди.
«Косилка маргариток» была чистой, почти аристократической работой для американцев. Заметь это, Джон, — жестко чеканил Боби. — Ну, что мы, в конце концов, сжигали? Отдельный лес. Каучуковую плантацию. Банановую или манговую рощу. Фруктовый сад. И — только! В радиусе до километра полностью и на площади в восемьсот гектаров — весьма заметно… Но за нами — ты не военный человек, Джон? — за нами летела саранча…»
Я человек не военный, но прекрасно представляю крылатую двуногую саранчу. Все оставшееся живое зеленое пространство подвергалось обработке сверху ядохимикатами, закупленными Пентагоном в Европе. Концентрация ядов, которыми травят обычно вредителей полей, была увеличена в двадцать пять раз. Погибли леса, рисовые заросли, птицы, рыбы, женщины, старики, дети.
«Ты не думай, что я хочу объявить что-то сенсационное! — слышу я голос моего чикагского приятеля. — Мы воевали с флорой, понимаешь — с флорой. А все остальное меня не касается».
— Что же тогда, по-твоему, флора? — спросил я.
— Ну, это природа в целом, — уточнил Боби.
— Больше не имею вопросов.
А он рассказывал, как внизу орудовали «пожиратели джунглей». Это военно-инженерные войска с тракторами, оснащенными стальными ножами. «Римские плуги» срезали всю растительность вдоль военных дорог, а назывались они «римскими» потому, что были произведены в американском городе Риме штата Джорджия.
«Если бы я знал, кто их изобрел, то после войны попытался бы побрить бульдозером эту римскую фирму… И не только я. У всех нас было такое настроение».
Я понимал Боби прекрасно.
«Пожиратели джунглей» трудились внизу, а наверху готовились операции с другими кодовыми названиями. «Поп-ай» — это самолеты в новой для себя роли воздушных сеялок: самолеты резвятся в облаках, сеют и сеют кристаллы. «Поп-ай»! — сгустились над городом тучи, хлынул дождь, разогнал демонстрантов быстрее, чем слезоточивые газы… «Поп-ай»! — и ливнем снесено в реку несколько деревень вместе с жителями… «Поп-ай»! — и полились кислотные дожди…
А вслед за первыми опытами — грандиозная затея в долине Красной реки: водопады воды с небес, искусственное наводнение…
Исковерканная земля — выжженная напалмом, протравленная ядами, изрешеченная воронками, заболоченная ливнями — долгие годы приходит в себя. Смерть слишком часто парила над этой страной, слишком много оставила ран и шрамов. Впервые во Вьетнаме велась война на тотальное уничтожение природы и человека.