И Мартин пошел на хитрость. Чтобы целиком отвлечь внимание на себя, он внезапно выскочил из-за укрытия и, отстреливаясь, короткими перебежками стал отходить к пригорку, поросшему желтой травой и терновником. Жандармы ползли по пятам, стреляя и громко ругаясь. Пули свистели над головой, косили траву, крошили камни. «Похоже, мне отсюда не выбраться», — подумал Мартин. Он дополз до пригорка и притаился на вершине за камнем среди разросшегося терновника.
Постепенно жандармы сужали кольцо. И вдруг с наветренной стороны потянуло дымом. Над сухой травой заплясало пламя, быстро приближаясь к пригорку. Бурые клубы дыма поднимались высоко в небо, ветер гнал их в сторону Мартина. С треском горели кусты терновника, а Мартин все лежал между камнями и, задыхаясь, стрелял и стрелял наугад.
Когда пламя охватило весь пригорок, Мартин поднялся с автоматом и гранатой в руке и бросился бежать в ту сторону, куда по степи, гонимые ветром, катились клубы дыма, За черным, выжженным полукружьем в едком дыму мелькнуло закопченное лицо жандарма. Мартин с размаху швырнул гранату. Раздался оглушительный взрыв, но Мартин даже не припал к земле. Он продолжал бежать в ту сторону, куда катились желтые клубы, пока не упал, споткнувшись, и только тогда заметил, что одежда на нем горит, и почувствовал жгучую боль в руках и ногах.
Мартин собрал последние силы и стал кататься по земле, чтобы затушить одежду. Острая боль пронзила плечо — наверно, осколок своей же гранаты...
Партизаны, вместе с Родриго подоспевшие на выручку, подобрали Мартина, лежавшего без сознания, в обгорелой одежде, у самого берега реки. Несколько жандармов все еще стреляли и ползали вокруг дымившегося пригорка. С ними покончили быстро.
Степь все еще полыхала, когда партизаны вернулись в горы. Во время перевязки Мартин пришел в себя.
— Придется теперь искать новый путь, — деловито сказал он. — В горелой степи трудно спрятать следы.
У Белого колодца
Широкую андалузскую степь с юга замыкала оплывшая громада синих гор. У подножия их, норовя укрыться в холодок от палящих лучей, петляла поросшая олеандрами и почти пересохшая речка. Среди камней шныряли томимые жаждой ящерицы, из нор вылезали погреться на солнышке скорпионы. В пору дождей сюда приползали черепахи и карабкались, тараща круглые глазки. В застоявшейся воде колдобин плавали водяные змеи, над ними с писком роилось комарье.
К гранитным скатам гор, словно ласточкины гнезда, лепились кособокие, обветшавшие каменные лачуги. Одни белели рисовыми зернышками, другие скорей были похожи на отвалившиеся от скалы камни, серые и замшелые.
От реки до самого горизонта тянулся иссиня-черный шиферный простор с прослойками сухой травы, с ложбинками, волнообразными буграми. То там, то здесь причудливо вздымались наслоения шифера. Со стороны просторная равнина напоминала взбудораженное и застывшее море.
Одно из многих селений, примостившихся у подножия гор, называлось Вилья Эрмосо. В тех местах каждый клочок земли на счету, и потому жилище люди строили на голых скалах. По крутым, каменистым тропам верхом на ослах и мулах крестьяне поутру отправлялись обрабатывать свои разбросанные вдоль реки крохотные участки.
На изгибе горной гряды, там, где река образовывала петлю, раскинулось богатое поместье с виноградниками, оливковыми рощами, пшеничными полями. Большой белый дом, обнесенный высоким каменным забором, стоял у реки в окружении гранатовых и персиковых деревьев. В доме жили сеньор Монте и его сын Луизо, командир отряда местных фалангистов, да еще служанка Лауренсия, дочь крестьянина.
Неподалеку от богатого поместья сеньора Монте стояла серая шиферная хибарка с узкими прорезями вместо окон. Здесь не шумели на ветру смоковницы, не румянились виноградные грозди, не тянули к солнцу свои ветви персиковые деревья. Колючие кактусы росли между слоеными глыбами шифера. В этом домике, более похожем на овчарню, чем на жилье, обитал батрак сеньора Монте — Эдуардо Бласкез с женой Изабеллой. От хибарки к дому Монте петляла берегом тропа. Каждое утро по ней отправлялись на работу Бласкез с женой, чтобы вернуться домой лишь с заходом солнца.
Чуть в стороне, увитый виноградными лозами, находился вырубленный в граните колодец — единственный источник вблизи Эрмосо. Никто в селении не смог бы рассказать, почему этот бурый, с виду такой унылый каменный столб с округлым, похожим на чашу водоемом, куда беспрерывно с плеском стекала вода, называли Белым колодцем. Быть может, оттого, что вода в нем всегда прозрачна, и женщины, словно светлой радостью, наполняли ею глиняные кувшины и потом с веселым говором, шутками, смехом по крутым уступам уносили их в свои тесные ласточкины гнезда.
Хибарка Бласкеза днем казалась вымершей, и женщины, отправляясь по воду, частенько говорили:
— Вы только гляньте на дом у Белого колодца! Там и людей никогда не увидишь. Сеньор Монте из своих работников умеет последние соки выжать. Ни минуты роздыха не даст. От зари дотемна спин не разгибают. Не приведи господи!
