Я звонил, оставлял сообщения, а однажды понял, что стою напротив ее дома, Эмминого, на другой стороне улицы. Мимо прошел человек в запыленных ботинках, на поясе у него, на кольце болталась связка ключей. Я проверил свои ключи. Потом пересек улицу, вошел в холл, нажал на ее звонок. Внутренняя дверь, само собой, была заперта. Я подождал, снова позвонил. Представил, как пойду к ней в школу и спрошу кого-нибудь, могу ли я видеть Эмму Бреслоу. Произнес про себя ее полное имя.
Мобильный у нее перестал работать. Погружение в предысторию. Что я скажу ей в первую очередь, когда мы встретимся и поговорим, в конце концов?
Инспектор по вопросам этики и соблюдения норм.
А потом что?
Колледж в Западном Коннектикуте. Недалеко от конной фермы, где мы встретились. Приезжай в гости. Покатаемся на лошадях.
К ней в школу я не пошел. Долго гулял по многолюдным улицам, встретил четырех молодых женщин с бритыми головами. Одна компания, подруги, они не метались туда-сюда, как манекенщицы на подиуме, разодетые по случаю крушения пресытившегося мира. Туристки, подумал я, из Северной Европы, и сделал равнодушную попытку увидеть смысл в их обличье. Но улица порой захлестывает меня – слишком много приходится впитывать, и тогда нужно отключить голову, продолжая рабо-тать ногами.
Я позвонил в школу: сказали, Эмма взяла небольшой отпуск.
С работой все улажено, через две недели приступать, задолго до начала учебного года, – время сопроводить Росса, приехать обратно, привыкнуть, а я даже не знаю, что думаю о возвращении туда, в Конвергенцию – в пробоину в земле. Здесь, в надежных границах дней и ночей, не высказать возражений, не предложить альтернатив. Я вошел в положение – отцовское положение. Но мне нужно прежде поговорить с Эммой, все ей рассказать в конце концов: про маму, папу, мачеху, перемену имени, многоуровневое подземелье – все то, что в крови и с чем вечером я отхожу ко сну.
Она позвонила в тот вечер, поздно, крайне подавленная, говорила, явно очень спеша. Стак исчез. Пять дней назад. Сейчас она в Денвере с отцом мальчика. Была там уже на второй день. Полиция объявила о пропавшем человеке. Поисковая группа взялась за дело. Изъяли его компьютер и прочие девайсы. Родители связались с частным детективом.
Они вместе, мать и отец, одно на двоих страдание, загадка сына, пожелавшего скрыться. Отец уверен, что о похищении и незаконном удержании третьими лицами речи не идет. За обычным рассеянным поведением Стака угадывались признаки какой-то деятельности. Вот и все. А что еще тут могло быть? Она измоталась. Я говорил коротко и то, что следовало, спросил, как мне теперь с ней связываться. Она сказала, что еще позвонит, и разговор закончился.
Я стоял посреди спальни и чувствовал себя поверженным. Мелочное, эгоистическое чувство, ожесточение души. Дождь лупил в окно, я поднял раму, впустил прохладный воздух. Потом глянул в зеркало над комодом и симулировал самоубийство выстрелом в голову. А затем проделал это с разным выражением лица еще три раза.
7
Над землей волновалась песчаная буря, и какое-то время взлетно-посадочная полоса оставалась недостижимой. Наш самолетик кружил над комплексом, выжидая удобный момент для посадки. С такой высоты сооружение представлялось моделью определенных форм и очертаний, видением, возникшим в пустыне, – углы, и линии, и вытянутые крылья, направленные в безопасную пустоту.
Росс сидел в кресле передо мной и через узкий проход разговаривал по-французски с какой-то женщиной. В самолете было пять посадочных мест, а из пассажиров – только мы трое. Мы с ним находились в пути уже много часов, перераставших в дни, ночевали в каком-нибудь посольстве или консульстве, и у меня возникло ощущение, что отец тянет время – не для того, чтоб отсрочить прибытие и прожить лишний день, а просто чтоб рассмотреть что-то в перспективе.
Что именно?
Мысли и воспоминания, наверное. Свое решение. Нашу встречу, отца и сына, тридцать с лишним лет, всякие провалы и отклонения.
Для того и нужны долгие путешествия. Увидеть, что осталось позади, взглянуть на расстоянии, найти закономерности, узнать людей, оценить значение того или иного предмета, а потом проклинать самого себя, или благодарить, или, как в случае с моим отцом, убеждать себя, что есть шанс повторить еще раз все то же самое с вариациями.
Он был в куртке сафари и синих джинсах.
Когда мы с Россом поднялись на борт этого последнего самолета, женщина уже сидела в кресле. Она гид, будет вести отца в последние часы. Я слушал их, то включаясь, то отключаясь, ухватывал отдельные фразы там и сям – все о процедурах и графиках и о том, какая работа предстоит уже на месте завтра. Эту женщину лет тридцати пяти в зеленом костюме-двойке, фасон которого ассоциировался с медперсоналом, звали Далия.
