В общем, тут Вано тоже выходил полной противоположностью Марату.
Думая об этом, думая, сколько же он на самом деле об этом думает, Марат постепенно осознавал, что завидует ему. И как! Люто. Гораздо больше, чем тот заслуживает при всем своем мачизме, легкости, общительности и космополитизме.
Этот парень объективно не давал поводов для такого внимания к себе. Поводы и причины были, конечно, не в нем, а в самом Марате, который все круче сходил с нарезки с каждым днем — сначала к недоумению, потом раздражению, а потом и откровенному испугу Катюхи. Было видно, что она совершенно не в состоянии взять в толк, что происходит. Она явно пропустила начало, а когда стала чувствовать неладное, Марат сказать не мог. Но после того, как он полностью перестал к ней прикасаться, делать вид, что все в хотя бы относительном порядке, было уже невозможно.
Вечером показательного Маратова фиаско она, естественно, высказалась от души и весь следующий день держалась «ниже нуля». Традиционной реакции со стороны Марата на этот раз, однако, не последовало. Наоборот, он с готовностью, словно того и ждал (сам дивясь этой готовности), окончательно замкнулся в себе. Для нее это было, видимо, не просто непривычно, а даже страшновато. Так что уже вечером Катька сама попыталась завести нормальный разговор и добиться хоть сколь-нибудь внятного ответа: да в чем, собственно, дело?..
Но Марат ни черта не мог объяснить.
Действительно, а что он должен был сказать? «Самая главная моя проблема — в тебе»?..
Некоторое время он греб вдоль нанизанных на веревку поплавков, отделяющих акваторию их пляжа от соседнего. Прочие купальщики, редеющие ввиду быстро подкатывающего вечера, остались позади, на мелководье, и по курсу на поверхности подпрыгивала лишь пара голов с пластиковыми прямоугольными лицами. Узкий носатый катер, по-блендерному взвыв, заложил вираж и устремился было прямо на Марата, но тут же ушел в сторону; на нем орала гопота. Справа по-детски раскрашенная посудина нелепой формы (что-нибудь с прозрачным дном) ковыляла к берегу. С какого-то из болтающихся в той стороне корабликов, что Марат постепенно оставил за спиной, зудела на одной ноте приторная азиатская попса.
Внезапно снизу его щедро обдало торопливой пузырчатой щекоткой, как в джакузи. Марат опустил лицо: точно под ним, хотя и неблизко, в неожиданно уже объемной полупрозрачной синеве двигался перпендикулярно ему черный, с длинными суставчатыми конечностями дайвер, похожий на гигантское вялое членистоногое.
Достигнув увертливого оранжевого буйка размером в три человеческие головы, кое-как облапив его неприятно-склизкую, не дающую за себя ухватиться поверхность, Марат оглянулся назад. Сбавившее накал солнце сползло низко, по береговой диораме с желтыми горками, равномерно расставленными пальмами и толчеей пляжных грибков, растекалась тень. Он уже ощутил, что стало прохладно. Бросив буй и больше не оборачиваясь, Марат поплыл. Он еще никогда сюда не забирался — не столько из боязни угодить под чей-нибудь винт, сколько потому, что спортсменом был невеликим: до буйков и обратно ему вполне хватало.
Довольно скоро он почувствовал усталость, тем более что из-за холода приходилось грести активнее; он тяжело дышал, ныла выгнутая из-за необходимости держать голову над водой спина. Мелкая, но вредная волна издевательски плескала в морду, обжигая солью глаза, попадая в разинутый рот. Марат беспрерывно плевался.
Сверху, разглаживая море гулким звуком, демонстрируя бесцветные брюха и бочки движков, словно несомые под мышками, с равными интервалами прокатывались справа налево «триста двадцатые» и «семьсот тридцать седьмые».
Марат подумал о спасателях. Что, если его догонят? Должен же кто-то следить, чтобы пляжники не заплывали куда не положено?.. Или как?.. Если бы на берегу была Катька или хоть кто-то знакомый, как скоро они бы забеспокоились?.. Но сейчас Марат никому не сказал, куда пошел.
Кожу стягивали мурашки. Нижняя челюсть тряслась. В пасти было солоно. Проглоченная вода, казалось, гулко булькает в желудке. Руки и ноги двигались уже совершенно вразнобой.
Он не знал, сколько плывет — чувство времени тут отшибало напрочь, а визуальных ориентиров, чтобы определить, как он далеко, не было. Только ограждающие бухту скальные мысы, но они почему-то никак не укорачивались: то ли слишком велико было расстояние до них, то ли Марат плыл слишком медленно. Все время хотелось оглянуться на берег, но он запрещал себе. Это было не волевое усилие, а тупая механическая установка: он просто греб и греб, кое-как, задыхаясь, дергаясь, но вперед, вперед. Почти ничего уже не соображая.
Холод, грубый и рубчатый, как челюсти пассатижей, сдавливал мышцы и внутренности. Спина раскалывалась, конечности едва повиновались. На то, чтобы отплевываться, Марата больше не хватало и с каждым третьим сиплым вдохом в нос и рот вливалась соленая ледяная жижа.