Как-то женщины дольше обычного задержались у колодца, рассуждая об участи бедного Бласкеза. Вспомнили и его сына Адольфо, о котором давным-давно не было никаких известий. Во время гражданской войны Адольфо стал коммунистом, командовал отрядом республиканцев.
— Бедный мальчик! — вздохнула одна из женщин. — Наверное, тебя заживо сгноили в какой-нибудь французской тюрьме или в лагере! А теперь сеньор Монте угрожает твоему отну и заставляет работать на себя с утра до ночи...
— Ну, положим, не всем в доме сеньора Монте живется худо, — усмехнулась другая женщина. — Помните невесту Адольфо Лауренсию? Подумать только — у Монте в прислужницах ходит! Да меня хоть режь, я бы к этому живодеру в услуженье не пошла! Да еще, говорят, сынок Монте, Луизо — ее любовник.
От реки донесся мелодичный девичий голос:
Вода, чистая, прохладная,
Ты развей печаль,
И пусть песня моя звонкая
С ней умчится вдаль...
— Вон и сама она идет, видать, сеньору Монте захотелось промочить ненасытную глотку свежей водой. Пойдемте, женщины! Глаза б ее не видели... Ну погоди, Фернандо со своими молодцами доберется и до вашего осиного гнезда!
С двумя кувшинами — один на голове, второй на бедре — к колодцу подошла Лауренсия. Поставила кувшины у гранитной чаши, зачерпнула пригоршнями прохладной воды, стекавшей по зеленоватому, обомшелому медному стоку, отпила глоток. Мокрой рукой провела по смуглому лбу, потом задумчиво оглядела однообразный степной простор, будто надеялась кого-то увидеть в нем. В горах эхом прокатился далекий выстрел. Девушка словно очнулась, взяла крутобокий кувшин, подставила его под тонкую струю. Наполнив кувшины, двинулась обратно к дому Монте.
Пыльной тропой верхом на осле навстречу ехал крестьянин. Лауренсия сразу узнала его — Эдуардо Бласкез, батрак Монте. Осел, помахивая хвостом, прядал ушами и плелся с таким видом, будто нес на себе всю тяжесть мира. Бласкез болтал обутыми в веревочные сандалии ногами, свисавшими чуть не до земли, и тростниковой хворостиной погонял осла.
Лауренсия поравнялась с Бласкезом как раз напротив его серой хибарки. Девушка сошла с тропы, но осел, почуяв прохладную воду, остановился.
— Как поживаешь, Лауренсия? — усталым голосом спросил старик. Его бурое от загара, морщинистое лицо расцвело вымученной улыбкой. — Заглянула бы к нам, мать навестила! Все от малярии никак не оправится.
— Я бы навестила вас, Эдуардо, — немного смешавшись, ответила девушка, — да боюсь, как бы сеньор Монте меня не хватился. Надоели его вечные попреки.
Девушка с кувшином на голове стояла перед ним, стройная, словно газель. Веки стыдливо опущены, длинные ресницы, смуглый румянец...
— Зайди, дочка, зайди! Никто по тебе не хватится. Хозяева взяли собак, ускакали в горы на охоту. Обратно вместе пойдем! Кувшины уложим в корзину, осел их дотащит.
Не дожидаясь ответа, Бласкез стегнул осла, который, раздувая ноздри, все еще принюхивался к воде.
— Ну, шевелись! До дома два шага осталось!
Пока Эдуардо привязывал и поил осла, Лауренсия поставила в тень кувшины, чтобы не нагрелись на солнце. У серой стены жужжали осы, садились на отвалившиеся пластины шифера, забивались в щели, стараясь отыскать местечко попрохладнее.
Бласкез отворил дверь. Навстречу пахнуло холодком. В нос ударил горьковатый запах. После слепящего света глаза не сразу привыкли к полутьме.
Напротив двери чернел проем очага. На железном крюке висел котел. Угол был заставлен пузатыми кувшинами, лопатами, граблями. На стене висела полка с глиняной посудой, серым от пепла караваем хлеба и деревянными ложками. Часть жилища была отгорожена — зимою там держали осла. На низкой лавке в груде тряпья лежала Изабелла, жена Бласкеза, высохшая, желтая, как степная трава.
— Эдуардо, врача бы позвать, — тихо молвила Лауренсия.
Эдуардо повесил на колышек мятую соломенную шляпу и тяжко вздохнул.
— Врача, говоришь? Где ж его найти? От наших мест до врача целый день ехать. Даже если бы Монте отпустил меня дня на два, скажи, на чем бы я врача привез? На чем и на что? У меня за душой и ломаного гроша нет.
— Нельзя так, Эдуардо, — настаивала девушка, — врача надо найти. Я дам тебе несколько песет.
Больная шевельнулась, открыла воспаленные глаза. Узнав Лауренсию, повернулась на бок, заговорила слабым голосом:
— Проведать пришла меня, дочка? А вот Адольфо все нет и нст. Так и умру, не повидав его напоследок. Ой беда!
Лауренсия подсела к ней, поправила свисавшее с лавки рваное одеяло.
— Придет он, мать, не убивайся! После того, как фалангисты одолели, почти полмиллиона наших ушло за Пиренеи во Францию. И Адольфо там. Он сильный, все вынесет. Вот увидишь, наш Адольфо вернется. Я в этом ни капельки не сомневаюсь.
Слова Лауренсии как будто успокоили больную. Но разговор ее утомил, она закрыла глаза. Эдуардо сидел на каменной скамье у очага, жевал хлеб с оливами. Видя, что Лауренсия собралась уходить, он сказал: