— Не надо было есть.
— Надо, Антон. Тут ничего не поделаешь. Иначе нам крышка. На завтрак и тебя заставлю отведать.
Антон поморщился, а капитан продолжал:
— Только в этом наше спасение. Жареную рыбу в оливковом масле нам никто не подаст. И морская капуста здесь не растет. Остается одно — медузы. Конечно, как нельзя более кстати были бы устрицы, но где же их взять? Поблизости ни единого острова. А что, я бы не прочь заделаться Робинзоном, ты был бы моим Пятницей. Мы бы там переждали. А тогда... Впрочем, что говорить, надо довольствоваться тем, что бог послал.
Антону нравились оптимизм и веселость капитана. Кто мог подумать, что этот долговязый человек с водянистыми глазами обладает такой несгибаемой волей и жаждой жизни? Это открытие ободрило Антона. Теперь они оба настроились на то, что их подберет какое-нибудь судно. Не могут они так бесцельно погибнуть! Надо стиснуть зубы и ждать. Надо беречь силы. Беречь, еще раз беречь. Ни одного лишнего движения, полный покой. А главное, сохранять присутствие духа и ясность рассудка.
— О чем думаешь? — спросил он капитана, не отрывая взгляда от звезд.
— О войне, — отозвался капитан. — Отчего это людям не живется в мире, отчего они вечно дерутся? Можешь мне объяснить?
— Конечно, хотя вопрос непростой, — ответил Антон. — Эту войну развязали фашисты. Они стремятся подчинить себе другие народы, чтобы жить за их счет.
— В Норвегии, — заметил капитан, — они могут поживиться только селедкой.
— И рабами, — добавил Антон. — Рабы им нужны больше, чем селедка.
— Норвежцы ни на кого еще не гнули спину, — не без гордости произнес капитан.
Губы Антона скривились в улыбке.
— Но теперь они гнут. И если ты попадешь к фашистам, тебе тоже придется гнуть на них спину. Им нужны рабы. Недаром они поют в своем гимне: «Deutschland, Deutschland über alles...»[3]
— Я не собираюсь быть их рабом. Мы должны вернуться к союзникам. Другого пути у нас нет, — сказал Роберт Брун.
Теперь не было смысла таиться от капитана. Пришло время говорить по душам.
— Если нас подберут союзники, — начал Антон, — обещай мне, Роберт, помочь вернуться на Родину. Обещаешь?
— Конечно, — не раздумывая, отозвался капитан. — Обещаю сделать все, что будет в моих силах. Но ведь Латвию захватили немцы.
— Я хочу вернуться в Советский Союз.
— Разве там твоя родина?
— Да, — ответил Антон. — Я воевал в Испании. Боролся с фашизмом, то же самое хочу делать и теперь. Ты мне поможешь?
— Конечно! Но как?
— В Советский Север ходят корабли.
— Совершенно верно — в Архангельск.
— Ты станешь капитаном одного из транспортных судов и возьмешь меня с собой.
— Хм, — протянул капитан. — Я начинаю склоняться к тому, что военную бурю спокойней переждать на суше.
— Я не могу. Понимаешь? Не могу сидеть сложа руки.
Антон считал излишним рассказывать все, что лежало на сердце. Да и можно ли выразить это словами? Навряд ли бы капитан его понял.
— Хорошо, Антон, — подумав, сказал капитан. — Клянусь, я сделаю все, что будет в моих силах. — И вдруг спросил: — А ты коммунист?
— Да, — ответил Антон, хотя никогда не держал в руках членской книжки. И добавил: — Коммунист по убеждению.
Капитан долго молчал. Ответ Антона, видимо, озадачил его. И не удивительно — разве могло ему прийти в голову, что на его корабле плавает коммунист? А может, он был не единственный в команде? И он, именно он спас ему жизнь, вовремя подоспел со своим обломком, а теперь они плывут вместе, говорят друг другу «ты», вместе глядят в глаза смерти. Антон чувствовал, что его признание ошеломило капитана. Но это продолжалось недолго. Роберт Брун натянуто усмехнулся и как бы про себя заметил:
— А вы настоящие черти. Куда вы только не пролезете!
Антон тоже усмехнулся. У него отлегло от сердца.
— Что поделаешь, уж такие мы.
— Я начинаю завидовать вам. Честное слово, не был бы я капитаном, стал бы коммунистом.
— Одно другому не мешает.
— Ты не агитируй! Мне и так хорошо. А ты уверен, что вы победите?
— Не сомневаюсь. Останусь я жив или нет, не знаю, но то, что мы победим, за это ручаюсь.
— Вы настоящие черти! — снова сказал капитан. — Только бы нас подобрали союзники! Не то...
— Не надо отчаиваться раньше времени. Давай поспим, друг, до утра.
— Что-то не хочется, — отозвался капитан и добавил: — Честное слово, вы настоящие черти.
Пристегнувшись ремнями к доске, они расслабили мускулы и, покачиваясь на волнах, пытались задремать. Но сон не приходил. Особенно беспокойной была ночь для капитана: жизнь задала ему сложный кроссворд. Заснул Роберт Брун лишь под утро, так и не заполнив многих клеточек этого кроссворда.
На рассвете третьего дня из молочной дымки на горизонте вынырнул темный силуэт корабля, и капитан закричал в восторге:
— Союзники!
С помощью капитана Антон Вейш взобрался на узкий обломок и принялся размахивать белой рубашкой. Они оба думали об одном и том же: только бы их заметили!
