Все окрестные жители были эвакуированы. Теперь в их каменных лачугах размещались штабы, санчасти, командные пункты, склады боеприпасов, кухни. И только в одном домике, неподалеку от позиций нашей батареи, по-прежнему жил старик крестьянин со своей женой и внучкой Марией, которую мы звали Марикитой.
Всякий раз, когда артиллеристы собирались под пышным дубом на берегу речушки, где стояла наша кухня, туда приходила и Марикита. Девочка была такой же коричневой и сухонькой, как выжженная солнцем степь. Она приходила босиком, в ситцевой юбочке, с глиняным кувшином под мышкой. Наш повар давал ей огромный ломоть хлеба, баночку сгущенного молока, а кувшин наполнял то супом, то кофе — смотря по тому, что имелось в запасе. Марикита благодарила и спешила обратно к бабушке с дедушкой. И так повторялось каждое утро, каждый вечер. А днем, когда гремели бои, вся семья, за исключением ослика, пряталась в пещере под гранитной глыбой.
Мы боялись, как бы на их убежище не упала бомба или снаряд, и потому не раз предлагали старику под прикрытием темноты, когда стихнет перестрелка, перебраться со своей семьей подальше в тыл. Мы даже обещали ему свой грузовик, ежедневно отправлявшийся в Эскуриал за боеприпасами. На него можно было бы погрузить и ослика, которым старики очень дорожили. Но дед не поддавался никаким уговорам.
— Ну куда я поеду? — упирался он. — Куда я там денусь? А здесь мы, слава богу, сыты. Спасибо вам за совет, только мы никуда не поедем.
Так они и остались жить у самой линии фронта, рядом с грохочущими пушками.
Как-то вечером после жарких боев под городком Брунетой старик поднялся со мной на Гвадаррамский кряж, где находился наш наблюдательный пункт. Он сказал, что хочет взглянуть на Мадрид. До столицы было далеко — несколько десятков километров, но в лучах заходящего солнца город был виден как на ладони. И только университетский квартал, где беспрерывно шли бои, кутался в коричневом тумане пыли и дыма.
— Там сейчас мой сын, отец Марикиты, — не без гордости заметил старик.
— Там недавно погиб мой приятель из Латвии, — сказал я.
Когда мы с ним вернулись обратно, было уже темно. Марикита, прижавшись к бабушке, сладко спала на прохладном земляном полу лачуги, положив ручонку на грудь.
Наутро фашисты предприняли наступление в нашем секторе. Они решили любой ценой вернуть Брунету, недавно занятую республиканцами совместно с интернациональными бригадами. Над нами все время кружили самолеты противника. В долине, недалеко от батареи, зажигательные бомбы подпалили высохшую степь. Она трещала гигантским костром, бросая к небу языки пламени и белые клубы дыма. Телефонные провода от батареи к наблюдательному пункту сгорели, связь была прервана. Мы задыхались в дымном пекле. Запрятав боеприпасы в блиндажи, с лопатами в руках мы бросились тушить пожар.
И тут случилось то, чего мы все опасались: фашистская бомба угодила в домик у реки. Когда рассеялся дым, и улеглась пыль, на том месте дымилась лишь груда развалин.
Мы поспешили туда. Я заглянул в пещеру, где обычно прятались Марикита и старики, но обнаружил там только дрожавшую от страха девочку.
— А где бабушка, дедушка? — спросил я.
— Они побежали спасать ослика, — едва слышно прошептала Марикита, в испуге прижимаясь ко мне.
Я сразу понял, что произошло с родными Марикиты, но не смел сказать ей об этом. Я остался с ней в пещере, пока товарищи раскапывали развалины и хоронили стариков на берегу речушки.
— Где же они так долго пропадают? — спрашивала девочка.
— Не беспокойся! — утешал я ее. — Они, наверное, решили отвести ослика подальше, в безопасное место.
— Отведи и меня туда! — просила Марикита.
— Сейчас нельзя, — сказал я, — фашисты стреляют, степь горит.
— А как же они могли?
— Ты еще маленькая, — сказал я, целуя ее смуглые щечки. — А вечером, как только стихнет бой, мы отправим тебя в тыл. Мы позаботимся о тебе, Марикита. Тебя повезут далеко-далеко на машине, туда, где много детишек. Там нет фашистов. Там не так жарко. Там ты будешь целыми днями играть с девочками и мальчиками, такими же, как ты. Там тебе будет хорошо.
— Я хочу домой! — заплакала Марикита. — Я хочу к бабушке с дедушкой!
— Вот кончится война, к тебе приедет твой папа.
— Это правда, он приедет?
— Приедет.
— А я уже буду большая?
— Ты будешь большая, больше, чем сейчас.
Девочка, довольная, улыбнулась.
— Папа приедет, а я уже большая! Вот чудно-то, правда? А скажи, почему люди не вырастают такими большими, как деревья, как горы?
— Горы вообще не растут, потому что горы неживые. А деревья живые, они растут.
— Бабушка сказала, чтобы я не ломала деревьев, у деревьев тоже есть сердце, им тоже больно, как и нам.
— У деревьев нет сердца, им не больно, — сказал я, — но деревья не надо ломать. Деревья дают тень и приносят плоды. Деревья красивы.
— А ты кто? — вдруг спросила Марикита, уставившись на меня своими большими темными глазами.
— Я моряк.
— Моряк? Что такое моряк?
