— Еще не все потеряно, — возразил я.
Он грохнул кулаком по столу.
— Все потеряно, все! Когда я вижу на улицах Марселя этих кичливых фазанов, этих живодеров-бошей, у меня сердце кровью обливается. Вы виноваты. Если бы разбили фашистов в Испании, то и Франция осталась бы свободной.
— Мы тут ни при чем, отец, — не уступал я.
— Вы скверно воевали.
— Мы отлично воевали.
— От-лично-о! — процедил сквозь зубы отец, но тут же смягчился. — Кое-кто, конечно, воевал неплохо. Но этого мало. И во Франции кое-кто воевал неплохо, но этого мало. Все должны были воевать, а все не воевали. Потому-то вас одолел Франко, а нас — Гитлер.
— Иветта отлично воевала, — сказал я, и отец совсем растаял.
— Ну, только честно: меня не посрамила?
— Иветта отлично воевала, она у вас отважная.
— Не врете?
— Нисколько.
— Но теперь-то и она пропащая душа, — с грустью произнес отец.
— Пропащая?
— Она так переменилась! Потянуло ее, видите ли, на легкую жизнь. Вот и меня оставила...
— Оставила? — воскликнул я.
— Да, — тихо ответил отец. — Оставила. Видать, мечтает поймать в свои сети одного из синих фазанов. Для меня больше нет Иветты, умерла...
— Вы преувеличиваете.
— И не думаю. Мне даже стыдно бывать у нее.
— А где она живет?
— Пускай себе живет где хочет.
Лишь спустя некоторое время я выяснил, что Иветта жийет в Марселе и работает буфетчицей в одном из баров испанского квартала. Я пытался убедить отца, что в этом нет ничего предосудительного, но он стоял на своем: тот, кто сейчас поит и кормит мерзавцев, тот и сам мерзавец. На это я возразил ему, что он своей рыбой тоже кормит мерзавцев. И отец задумался.
— А что делать? — вздохнул он. — Не могу же я съедать весь улов. И на что прикажете жить? На одной рыбе далеко не уедешь.
— Вот видите! — воскликнул я, надеясь, что теперь мне удастся переубедить его. — Ей ведь тоже на что-то надо жить! Она ведь тоже должна где-то работать.
— Она могла бы работать у меня, — пробурчал отец.
— А рыба тоже идет гитлеровцам, — сказал я, и отец был вынужден согласиться.
— Все идет гитлеровцам, все.
Отец угостил меня холодной жареной рыбой. Я ел все подряд, и это нравилось хозяину. Он принес из чулана бутылочку красного вина. Мы наполнили стаканы и чокнулись.
— Вы заночуете у меня? — спросил он.
Я решил обо всем рассказать ему. Хозяин выслушал меня и задумался.
— Это хуже, если вас разыскивает полиция. Но на улицу я вас не выгоню. Можете остаться. Ко мне никто не заходит. Только сами не показывайтесь на улице.
После ужина он отвел меня в комнату Иветты.
— Здесь все как прежде, — сказал он. — Мне все кажется, она одумается, вернется к отцу.
— Как ее здоровье? — спросил я.
Отец рассмеялся.
— Кто ж в ее годы на здоровье жалуется! Мне бы такое здоровье, я бы горы сдвинул.
Комната Иветты была небольшая, но уютная. Посредине, изголовьем к стене, стояла чистенькая кровать.
— Здесь она спала, — сказал отец. — Если вам будет холодно, возьмите еще одно одеяло... Вон там, в комоде.
Отец один за другим выдвигал ящики, пока не нашел одеяло.
— Вот здесь ее платья, — отец приоткрыл шкаф, стоявший у двери. — Видите, какой порядок. Иветта была очень аккуратная. Чистоту любила... Вся в мать! А это ее книги, — продолжал он, подходя к старомодной резной полочке. — Она много читала. Мы-то с матерью думали — будет у нас ученая, да ничего не вышло. Значит, не судьба...
Отец говорил об Иветте так, словно она была покойницей. Меня это раздражало, но я не смел ему перечить. И все же я понял, что отец не так уж сердит на Иветту, как могло показаться с первого взгляда. В душе он по-прежнему любил ее, только виду не подавал по суровости своей рыбацкой натуры.
Отец погасил свет и открыл окно. Комнату наполнило свежее дыхание моря.
— Давно не проветривал, — сказал он и, выглянув в окно, продолжал: — А дождь как будто перестал, и ветер утих. Завтра пойду в море.
Я опустился на стул и молчал. За окном, у мола шумело море — раздольное, свободное, вечно беспокойное море. Я воспринимал его рокот не только слухом, но каждым своим нервом, каждой клеткой. И мне казалось, что весь городок, примостившийся на прибрежных скалах, слегка вздымается и опускается на волнах, словно грудь человека. Я, наверное, стал чересчур чувствительным. Я, наверное, стал похож на волка, годами таившегося от своих преследователей, которому в каждом шорохе чудится ружейный выстрел.
Отец закрыл окно и снова включил свет. Только тогда я заметил на стене в дубовой раме портрет красивой женщины. Где я видел это лицо? Нет, конечно, не Иветта, но такая же хрупкая, те же тонкие черты, те же темные густые волосы, те же губы, тронутые милой улыбкой.
Я встал и подошел поближе.
— Моя жена, мать Иветты, — сказал хозяин, перехватив мой взгляд. — Когда-то слыла первой красавицей в городе. Из-за нее я такое... Вы никому не расскажете?
— Мне здесь некому рассказывать.
— А Иветте не расскажете?
— И ей не расскажу.
Он принес еще одну бутылку вина. Мы выпили, и он продолжал.
— Восточнее Касси стоит над морем крутая скала. Мы зовем ее скалой Смертников. В былые времена с нее сбрасывали осужденных преступников. И вот с этой скалы я в драке столкнул своего соперника. Не рассчитал, ударил сильнее, чем следовало... Она была и впрямь хороша, понимаете! Просто писаная красавица. Я чуть с ума не сошел.
— Он разбился?
— В лепешку. Скала-то метров в восемьдесят. А под нею камни и вода. Потом люди говорили, что он забрался туда пьяный и свалился. Вот что меня выручило. И не я один, по ней многие сохли, но любила она только меня.
— И умерла? — спросил я, будто ничего не знал.
— Умерла, — вздохнул отец, — у нее в правой груди завелся рак. Отвез я ее на моторке в Марсель, положил в больницу, операцию делали, да было уже поздно. И откуда берется такая болезнь? Говорят, от рыбы.
— Ерунда, — сказал я.
— Вот и я так думаю. А какие у нее были груди — словно спелые яблоки! Разве мог я подумать!
— Такова жизнь, — сказал я.
А он добавил:
— Да, жизнь — это вам не клумба с цветами. Жизнь — это бурное море. Кто выплывет на берег, а кто и утонет.
Так вот мы и беседовали с ним как два добрых, давнишних приятеля. Он наполнил стаканы, и мы снова чокнулись.
— За дружбу! — сказал он.
И я повторил:
— За дружбу!
— А воевали вы все-таки скверно. Сейчас все воюют скверно. Если бы получше воевали, давно бы раздавили эту коричневую каракатицу. Вы кто такой?
— Латыш.
— Латыш?
— Из Советского Союза.
Отец откинулся на спинку стула, некоторое время пристально разглядывал меня, потом спросил:
— Не врете?
— Нисколько.
— На вас вся надежда, только на вас! Одним русским под силу разбить немцев. Остальные — зайчата. Нет, хуже, чем зайчата. Иной заяц так проведет охотника, что ой-ой-ой! А эти встанут, лапки кверху — на, стреляй.
Отец принес третью бутылку вина. Мы распили ее. У меня закружилась голова. Когда хозяин собрался идти за четвертой, я взмолился:
— Может, хватит?
— Хорошо, — согласился хозяин. — Вы, я вижу, устали. Ложитесь-ка спать! Простыни чистые. Иветта перед отъездом застелила. Не подумайте, что моя Иветта плохая дочь. Просто она упрямая, очень упрямая, а в остальном...
— Иветта чудесная девушка! — докончил я.
Пожелав друг другу покойной ночи, мы разошлись.
— Завтра привезу вам свежей рыбы, — уже в дверях сказал отец. — Только на улицу не показывайтесь. У жандармов нюх собачий. А вечером я отвезу вас в Марсель. До свиданья.
Я остался один в славной комнатке Иветты, один за долгие годы в чистой и прибранной комнате. Где я только не спал за то время! В горах Гвадаррамы и Морены, где под каждым камнем прячутся скорпионы. Спал под звездами Кастилии, Андалузии, Эстремадуры, Валенсии и Каталонии, по сырым долинам рек и на сухих пригорках, где змеиные выводки посбрасывали свои кожи для устрашения тех, кто вздумает там заночевать. Я спал в Пиренеях, на ветвях дубов, в окопной грязи, в карцерах и бараках концентрационных лагерей. И вдруг я очутился в комнате, в отдельной комнате с постелью, с чистыми простынями, мягкой подушкой и теплым одеялом! Неужели это не сон? А в каких-нибудь двадцати километрах, в испанском квартале Марселя, работает в баре Иветта. И сейчас она, наверное, стоит за стойкой, разливая вино мерзавцам.
Помнит ли меня Иветта? Помнит ли ночь, проведенную вместе, когда она так трогательно говорила мне: «Держись, милый!»? И я держался все эти годы. Ни перед кем не склонял головы, никогда меня не терзали трусливые мысли о том, чтобы сдаться или отступить. Да, я как будто неплохо держался. И теперь останусь верен себе, если только черная кошка неудачи не перебежит мне дорогу. Но и тогда я не сдамся...
Я подошел к зеркалу и посмотрел на себя впервые за долгие месяцы. Вид у меня был ужасный. С этакой шевелюрой, с такой бородой невозможно было показаться на глаза Иветте. А мой костюм! Он превратился в сплошные лохмотья. В него въелась пыль пяти концентрационных лагерей, к нему пристала грязь канав, в которых я скрывался, в него впитались воды рек, которые я переплывал. От моей одежды, наверное, за версту несло потом. Только такой человек, как отец Иветты, сам пропахший морем, рыбой и потом, мог это вынести. В таком виде нельзя было ложиться в чистую постель, и потому я отправился на поиски ванной. Я нашел ее рядом с кухней. Повернув кран, я залез под холодный душ. Тело кололи студеные струйки, но это было сущим пустяком по сравнению с теми ледяными реками, в которых мне пришлось в свое время купаться. Прохлада разогнала усталость и опьянение. Я вернулся в комнату бодрым и свежим, будто проспал несколько дней подряд.
Я засветил ночник и погасил лампу. Комната наполнилась оранжевым светом. В дверь постучали. Я открыл. Передо мной стоял отец Иветты с узелком белья.