Угрожающий образ почти сразу перечеркнут смятым телом солдата в камуфляже, распластанным на переднем сиденье разбитой машины.
Бездомные собаки бродят по улицам опустевшего городского района. На краю экрана виднеется минарет.
Солдаты под снегом, присели, сбились в кучу, десять мужчин черпают ложками из деревянных мисок какое-то варево.
Аэроснимок: белые военные грузовики пересекают пустынную местность. Думаю: может, фото с беспилотника. Стараюсь казаться осведомленным, пусть даже только самому себе.
Понимаю, что есть звуковая дорожка. Неясные шумы, звук газующих автомобилей, далекой стрельбы, еле слышные голоса.
Двое вооруженных мужчин сидят в кузове пикапа, у каждого торчит в зубах сигаретка.
Мужчины в широких одеждах и арафатках швыряют камни, их цель остается за кадром.
Полдесятка взводов внутри разрушенных укреплений, солдаты изготовились, выглядывают за бруствер, из отверстий в стене торчат приклады винтовок; один солдат в маске героя какого-нибудь комикса, кричащих цветов: длинное розовое лицо с зелеными бровями, нарумяненные щеки, ухмыляющийся красный рот. Все остальное черно-белое.
Мне не нужно задаваться вопросом, ради чего все это, какой тут смысл и философия. Это Стенмарк. Это здесь потому что. Визуальный эквивалент – в той или иной мере – его выступления перед собравшимися в конференц-зале.
Конференц-зал. Когда это было? И кто именно там собрался? Мировая война Стенмарка. Война человека трепещущего, одержимого временами.
Люди в черном движутся колонной, каждый с длинным мечом – восход, ритуальное убийство, черные с головы до пят, их шаг хладнокровен, дисциплинирован.
Солдаты в блиндаже спят мертвым сном, груды мешков с песком.
Исход: толпы людей со своими пожитками, взяли, что смогли – одежду, торшеры, ковры и собак. Позади них во всю ширину экрана разгорается пламя.
Не сразу понимаю, что вместо звуковой дорожки слышится теперь монотонный сигнал, протяжное гудение, явно не имеющее никакой смысловой нагрузки.
Спецназ забрасывает светошумовыми гранатами людей, те отступают на другую сторону улицы.
Два старичка едут на велосипедах по какой-то разоренной местности. Минуют танковую колонну на заснеженном поле, в канаве виднеется одинокое безжизненное тело.
Трупы: изрубленные мужские тела на поляне посреди густого леса, рядом с мертвецами бродят хищники.
Жуткая картина, но я смотрел. И думал о тех, кто смотрит тоже, на других экранах, в других коридорах, на разных уровнях, во всем комплексе.
Дети стоят у минивэна, готовятся сесть в него, вдали висит неподвижно облако черного дыма, один ребенок смотрит туда, другие повернулись к камере, их лица ничего не выражают.
Сошлись шесть-семь мужчин с ножами и штыками, кое-кто в камуфляжных куртках – средоточие кровопролития, крупный план, – высокий пошатнулся, сейчас упадет, остальные бросаются в бой, но попадают в стоп-кадр.
Опять снимок с беспилотника: разрушенный город, город-призрак, маленькие фигурки копаются в завалах.
Небритое лицо солдата – суровая, воинственная порода, черная трикотажная шапка, во рту сигарета.
Какое-то духовное лицо – православный священнослужитель – идет быстрым шагом, одет по канону: ряса, клобук, – за ним шествуют люди, присоединяются новые, толпятся в кадре, машут кулаками.
Мертвец лежит ничком на дороге, повсюду рытвины, осколки снарядов.
Коридоры забиты людьми, которые смотрят на экраны. И все они думают мои мысли.
И снова маска из комикса, мультяшная маска – один солдат среди других, в строю, держит винтовку поперек груди, лицо у него белое, нос лиловый, губы искривлены в злобной ухмылке.
Женщина в чадре – вид сзади – высаживается из машины и выходит, опустив голову, на запруженную людьми площадь; некоторые замечают ее, на нее смотрят и бросаются врассыпную; камера отъезжает, а потом – взрыв, зримый вполне, кажется, разрывает экран на части, распарывает воздух вокруг нас. Всех тех, кто смотрит.
Скорбящие у края могилы, некоторые – с автоматами через плечо, и снова черный дым, все тот же, очень далеко, он не поднимается, не стелется, но абсолютно, пугающе неподвижен и будто нарисован на заднике сцены.
Маленький ребенок в смешной шапочке снимает штаны и садится в снег покакать.
Затем пауза, звуковая дорожка – ровный шум, похожий на вопль, – смолкает. Экран заполняет холодное серое небо, изображение медленно выравнивается, и вновь возникает первая впечатляющая картинка.
Из тумана выходят войска.
Но на сей раз план долгий – люди идут и идут, и среди них раненые, хромые, окровавленные лица, кто-то в шлемах, большинство – в черных трикотажных шапках.
Возобновляется звук, теперь он реалистичен: что-то взрывается, низко пролетает самолет, и люди уже продвигаются вперед осторожней, крепко прижавшись к своим винтовкам. Они минуют холмы из горящих шин на улицах города, руины домов – разруха повсюду. Я смотрю, как они подходят к разбитой каменной стене, и слышу отдельные выкрики, которые вскоре перекрывает автоматная очередь.
