Взрывчатка и запалы уже были вынуты из дынь, приведены в готовность. Корки пустотелых дынь тут же съели проголодавшиеся мулы. В лесу не осталось никаких следов.
Через полчаса бородачи выбрались из темной дубравы на дорогу. Дело было сделано. Они отъехали уже далеко, когда ночную темноту озарила вспышка и прокатилось эхо взрыва.
Назавтра люди, с трудом скрывая радость, сообщали друг другу о том, что ночью на железной дороге взлетел на воздух эшелон с направлявшимися в Пиренеи карателями.
Каждую третью ночь в Ведьмину пещеру на Черном мысу заплывала лодка. Прежде чем отправиться туда, Луис Вентэро выходил в открытое море. Отдалившись от берега, выключал мотор и шел к пещере на веслах. Точно так же поступал и на обратном пути. На дне лодки всегда лежала сеть с частой ячеей для сардин. Иногда Вентэро брал у рыбаков свежую рыбу для большей безопасности.
Не один Селестино, все партизаны с нетерпением ждали Вентэро. Он привозил им газеты, одежду, еду. Рассаживались вокруг костра и жадно слушали рассказы старого рыбака.
— О нашей поездке на базар во Фласу никто еще не пронюхал? — спросил у отца Селестино.
— О ней знают те, кому положено, и только. После взрыва эшелона полотно разбили на участки, их усиленно охраняют. Для охраны железной дороги сняли даже многие посты в Палафругельском лагере. Городской гарнизон отправили в лес охотиться за партизанами. В соседних селениях повальные обыски и аресты. Третьего дня и Паламос вверх дном перевернули.
Партизаны грелись у костра, ели принесенные гостинцы и улыбались в бороды.
— Отец, ты точно знаешь, что гарнизон оставил город, что уменьшена охрана концлагеря? — спросил Селестино.
— Об этом говорят не только у нас в поселке, но и в самом Палафругеле. Да я сам позавчера, возвращаясь с базара, видел, как по шоссе прошел большой отряд. За ним ехала походная кухня, машина с продуктами. По всему было видно — надолго уходят.
— Хорошая новость, ребята, — оживился Селестино. — Пусть только отойдут подальше...
— А это вам прислал мой сосед, Марсиано Пенья, — продолжал отец, развязывая тяжелый узел. В нем был большой глиняный горшок с вареным в оливковом масле рисом. — Кушайте на здоровье. Рис рассыпчатый, долго простоит... Ты ведь помнишь, Селестино, сыновей Марсиано Пеньи? Двое погибли на мадридском фронте, третий, старший, командовал бригадой. Так вот этот старший неделю назад повесился в поезде под Церберой — французские жандармы собирались отправить его обратно в Испанию, передать фалангистам.
— Повесился... — с грустью проговорил Селестино. — Вот бедняга. Неужто ничего другого нельзя было придумать!
— И правильно сделал, Селестино. Уж лучше наложить на себя руки, чем стать мишенью для врагов. Разве не знаешь, всех республиканцев, которых высылают обратно в Испанию, фалангисты там же в Пиренеях и расстреливают? Ну, а теперь, пожалуй, пойду. Уж скоро светать начнет.
— Подожди, отец, еще дело есть. Как ты думаешь, нельзя ли мне завтра утром попасти поселковых овец? Очень нужно.
— Это мы устроим. Завтра я пойду пасти овец, хоть и не мой черед. Пригоню стадо к морю, а ты выйдешь навстречу.
— Договорились, отец.
— До свидания, ребята! Селестино, сын мой, до свидания!
Вентэро сел в лодку и, отпихнувшись веслом, выплыл в море.
Палафругельский концлагерь фалангисты устроили на месте общественного выгона, тянувшегося до самого Паламоса. Это обстоятельство вызывало недовольство не только местных жителей, но и овечьих и козьих стад, лишившихся добрых пастбищ. Овцы по старой привычке норовили пробраться туда, где теперь был концлагерь. И вот однажды стадо очутилось у самого забора. И когда теплые овечьи морды наткнулись на колючую проволоку, овцы задрали головы и, словно протестуя против попрания свободы передвижения, заблеяли что было мочи. Ближайший часовой, сидевший на вышке, пришел в ярость, осыпал пастуха бранью.
— Ротозей, растяпа, олух! Хочешь, чтобы из-за твоих дурацких овец нас всех в карцер пересажали? Нам приказано стрелять в каждого, кто приблизится к колючей проволоке. А ты тут со своей скотиной чуть ли не на голову садишься. Клянусь святым причастием, уложу все твое стадо, если это еще хоть раз повторится!
— Сеньор, но разве в вашем приказе говорится, что следует расстреливать и овец и коз, если те ненароком подойдут к колючей проволоке? — стараясь задобрить постового, отшутился пастух. — Было бы несправедливо, сеньор, применять к скотине те же правила, что и к людям.
— Потому-то, что в приказе ни слова не сказано о козах и овцах, я сейчас их перестреляю.
Постовой уже вскинул автомат. Пастух подбежал к самой будке, стал упрашивать:
— Смилуйтесь, сеньор, не стреляйте, прошу вас! Это же не мои овцы и козы. Если хоть одну потеряю, меня вечером в селении до смерти запорют. Я вам каждый вечер буду носить парное молоко, сеньор, только не стреляйте!