— Человек, который работает в море.
— А что такое море?
— Ты видала бассейны с водой во дворце Эскуриал?
— Видала, мне папа показывал.
— А вот в море во много раз больше воды, чем во всех этих бассейнах. В море не видно ни конца ни края.
— Но как же на воде работают? Папа говорил, в воде можно утонуть.
— По морю плавают корабли. Такие большие дома, которые не тонут.
— Ты меня не обманываешь?
— Иной корабль больше, чем дворец Эскуриал. На одном таком корабле я и приехал к вам.
— Откуда ты приехал?
— Из далекой страны. Мы привезли вам сладкое молоко, которое ты пьешь.
— Куда же потом делся корабль?
— Корабль уплыл обратно по морю с такими же детишками, как ты. Их повезли туда, где нет войны. Летом там не жарко, а зимой выпадает белый пушистый снежок. И вся земля покрывается снегом. Дети там учатся в школе, а после уроков катаются по снегу и по льду.
— Ты можешь отвезти меня к ним?
— Обязательно отвезем. Как только придет ночь и стихнет бой, ты отправишься в путь. Сначала отвезем тебя в Мадрид, оттуда с другими детьми ты поедешь в Валенсию. Там начинается море, там корабли. На них вы поплывете в далекие города — в Одессу, в Москву.
— А у кораблей есть сердце, такое, как у меня и у тебя? — спросила Марикита.
— У кораблей нет сердца, но корабли хорошие.
— Почему же ты тогда не вернулся с ними обратно за море?
Ну что я мог ей ответить?
— Я остался здесь, чтобы помочь твоему папе. Когда мы победим фашистов, мы приедем к тебе вместе с папой.
— Когда ты повезешь меня в Мадрид?
— Ночью. Как только стихнет бой.
Настала ночь. Степь еще горела. Она сверкала, словно зарево заката на моей родной стороне. Когда санитарная машина была готова к отъезду, я спустился в пещеру за Марикитой.
— Ну поедем! — сказал я, протягивая ей серебряную ветку оливы.
— Зачем мне эта ветка? — спросила девочка.
— Посади ее у речушки на память о себе.
Я повел ее окольными тропами, чтобы она не увидела развалин своего домика. На берегу речушки Моралесы мы остановились перед свежей могилкой.
— Марикита, — сказал я, — посади здесь веточку.
— Кто выкопал тут ямку? — спросила она.
— Мои друзья.
— У тебя хорошие друзья.
Она склонилась и старательно воткнула веточку в землю. Я принес из речушки воды в гильзе от снаряда. Потом она спросила:
— Как ты думаешь, эта веточка вырастет такой же большой, как другие деревья?
— Может, вырастет. Кто знает!
— А маленькие деревья тоже хорошие?
— Маленькие тоже хорошие.
— Только у них нет сердца, да? Вот я хоть и маленькая, но у меня есть сердце. Приложи сюда свою руку, послушай.
Я приложил ладонь к ее груди.
— Ну что, бьется? Ты чувствуешь?
— Чувствую. У тебя хорошее, крепкое сердце.
— У тебя ведь тоже есть сердце, правда?
— И у меня есть сердце.
— А у фашистов есть сердце?
— У фашистов нет сердца. Пойдем к машине, Марикита.
— Я еще ни разу не каталась на машине, — радостно ворковала девочка.
— Потом тебя прокатят на корабле.
— По морю?
— По морю.
— В доме, который больше, чем Эскуриал?
— Да.
— И там будут дети?
— Там будет много детей.
— И снег?
— И снег.
— И мы будем играть в снегу?
— Ну конечно!
— И ходить в школу?
— И в школу ходить.
Зарычал мотор. Я поднял Марикиту и посадил ее на мягкое сиденье рядом с шофером.
— А почему ты не едешь с нами? — спросила она.
— Я останусь с твоим папой.
— Когда кончится война, вы приедете?
— Приедем, Марикита, обязательно приедем.
Шофер захлопнул дверцу. Машина отъехала, мягко покачиваясь на ухабах, потом выбралась на шоссе и стала набирать скорость. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дымом и пламенем горящей степи.
Это было летом в 1937 году во время боев под городком Брунетой неподалеку от Мадрида. А спустя двадцать лет в одном московском иллюстрированном журнале мне попалась на глаза фотография испанских детей-сирот, спасенных из огня гражданской войны. Теперь они были большие. Конечно, не такие большие, как деревья, но взрослые и умные. Одна из тех девочек стала учительницей, и звали ее Мария. Может быть, она и есть та крошка Марикита, с которой мы встретились двадцать лет назад и которая в знойной, горящей степи разговаривала со мной про море, про снег, про деревья и школу? Я не запомнил ее фамилии, но глаза ее показались мне знакомыми — столько в них было восхищения этим огромным миром.
Сгоревшая олива
«И на кого ты меня покинула? — в отчаянии думал Пабло, опершись на рукоять лопаты у засыпанной могилы жены. — Сын наш Пако давно перебрался в Гранаду, мотается по стройкам и навряд ли уж вернется в родные края. Вот и Анна ушла, навсегда ушла... Сколько лет маялась, кашляла, всю душу бедной кашель этот выворачивал, а угасла тихо, как свеча церковная. Что же я один буду делать в своей каменной пещере у подножия скалы? Ослик Моро тоже стал сдавать, не под силу ему тянуть деревянный лемех по каменистому суглинку.