Образы и звуки традиционной войны, людей, поставленных под ружье, напомнили мне об извращенной ностальгии, упомянутой Стенмарком: все войны мира спрессованы в этих картинках – солдат с сигаретой в зубах, спящий солдат в блиндаже, бородатый солдат с перевязанной головой.
Стреляют где-то поблизости, люди прячутся в укрытии, ищут источник огня, открывают ответный, и звуковая дорожка переходит в наступление – близкие, громкие звуки, люди кричат, – я вынужден отступить от экрана, а камера в этот момент непосредственно включается в происходящее, пробирается по полю, охотится за крупными планами лиц, молодых и не очень, пальцев, жмущих на курок, человеческих фигур на фоне коробок разрушенных домов. Все быстро, четко, преувеличено, есть ощущение чего-то надвигающегося, а я могу только смотреть и слушать; внезапные помехи изображения и звука, камера качается, дрожит, а потом находит человека, стоящего в остове разбитого автомобиля, его винтовка обводит дулом участок вокруг. Он несколько раз стреляет, верхняя часть тела вздрагивает в такт. Пригибается и ждет. Мы все ждем. Камера прочесывает местность – вокруг развалины, накрапывает дождь, а потом одинокая фигура возвращается в поле зрения, становится на колени на водительское сиденье и делает выстрел через разбитое окошко. Временами становится почти тихо, и камера остается нацеленной на человека, припавшего к земле, с повязкой на голове, без шлема, а потом возобновляется стрельба со всех сторон, картинка прыгает, и человек подбит. Мне показалось, я это увидел. Камера теряет его, схватывает только сумбурные фрагменты того, что у него за спиной. Шум усиливается, стреляют очередями, чей-то голос повторяет одно слово, а затем человек опять появляется, выбредает на открытое место, уже без винтовки, камера обретает устойчивость, а он снова подбит, падает на колени, и я повторяю те же слова, глядя на экран. Он снова подбит, падает на колени, и вот я вижу отчетливое изображение его фигуры – полевая куртка цвета хаки, джинсы, ботинки, волосы дыбом, – он в три раза больше, чем в жизни, здесь, надо мной, расстрелянный, истекающий кровью, на груди расплывается пятно – молодой человек с закрытыми глазами, более чем реальный.
Это был сын Эммы. Это был Стак. Он валится вперед, и камера отворачивается – так вот кто он такой, сын, мальчишка. Приближаются танки, а мне нужно увидеть его снова, потому что, хотя сомневаться не приходится, все случилось слишком быстро, мне не хватило. С десяток танков движутся ленивой вереницей, подминают под себя заслон из мешков с песком, а я стою и жду. Зачем им показывать это снова? Однако я должен ждать, мне нужно это увидеть. Танки движутся по дороге, на которую опирается знак с надписью на кириллице и латинице. Константиновка. А над названием грубо намалеван череп.
Стак на Украине, в отряде самообороны, в добровольческом батальоне. Что это еще могло быть? Я все смотрел и ждал. Знали вербовщики, сколько ему или хотя бы как его имя? Сына родины, вернувшегося домой. Имя врожденное, имя приобретенное, прозвище. Стак – вот все, что мне известно, а может, больше и знать нечего, этот мальчишка сам отдельная страна.
Я должен остаться на месте, пока не погаснет экран. Я должен ждать, должен видеть. И если за мной пришлют эскорт, ему тоже придется подождать. А если Стак не появится снова, пусть картинка сотрется, звук заглохнет, свернется экран, и весь коридор погрузится во тьму. Другие коридоры пустеют, аккуратным потоком выходят люди, но мой коридор погружается во тьму, и я стою здесь с закрытыми глазами. Может, всякий раз, проделывая это – стоя в темной комнате, неподвижно, с закрытыми глазами, – я, странный ребенок и взрослый мужчина, прокладывал путь в такое вот место: длинный, пустой, холодный коридор, двери и стены соответствующих оттенков, мертвая тишина, наплывающая на меня тень.
А если темнота все накроет, я буду просто стоять и ждать, изо всех сил стараясь думать ни о чем.
9
Вижу такси, припаркованное метрах в полутора от бордюра, а потом мужчину, опустившегося на колени в водосточной канаве; он разулся, поставил башмаки сзади и кланяется, прикладывая лоб к асфальту; я не сразу понимаю, что человек этот – водитель такси и развернулся он к Мекке, кланяется Мекке.
Иногда по выходным я живу в отцовском таунхаусе – останавливаюсь в гостевой комнате, и кухня в моем распоряжении. Молодой человек, который всем этим занимается – один из корпоративных типов, – обговаривая разные частности, использует современный строй предложений: декларативные, постепенно восходящие к вопросительной интонации.
Послушать, на каких языках говорят посетители в галереях, – вот для чего я, кажется, хожу в музеи. Однажды следовал за мужчиной и женщиной от Кипра IV века до нашей эры, от известняковых надгробий до самого отдела оружия и доспехов, ожидая, когда эти двое снова заговорят друг с другом – мне хотелось распознавать их язык, или пытаться, или тупо строить догадки. До того, чтоб обратиться к ним и вежливо спросить, я не д