Самолет снижался, описывая круги, и комплекс, казалось, всплывал из земли. А вокруг – один бескрайний ожог, горячка камня и пепла. Песчаная буря была уже рядом, приобрела реальные очертания – пыль вздымалась, вспухала огромными темными волнами, только отвесными, расходились вертикальные валы, высотой в милю, в две – я не мог определить, укладывал мили в километры, думал об арабском слове, обозначающем этот феномен. Делаю так, чтоб защититься от иных зрелищ, которые, бывает, наблюдаешь в натуре. Думаю о слове.
Хабуб, думаю.
Когда до нас докатился рев бури и ветер принялся раскачивать самолет, мы буквально ощутили опасность. Женщина сказала что-то, я попросил отца перевести.
– Трепетные хитросплетения, – сказал он.
Даже на английском это звучало так по-французски, и я повторил фразу, и он повторил, и самолет, накренившись, ушел, от надвигающегося на нас земляного вала, и мне подумалось, вдруг это предпросмотр и я нахожусь в дрожащей глубине картинки, которую увижу, может быть, наткнувшись на один из экранов в одном из коридоров, где скоро буду ходить.
Я не понял, та ли это комната, что я занимал прежде. Может, просто такая же. Но теперь я чувствовал себя здесь иначе. На сей раз комната оставалась просто комнатой. Ни к чему мне было изучать ее и анализировать очевидный факт моего в ней присутствия. Я поставил дорожную сумку на кровать, размялся, попрыгал, поприседал, чтобы вытряхнуть долгое путешествие из памяти тела. Комната перестала быть поводом для теоретизации и абстрагирования. Я не отождествлял себя с ней.
Далия, может, была из этих краев, но я понял, что здесь о происхождении никто не думает и никакие категории не подлежат сужению или даже обозначению.
По широкому коридору она привела нас к некоему объекту, укрепленному на гранитном постаменте. Человеческая фигура мужского пола, обнаженная, не помещенная в капсулу, не из бронзы, мрамора или терракоты. Я пытался определить, что это за носитель информации – тело в самой обычной позе, не греческий речной бог, не римский колесничий. Один человек, безголовый – не было у него головы.
Она обернулась, чтобы смотреть нам в лицо, пятилась задом и говорила – рубила – по-французски, а Росс тоскливо переводил.
– Это не модель из силикона и стеклопластика. Натуральная плоть, человеческая ткань, человеческое существо. Тело, законсервированное на ограниченный период времени, с помощью криопротекторов, нанесенных на кожу.
Я сказал:
– У него головы нет.
Она сказала:
– Чего?
Отец промолчал.
Были и еще фигуры, в том числе женские – тела, явно выставленные напоказ, как в галерее музея, все безголовые. Я предположил, что охлажденные мозги хранятся отдельно, а мотив отсутствующей головы отсылает к доклассическим скульптурам, откопанным среди развалин.
Подумал о Стенмарках. Я не забыл близнецов. Этот посмертный декор – их идея, а еще мне пришло в голову, что экспозиция в некотором роде пророческая. Человеческие тела, пропитанные самыми современными консервантами, послужат основополагающим элементом арт-рынка будущего. Ущербные монолиты омертвелой плоти, размещенные в демонстрационных залах аукционных домов, расставленные в витринах элитного антикварного магазина на бесконечно элегантной Мэдисон-авеню. Или безголовые мужчина и женщина в роскошных комнатах лондонского пентхауса, принадлежащего русскому олигарху, – занимают угол.
Капсула для отца уже была подготовлена – рядом с Артис. Я старался не думать о манекенах, которых видел здесь во время предшествующего визита. Хотелось избавиться от привязок и взаимосвязей. Созерцая тела, убедился, что мы вернулись назад, мы с Россом, и довольно.
Далия вела нас по пустому коридору с дверьми и стенами соответствующих цветов. За поворотом ждал сюрприз – комната с приоткрытой дверью, я подошел, заглянул. Простой стул, стол с какими-то аккуратно разложенными принадлежностями, маленький человек в белом халате на скамье у дальней стены.
Миниатюрное помещение с голыми стенами, низким потолком, скамьей и стулом показалось мне зловещим, но это место предназначалось для того, чтоб стричь и брить, и всего-то. Парикмахер усадил Росса на стул и быстро обработал филировочными ножницами и бесшумным триммером. Они с гидом обменялись короткими репликами на языке, который я не смог распознать. И вот из гущи волос стало появляться отцовское лицо. Лицо гнездилось в волосах. Выскобленное лицо поведало печальную историю: глаза опустели, мякоть щек под окостеневшими скулами ввалилась, размягчилась челюсть. Я увидел слишком много? Сжатое пространство способствует преувеличению. Волосы сыпались со всех сторон, голова, обнажаясь, демонстрировала бороздки и ранки. А потом исчезли брови – так быстро, что я даже упустил этот момент.
Нам пришлось выдержать паузу – всем, стоявшим вокруг стула, – когда у отца задрожали руки. Мы стояли и смотрели. Не шевелясь. Хранили молчание, в котором, как ни странно, ощущалось благоговение.
Дрожь прекратилась, и гид с парикмахером снова заговорили на непонятном языке – может, подумалось мне, на том самом, о котором я уже слышал – сначала от Росса, потом от человека в синтетическом саду, Бен-Эзры, рассказывавшего о разработке системы языка гораздо более выразительного и точного, чем какая-либо из существующих в мире форм коммуникации.