— Плевать мне на то, что тебя запорют! — продолжал выкрикивать постовой. — Твоя жалкая жизнь даже пули не стоит! Мы таких, как ты, каждый день сотнями на тот свет отправляем. Одной пулей сразу троих. Через год их всех перестреляем, тогда сможете здесь пасти своих паршивых овец. Ну да ладно, проваливай, покуда цел, и чтоб я больше ни тебя, ни стада тут не видел!
Пастух, тяжело опираясь на посох, заковылял вдоль колючей проволоки, зорко оглядывая лагерь. Пока он препирался с постовым, по ту сторону забора собралась толпа заключенных солдат-республиканцев. С удивлением смотрели они, как глупые овцы, блея во все горло, старались проникнуть в лагерь и, натыкаясь на железные колючки, пятились назад.
— Прочь, прочь! — кричал им пастух. — Прочь отсюда, неразумные!
Пастух, казалось бы, совсем не обращал внимания на то, что творится за колючей проволокой, однако он успел приметить там не одно знакомое лицо. Неожиданно до слуха его донесся шепот.
— Селестино, неужели ты?
— Тише, — отозвался Селестино. — Будьте готовы и ждите... — И опять почем зря принялся честить овец: — Прочь отсюда, проклятые! Живей, живей!
Скоро стадо с пастухом скрылось в лесу. Селестино высмотрел все, что было нужно. Теперь он знал, как расставлены сторожевые посты, как к ним лучше подобраться, откуда удобнее приблизиться к лагерю, сколько рядов колючей проволоки и где в ней проделать проходы. Узнал он также то, что в лагере командир его батальона и несколько знакомых солдат. Разведка закончилась успешно, Селестино остался доволен.
За прибрежными соснами укрылось солнце, Море отливало золотом, а восток затянуло плотными тучами. К багряному горизонту протянулась темная тень Черного мыса, и с каждой минутой тень удлинялась. На берег сошли сумерки. Сначала легкие, прозрачные, постепенно они загустели. Было душно. С моря порывами налетал сухой горячий ветер, он обжигал, словно дыхание какого-то чудовища.
И вдруг на землю обрушился ураган. С яростью ворвался он в прибрежные леса, завыл голодным зверем.
Багровая стена облаков придвинулась к берегу. Огненным хлыстом тьму полоснула молния. С глухой угрозой зарокотал гром. Земля, утесы испуганно задрожали. За первым ударом последовали второй и третий. Тяжелые, хлесткие капли вперемежку с градом застрекотали в сухой траве и на широких листьях агав. Все потонуло в потоках дождя, в беспросветной мгле, поминутно озаряемой вспышками молний.
На каменной площадке Ведьминой пещеры горел костер. Вокруг него расположились восемь партизан при полном вооружении. В озерке на волнах покачивалась лодка с установленным в ней пулеметом.
— Более удобного момента не представится, — сказал Селестино и поднял глаза к каменным сводам пещеры, содрогавшимся от грома.
— Санчес, — он повернулся к сидевшему рядом партизану, худому, бледному, бородатому, как и все. — Ты с двумя товарищами останешься на берегу у лодки, в случае чего прикроете отступление.
— Селестино, мне бы не хотелось тебя покидать. Нам с тобой всегда везло, — сказал, улыбаясь, Санчес. — Помнишь, как вместе взорвали эшелон? Разве я не держался как надо?
— Потому-то и оставляю тебя. В случае чего... примешь командование. Понял, друг?
— Нет, Селестино! Ничего с тобой не случится, — возразил Санчес. — Всегда нужно надеяться на лучшее.
— И быть готовым к худшему, — добавил Селестино. — Такова партизанская азбука.
Склонив голову, Селестино загляделся на огонь. От трепетного пламени его рыжеватые волосы на висках сделались совсем огненными. Борода скрывала глубокие складки в уголках рта. Под густыми бровями беспокойно светились карие глаза, на лбу залегли морщины. Стряхнув с себя задумчивость, Селестино взглянул на часы.
— Санчес, без четверти два. Приготовить лодку! Пойдем на веслах.
Партизаны в последний раз осмотрели снаряжение. С тихим треском догорал сухой хворост. В узкую расщелину снаружи заплескивали волны. Время от времени в пещеру врывалось дыхание ветра, и тогда костер слегка оживал.
Все сели в лодку. Бесшумной тенью скользнула она в море.
Когда вышли на берег, Санчес и еще двое партизан залегли с пулеметом на пригорке вблизи Черного мыса. Остальные, соблюдая осторожность, двинулись к концлагерю. Чтобы в темноте не растеряться, шли друг за другом. Дождь низвергался потоками. То и дело грохотал гром, вспыхивали молнии. Партизаны промокли до нитки, липкая каталонская глина срывала с ног веревочные сандалии. В темноте их никто не искал, хотя колючки и камни кололи босые ноги.
Сквозь плотную завесу тьмы и дождя вдалеке замерцали лампочки концлагеря. В густом лозняке партизаны наломали веток, замаскировались ими и, сбившись в кучу, продолжали путь. Вскоре стали различимы вышки часовых, колючая проволока забора.
— Ребята, постарайтесь действовать без шума, — прошептал Селестино. — Партизан стреляет, когда нож подведет или товарищ в беде.
Еще немного прошли вместе. Селестино махнул рукой, люди залегли. Один, с автоматическим ружьем, остался, другие поползли к вышке.