— Недалеко от Марселя?
— Да, на каком-то кирпичном заводе. Это был мой пятый концентрационный лагерь.
— Бедненький! — сказала Иветта, поглаживая мои волосы. — Такие лагеря теперь под каждым городом.
— Полгода я просидел в печи для обжига кирпича за побег. Печь у нас заменяла карцер... Два года я шел от Бискайского залива через Южную Францию, пока не нашел тебя.
— Ты шел ко мне?
— Сначала я стремился к своим товарищам, но опоздал. Они уехали в Советский Союз. И тогда я... решил разыскать тебя.
— Ты же мог написать мне.
— Я боялся.
— И правильно сделал. Я должна быть вне подозрений.
— Я так и думал.
— Славный ты мой! — Иветта обняла меня. — Сколько ты выстрадал!
— Я видел людей, страдавших больше меня.
— Сейчас вся Франция страдает, — сказала Иветта. — Помнишь утро в Пиренеях?
— Помню.
— Когда ты уходил в окопы, мне казалось, ты уходишь на верную смерть. И я заплакала. За эти годы я много плакала.
— И теперь плачешь?
— Нет, теперь не плачу. Теперь я знаю, что делать.
— А тогда не знала?
— Тогда не знала.
Я с полуслова понял Иветту и был рад за нее: у нее есть дело, в которое она верит и которому отдает все свои силы.
— Послушай, — прервала Иветта мои размышления, — у тебя есть документы?
— Нет.
— Никаких?
— Никаких.
Иветта задумалась.
— Я постараюсь достать. Сохранилась у тебя хоть какая-нибудь фотокарточка?
— Очень старая. К тому же промокшая.
Я достал из кармана фотографию и протянул ее Иветте.
— Вот таким ты был тогда в Испании! — воскликнула Иветта. — Мы ее переснимем. Дня через два, через три ты получишь паспорт.
— Где я смогу пробыть эти дни?
— У меня. Один моряк оставил мне в залог свои документы. Обещал зайти позже. Я тебе дам их. Он примерно твоих лет и даже слегка похож на тебя.
Иветта выдвинула ящик стола и достала удостоверение. Смеясь, сравнила меня с моряком.
— Ну, смотри, разве не похож?
У него была тяжелая челюсть боксера и крупный нос.
— Ну, челюсть я еще с грехом пополам могу выпятить, но где же я возьму такой нос?
Иветта смеялась.
— Запомни свою новую фамилию и прячь в карман. Жандармы наши туповаты. Для них главное — фотография и печать. Ну, пошли.
Я помог Иветте надеть пальто, и мы вышли на улицу. Было поздно. Огромный город спал. Иветта жила в двух шагах от бара. Я взял ее под руку, и мы стали спускаться по лестнице, ведущей к старому порту.
— Вот так мы шли тогда в Испании, — шепнула Иветта.
— Тогда нам было холодно, — сказал я.
— И ты насквозь был мокрый.
За спиной послышались шаги. За нами кто-то шел.
— Шпик, — прошептала Иветта.
Я крепко обнял ее за талию.
— Милый, — громко сказала Иветта. — Какая ночь! Поцелуй меня!
Шпик был уже рядом. Вспыхнул карманный фонарик, свет ослепил нас.
— Бессовестный! — воскликнула Иветта.
Я сжал кулаки, готовясь к удару. Но свет потух, и человек скрылся в темноте.
— Пронесло, — облегченно вздохнула Иветта. — Иногда мне становится жутко. Начинает казаться, что за мною следят.
— Простая случайность, — попытался я успокоить ее.
— Нет, Хорхе, нет. Товарищи меня предупеждали. Видно, придется менять работу.
— У меня есть одно предложение, — сказал я, — но о нем расскажу тебе дома.
Квартира Иветты с видом на море помещалась на чердачном этаже. Не зажигая огня, мы любовались марсельской бухтой, где на якоре стояли военные корабли. Я обнял Иветту. Мы молчали. Потом она сказала:
— Уехать бы с тобой в какое-нибудь тихое, счастливое местечко. Хотя бы в Африку.
— Кругом война, блокада, — сказал я. — Некуда уехать.
— Если бы мы были птицами, улетели бы сегодня же ночью.
— И лететь некуда, Иветта. Повсюду война.
— И повсюду льется кровь. Когда только все это кончится!
— До конца далеко, Иветта, — сказал я, гладя ее густые волосы. — Нужно найти в себе силы и вынести.
— Так что у тебя за предложение?
— Я хочу пробраться в горы, к партизанам. У тебя есть там связи?
— У меня был друг, самый лучший друг...
Иветта склонила голову ко мне на плечо и заплакала.
— Не плачь! Ты же сказала, что больше не плачешь.
— Это был мой лучший друг, — шептала она. — Фашисты отрубили ему голову.
— Когда это случилось?
— Недавно.
— Не плачь, мы отомстим за него.
Пытаясь отвлечь ее от горестных мыслей, я сказал:
— Привет тебе от отца.
Иветта радостно хлопнула в ладоши.
— Ты где его встретил?
— Я у него ночевал. У тебя чудесный отец.
— Сердит на меня. Но что делать — не могу же я ему всего рассказывать!
— У тебя чудесный отец, — повторил я. — Это он дал мне свою одежду.
Иветта задернула шторы, включила свет и с улыбкой разглядывала мой костюм.
— Он тебе не к лицу. Ну не беда. Мы тебя оденем франтом. А предложение твое меня заинтересовало. Я поговорю с друзьями. Если они не против, мы вместе отправимся в горы. Отомстим за его смерть, да, Хорхе? Ты возьмешь меня с собой?
— Это ты возьмешь меня с собой, — сказал я. — Ты поведешь меня. Я ужасно отстал. Даже не знаю, что творится в мире, ничего не знаю...
Иветта подошла к приемнику.
— Послушаем Москву, — сказала она. — Нашим газетам нельзя верить.
— За это грозит смерть, Иветта.
— Тут некому подслушивать, — отвечала она, настраиваясь на Москву. — Им тоже тяжело. Всем нам тяжело.
Из Москвы передавали музыку. Последние известия, наверное, уже кончились. Я выключил приемник, и мы отправились спать. Впрочем, какой там сон! Мы сомкнули глаза лишь под утро — столько было разговоров, воспоминаний. Ночью несколько раз бомбили город, кажется, порт, но мы ничего не замечали. Нам было хорошо, очень хорошо, и мы были счастливы. Мы знали, что это недолгое, непрочное счастье, как хрупкий побег подснежника в горах, который завтра, быть может, захлестнет безжалостная лавина. И все же мы были счастливы, самые счастливые во всем огромном, темном, хмуром городе...
Ночь пролетела с быстротою часа, и утро застало нас такими же, как ночь.
Мы были счастливы.
Через неделю мы с Иветтой покидали Марсель. У меня в кармане лежали все необходимые документы и справка жандармерии о том, что я добровольцем зачислен на трудовой фронт и посему должен явиться в Гренобль. Точно такая же справка имелась у Иветты. Жак провожал нас на вокзал. Он оказался чудесным парнем; и мне было совестно, что я тогда в баре приревновал его к Иветте. Он нам очень помог. Я был экипирован всем необходимым для путешествия в горы. У меня были документы и деньги. О чем еще мечтать в такое время? Расстались мы с ним друзьями. Он не хотел появляться на вокзале, и мы простились на улице.
На прощанье Жак сказал Иветте:
— После победы повесим в твоем баре мемориальную доску.
— И что на ней будет написано? — с улыбкой спросила Иветта.
— Хвала тебе. Ты была лучшей девушкой в баре.
Иветта перестала улыбаться.
— Такие доски, Жак, вешают покойникам. А мы будем жить.
— Тогда придется придумать что-нибудь другое. Вы же не берете меня с собой, времени у меня будет достаточно, вот я и придумаю.
— У тебя будет больше дел, чем у нас, Жак, — сказала Иветта. — До свиданья!
Жак ушел, ссутулившись по своему обыкновению и вобрав голову в воротник пальто. Мы с Иветтой пошли на вокзал. Как только заняли места, началась проверка. Рядом с жандармом безмолвной тенью стоял гестаповец в штатском. Проверив наши документы, жандарм улыбнулся Иветте.
— Весьма похвально, мадемуазель. Похвально, что вы не щадите сил для победы!
Сдержанно улыбнулся ей и гестаповец. Затем они перешли в соседнее купе.
Мы с Иветтой переглянулись.
— Какие обаятельные господа! — сказала она громко. — Не правда ли, Жорж?
По новому паспорту я опять был Жоржем и еще не успел к этому привыкнуть.
— Чудесные люди, Иветта, — спохватившись, ответил я со всей серьезностью.
Наши соседи задрали носы и отвернулись.
Наверное, партизаны где-то взорвали дорогу, потому что поезд шел в Гренобль не своим обычным маршрутом через горы. Сначала мы направились в Арль, оттуда долиной Роны в Авиньон и Валанс и только там должны были свернуть на Гренобль.
У Этандеберского озера, недалеко от Марселя, я указал Иветте на кирпичные постройки:
— Мой прежний дом...
Прижавшись к стеклу, она разглядывала кирпичный завод, поднимавшийся над купой деревьев, — мой последний концентрационный лагерь.
— И там были печи? — спросила она.
— Огромные печи, — ответил я, — битком набитые... кирпичами.
— Понимаю, — вздохнула Иветта.
Пока поезд шел долиной Роны, я не отходил от окна. По этой же дороге, но в обратном направлении я когда-то ехал в Испанию. Тогда я ехал совсем с другим чувством. Тогда я думал, победа не за горами, а теперь я знал, что до нее далеко, очень, очень далеко. Увижу ли я ее? Увидит ли ее Иветта? Дождемся ли мы победы? На это нам никто не мог ответить, что само по себе было не так уж и плохо. Ответ мог оказаться отрицательным, и что бы мы делали тогда?
Настроение у меня было чудесное, и я пытался шутить. Мои шуточки изводили соседей.
— До чего же некоторые похожи на заезженную пластинку! — сказал один из наших попутчиков, явно подразумевая меня. А я как ни в чем не бывало продолжал дурачиться. Иветта не отставала от меня. Пускай себе позлятся! Скоро нам будет не до шуток. Скоро примемся за дело.
В Авиньоне поезд задержался: грузили реквизированные фашистами на рынке продукты. Немецкий офицер, расфуфыренный как павлин, прохаживался по перрону. Иветта постучала в окно, послав ему воздушный поцелуй. Офицер широко улыбнулся и помахал рукой.
— Это уж слишком! — воскликнула пожилая дама и, подхватив свои вещи, выбежала в соседнее купе.