– Мы понимаем, что в рамках идеи продления жизни сформируются новые подходы и, наверное, помогут усовершенствовать нашу методику, которая предполагает заморозку тела. Будут заниматься перенастройкой процесса старения, инвертировать биохимические процессы при прогрессирующих заболеваниях. Мы, без сомнения, находимся в авангарде всех достойных новаторских идей. Наши техцентры в Европе изучают различные методики для дальнейшей корректировки. Идеи, которые можно адаптировать к нашему формату. Мы опережаем самих себя. И именно такую позицию хотим занимать.
Была ли у этого человека семья? Чистил ли он зубы, обращался ли к стоматологу с острой болью? Могу я хоть попытаться вообразить его жизнь? Чужую жизнь. Ни минуты. Даже минута невообразима. Телесной, интеллектуальной, духовной жизни. Даже секундочка. Слишком много заложено в этой компактной фигуре.
Ладно, угомонись.
– Мы такие хрупкие, – сказал он. – Правда ведь? Все и повсюду на этой земле.
Он говорил, а я слушал о сотнях миллионов, а в будущем – миллиардах людей, которые бьются, чтоб раздобыть еду, и не раз-два в день, но каждый день и целыми днями. Пищевые цепочки, метеоусловия, гибель лесов, засухи, массовое вымирание птиц и океанических животных, количество углекислого газа в атмосфере, дефицит питьевой воды, вспышки инфекций, распространяющихся затем на обширной территории, – обо всем этом он рассказал подробно.
Рассуждать обо всяких планетарных бедствиях здесь было делом естественным, но Бен-Эзра не просто повторял заученный текст. Он знал об этих явлениях, изучал их, даже наблюдал отчасти, грезил ими. И говорил сдержанно, с известной долей красноречия, которым я не мог не восхищаться.
Далее он перешел к биологической войне с вариациями на тему массового вымирания. Токсины, биологические агенты, самовоспроизводящиеся микроорганизмы. И повсюду беженцы, жертвы войны – их миллионы, они селятся во временных жилищах и не могут вернуться домой, в свои разоренные города и селенья, они гибнут в море, когда терпят крушение спасательные суда.
Он прощупывал меня взглядом, что-то хотел увидеть.
– Разве сейчас ты не представляешь, не ощущаешь все это отчетливей, чем раньше? Угрозы и предзнаменования? Что-то назревает, пусть даже твои гаджеты создают иллюзию безопасности. Голосовое управление, гиперподключение, которые делают тебя бесплотным.
А может, психопандемия назревает, предположил я. И страхи основаны отчасти на желании бояться. Ну нужно это людям время от времени, хочется им чего-то такого – атмосферного.
Хорошо сказал. Атмосферного.
Взгляд моего визави стал более пристальным – то ли он посчитал это замечание совсем глупым, не заслуживающим комментария, то ли решил, что я прибегаю к необходимым в таких случаях условностям.
– Атмосферного, ну да. На минуту воцарилось спокойствие. А потом вспышка в небе, сверхзвуковой хлопок, ударная волна – и русский город вступает в иную, сгустившуюся действительность, которая показалась бы фантастической, если бы внезапно не оказалась реальной. Природа нас атакует, демонстрирует свое превосходство над нашими достижениями, нашей предусмотрительностью и всеми человеческими изобретениями, которые мы призываем на помощь, чтоб защитить себя. Метеорит. Челябинск.
Он улыбнулся мне и сказал:
– Произнеси это. Ну же! Челябинск. Не так уж далеко отсюда. Довольно близко, по правде говоря, если только в этой части мира можно о чем-нибудь сказать “близко”. Люди мечутся по комнатам, ищут документы. Собираются отправиться в безопасное место. Сажают в корзины кошек и собак.
Мой собеседник замолчал, подумал.
– А теперь перевернем текст, прочитаем новость с конца, – сказал он. – От смерти к жизни. Наши устройства проникают в человеческое тело, работают и становятся его обновленными частями и проводящими путями в новую жизнь.
– Скажите, это та самая пустыня, где чудеса происходят? Мы здесь, чтоб возродить древнее благочестие и суеверия?
Сдаваться я не собирался, и его это, кажется, забавляло.
– Весьма оригинальная реакция на попытки предотвратить грядущее массовое уничтожение. Попытайся понять. Это все происходит в будущем. Вот оно будущее, прямо сейчас. А если ты не в силах этого постичь, лучше здесь не задерживайся, возвращайся домой.
Росс, что ли, попросил его поговорить со мной, просветить меня со знанием дела, утешить? А мне-то интересно все это слушать? Я невольно возвращался мыслями к предстоящей страшной ночи и будущему утру.
– Здесь у всех один настрой, одни представления.
Мы себя считаем трансрационалистами. Сама эта местность, само это здание, наука, которая полностью меняет прежние установки, – все испытывает жизнеспособность человека.
Тут он замолчал, полез в карман брюк за носовым платком, от души высморкался, долго потом тер и промокал нос, и мне полегчало. Жизнь идет, организм функционирует. Я ждал, чем же он закончит свою мысль.
– Для тех, кто приехал сюда, в мире нет другого места. Мы выпали из истории. Мы кем-то были, где-то жили, но от всего этого отреклись, чтобы остаться здесь.