Человек ли ты?
Шторм никогда не начинается внезапно. Опытные моряки чувствуют его приближение даже тогда, когда барометр стоит на «ясно» и ни одна метеорологическая станция еще не предупреждает о том, что в таком-то районе моря ожидается ветер во столько-то баллов. Так случилось и в этот раз.
Пока пароход «Мемель» покачивался на волнах Средиземного моря, обычный наблюдатель не заметил бы ни малейшего признака шторма. Зеленоватые воды лениво переливались в лучах палящего солнца, прозрачное небо сияло, и лишь к северу, там, где берег Испании изрезан горным хребтом Сьерра-Невада, лежало серое грозовое облако. Окутав пушистым клубком снежные вершины, оно поило влагой и без того плодородную и цветущую долину Вега де Гранада.
Тем не менее капитан «Мемеля» Заринь почувствовал какую-то перемену в воздухе. Морские птицы, с криками сопровождавшие пароход от самого Мессинского пролива, умолкли, и их стало меньше. Море в лучах заката загорелось зловещим багровым светом, весь горизонт охватило полыхающее зарево, предвещавшее перемену погоды и ветер. В довершение всего на правой ноге капитана нестерпимо заныла старая рана — память о второй мировой войне.
— Будет шторм, — сказал капитан Заринь радисту Виртманису.
— Ничего подобного, — самоуверенно возразил Виртманис. — На этот раз, товарищ капитан, предчувствия вас обманывают. Только что радиостанция Малаги сообщила ожидаемый прогноз погоды. Завтра над морем будет сиять солнце.
— Поживем — увидим, — ответил капитан, глубоко уверенный в правильности своих предположений. Он не любил вступать в споры с Виртманисом. Молодой человек неплохо справлялся с обязанностями радиста, но был для своих лет слишком самоуверен. Виртманис, очевидно, считал, что за недолгие школьные годы он накопил больше знаний, нежели все остальные члены команды, прошедшие долгую, суровую школу жизни. Самомнение радиста раздражало не только капитана, но и других членов команды, поэтому он жил обособленно.
Капитан, как всегда, оказался прав. Ветер, поднявшийся перед самым восходом солнца, крепчал с каждым часом. Корабль входил в Гибралтарский пролив. За мысом Европа берега Испании и Африки подошли совсем близко. В бинокль видно было, как бьются о прибрежные скалы вспененные ветром волны.
Сдав вахту, первый штурман Миезитис не пошел, как обычно, отдохнуть в каюту, а остался на мостике и, не выпуская из рук бинокля, пристально всматривался в берег Испании. Это был крепкий сорокапятилетний человек с темным морским загаром и выцветшими от солнца, мягкими, как у ребенка, волосами, задумчивый и тихий.
— Что ты там так пристально высматриваешь? Уж не невесту ли? — поинтересовался капитан Заринь, переступив с больной ноги на здоровую. — Где ты ее оставил? В Мадриде, Валенсии или Барселоне?
— Мадрид, Валенсия, Барселона, — словно во сне, повторил Миезитис.
— Красавица?
— Красавица, — ответил Миезитис, многозначительно улыбаясь.
— Как ее звали? Карменсита?
— Тульская винтовка, — отшутился Миезитис, и капитан громко расхохотался.
— Не болтай глупости! Не может быть, чтобы за два года тебя ни одна не сумела пленить. Испанки — огонь, о который и не такие, как ты, обжигали крылышки.
— Мне не посчастливилось, товарищ капитан. До тех пор, пока меня не ранило, я не покидал фронта.
— А в госпитале?
— Признаться, товарищ капитан? — улыбаясь, спросил Миезитис.
— От капитана ничего не полагается скрывать.
— Тогда признаюсь. В госпитале влюбился. Но это была не испанка и ее звали не Карменсита. Это была девушка из госпиталя Интернациональной бригады, французская девушка Лиси́.
— Лиси́? Удивительное имя! — воскликнул капитан.
— Да, Лиси́, — повторил Миезитис, это имя прозвучало для него прекраснейшей музыкой. — Ли-си!..
Капитан понимающе хлопнул его по плечу.
— Смотри, смотри, может быть, и увидишь ее на берегу.
— Нет, товарищ капитан, — горестно отозвался Миезитис. — Лиси я уже никогда не увижу. Ее... в Альпах расстреляли... гитлеровцы...
— Расстреляли? — не веря своим ушам, переспросил капитан.
— Да, — ответил Миезитис, протирая носовым платком запотевшее стекло бинокля.
Наступило минутное молчание. Капитан намеревался было еще что-то спросить, но потом, стиснув зубы, повернулся, взглянул на компас и, отрывисто приказав вахтенному: «Так держать!», отправился в салон.
Короткий разговор с капитаном взволновал Миезитиса до глубины души. События и люди, за долгие годы канувшие в забвение, воскресли и встали перед глазами, как живые. Гражданская война, борьба республиканцев с фашизмом... Тогда он, Миезитис, был еще совсем зеленым комсомольцем, всего с двухлетним стажем подпольной работы. Днем он мостил рижские улицы, а вечерами посещал школу для взрослых. Но вот фашисты вероломно напали на Испанскую республику. Когда Миезитис узнал, что из всех уголков мира в республиканскую Испанию отправляются добровольцы, он задал себе вопрос: «Кто же ты? Хватит ли у тебя сил и решимости отказаться от привычных жизненных удобств и поставить на карту жизнь ради счастья и свободы чужого и далекого народа?»