Он внимательно осмотрел платок, сложил аккуратным квадратиком. Повозился, засовывая его в карман.
И продолжил:
– А здесь что? Неразведанные запасы редких минералов, все громче говорят о нефтедоходах, здесь репрессивные государства, нарушение прав человека, коррупция. Внешние контакты минимальны. Сепарация. Дезинфекция.
Хотелось расшифровать значки, оттиснутые у него на шлепанцах. Может, они подсказали бы, к какой культуре этот человек принадлежал. Ни к чему я, однако, не пришел, почувствовал, что ветер крепчает, и стал слушать Бен-Эзру дальше.
– Объект этот в случае чего выстоит. Землетрясения в нашем районе обычно не ощущаются, даже слабые подземные толчки, но здание сейсмоустойчиво, каждый его элемент, и приняты все возможные меры, чтобы предотвратить крах системы. Артис будет в безопасности, и Росс, если решит последовать за ней. Объект выстоит, и мы выстоим.
Бен-Эзра. Мне нужно было сообразить, как его зовут по-настоящему, как назвали при рождении. Нужно было какое-то средство самозащиты, лазейка, чтобы прокрасться в его жизнь. Я бы для завершения образа вручил ему палку – кленовую трость, и сидел бы он на скамье, сложив руки на изогнутой рукоятке, расставив ноги и уперев древко тупым концом в землю под углом девяносто градусов.
– В конце концов из этих капсул выйдут люди внеисторические. Не привязанные к изолиниям прошлого, сходящим на нет часам и минутам.
– А еще, по словам Росса, они будут говорить на новом языке.
– На совершенно отдельном языке, который к другим языкам никак не будет относиться. Одних ему обучат, а другим – тем, кто уже в криосне, – его привьют.
Эта языковая система явит новые смыслы и даже новые уровни восприятия.
Раздвинет границы нашей реальности, расширит сферу постигаемого.
Преобразует нас – так он сказал.
Мы поймем самих себя, как никогда не понимали, проникнем в свой мозг, в кровь, под кожу.
Наша повседневная речь логичностью и красотой уподобится чистой математике.
Никаких сравнений, метафор, аналогий.
Этот язык не будет избегать объективной истины, ранее нам недоступной, в любых ее проявлениях.
Он говорил, я слушал, тема приобретала иной размах.
Вселенная – ее прошлое, настоящее и будущее.
Вселенная расширяется, ускоряется, вечно развивается, она переполнена жизнью и словами – нагромождениями слов, бесконечных слов – так он сказал.
Вселенная, мультивселенная, так много космических бесконечностей, что идея повторяемости становится неоспоримой.
Идея о том, что два существа сидят на скамейке в саду посреди пустыни и ведут такой же разговор, как ты и я, слово в слово, но только это другие существа, в другом саду, в миллионах световых лет отсюда, – не идея, а упрямый факт.
Старого человека, похоже, понесло, а молодой постарался воздержаться от остроумного ироничного комментария – первое имело значение или второе?
Как бы там ни было, а я уж посчитал Бен-Эзру безумным мудрецом.
– Ведь это только человеку свойственно – хотеть знать больше, а потом еще и еще больше, – сказал я. – Но верно и другое: мы остаемся людьми, потому что не знаем всего. И нет конца нашему незнанию.
– Продолжай.
– И нет конца невечной жизни.
– Продолжай.
– Если у кого-то или у чего-то нет начала, я могу поверить, что он, она или оно не имеет конца. Но если ты родился, вылупился из яйца, вышел из семени, твои дни уже сочтены.
Он немного подумал.
– Тяжелейшим камнем обрушивается уныние на человека, внушая ему, что он венец своего вида и не способен уже перейти в иное качество.
Я ждал продолжения.
– Семнадцатый век, – пояснил Бен-Эзра. – Сэр Томас Браун.
Я подождал еще. Но больше он ничего не сказал. Семнадцатый век. Сам, мол, оцени, какой с тех пор достигнут прогресс.
Дует уже настоящий ветер, но сад остается неподвижным – есть что-то зловещее в застывших листьях, траве и цветах, не поддающихся довольно сильному напору воздуха. Но несговорчивый пейзаж все равно меняется. Повсюду цвета, оттенки, отблески, солнце клонится к закату, догорающий день распростерся по небу, зажег деревья в саду.
– Вот сидишь ты один в комнате у себя дома, в тишине и внимательно слушаешь. И что же ты слышишь? Нет, не гудение машин, не голоса, не шум дождя, не радио за стенкой, – заговорил он. – Ты слышишь что-то, но что? Это не голос пространства, не фоновый шум. Если старательно вслушиваться, звук будет меняться и становиться с каждой секундой громче – не то чтобы громче – шире, что ли, он сам себя поддерживает, сам в себе заключен. Так что это? Сознание или сама жизнь, твоя жизнь? Или мир? Не материя – вода и суша, а то, что его населяет, поток человеческого существования. Гул мира. Тебе когда-нибудь доводилось его слышать?
Не мог я придумать ему имени. Не мог представить его молодым. Он родился стариком. И всю жизнь провел на этой скамье. Он неотъемлемая часть скамьи – Бен-Эзра, в шлепанцах, тюбетейке, с длинными, паучьими пальцами, его тело покоится на скамье в стекловолоконном саду.