Этот ледяной хлюпающий мертвый студень был внутри и снаружи, со всех сторон. Его было полно. Его чудовищный объем был настолько несопоставим с помещенным в него жалким телесным объемом Марата, что последний и вовсе переставал существовать, авансом: что-то и исчезающее (во всех смыслах) — малое, теплокровное, подергивающееся, такое конечное, так быстро и просто приходящее, не имело ни малейшего значения рядом с готовой без эмоции и следа сглотнуть его гигантской массой соленой воды…
Ничего подобного Марат, конечно, не думал — он вообще не думал. Но ему было жутко, невыносимо жутко и противно. Он не хотел так. Он не мог…
Полностью выбившись из сил, он лег на спину. С прерывистым свистом, с пыхтением дыша, кашляя, захлебываясь: волны то и дело накрывали лицо. Внутри тела все мелко тряслось и скручивалось, руки-ноги почти не ощущались. Голову циклически стискивала боль, спазмы паники, вполне животной. Не было никакого Марата, был человеческий организм — и он желал жить.
И он повернул назад.
Ему было все равно, сколько у него шансов дотянуть обратно, не получить добротную судорогу, не выдохнуться окончательно: он был просто комплектом требухи, устройством из мышц, легких, сосудов, мог окислять и гнать кровь, и отключиться в какой-то момент, когда выйдет ресурс… Но он не отключился. Он держался на плаву до тех пор, пока висящие под большим углом, как две волосатые сардельки, еле шевелящиеся ноги не скребанули донный песок.
6
Марат сидел боком на просторной, сделанной под мрамор плите с вмурованной в нее овальной раковиной, откинувшись на стенку и уперев босую подошву в эрегированный обрубок крана. Громко стрекотал вентилятор, это раздражало, к тому же могло разбудить Катюху — но включался и выключался он вместе со светом в ванной. Как и избыточная, словно в гримерке, подсветка широченного зеркала, в котором Марат, вытираясь после душа, отражался во всех невысокой ценности подробностях. Но сейчас, будь это, скажем, кино, Марат бы в зеркале отсутствовал, — при том, что сидел вплотную. Сидел не шевелясь, без мыслей и ощущений, неопределенное, не замеренное им самим время. Затем, без какой бы то ни было внешней причины или внутреннего импульса, осторожно спрыгнул на плитку. Вышел в коридорчик, повернул в комнату, встал на пороге. Свет во всем номере был только тот, что вываливался из открытой двери ванной — Марат лишь смутно видел кровать; он совсем не различал Катьку и не слышал ее дыхания. Внезапно ему представилось так явственно, что она не спит и из темноты смотрит на него — представилось так, что у него перехватило горло.
Ощущая странную, болезненно-будоражащую бесчувственную легкость, то ли адреналиновую, то ли температурную, он сделал один, второй, третий бесшумный шаг внутрь.
— Ты где? — Голос у Вани был недовольный, то ли спросонья, то ли с похмелья, то ли из-за неожиданной, мягко говоря, Маратовой просьбы.
— У змеи.
— А… Ну минут через пять мы будем…
Отключившись, Марат таращился на мобилу, словно не в силах понять, что это такое, потом огляделся. Странная в этот час, странно пустая улица. Никто на него не смотрел, и Марат, размахнувшись, зашвырнул телефон куда-то за постамент торчащего посреди газона метра на три с половиной ядовито-зеленого змия, оседланного каким-то пацаном в чалме: реклама аквапарка, что ли…
Светало тут так же быстро, как темнело. Небо на глазах приобретало дневной линялый оттенок, ясно было, что скоро и припекать начнет. Но машин шло еще совсем мало — пока Марат топтался на тротуаре, ему лишь раз просигналили, предлагая услуги извоза.
Зудящее нетерпение пошевеливалось внутри, норовя иногда сорваться в нервическую лихорадку, но он держал себя в руках: «Успеешь… Сбежишь… Успеешь… Сколько тут ехать… А вот, кажется, и они…»
Жестковато подпрыгнув на «лежачем полицейском», крутовато вильнув к бордюру, перед Маратом резковато тормознул белый обтерханный «мерс»-«мини-вэн». Марат откатил дверь: внутри, привольно развалясь каждый на нескольких сиденьях, дремали здоровые, мосластые, страшно загорелые и вообще похожие друг на друга головорезы — Марату они ухмыльнулись приветливо и рассеянно. Рома… Мауро… Махди сидел за рулем.
Марат, еле перешагнув гигантскую сумку, из которой торчали ласты, плюхнулся поблизости от Вано:
— Спасибо…
— Нет проблем, — равнодушно зевнул Иваныч, прикладываясь к бутылочке минералки. Он так ни о чем и не спросил, и за это Марат тоже был ему благодарен — он, кстати, понятия не имел бы, что ответить.
Махди, посвистывая под нос, газовал, осаживал, переваливал через «полицейских», положенных тут перед каждой «зеброй» (иначе, видимо, араба притормозить не заставишь), и, вырвавшись наконец на оперативный простор, наддал. Солнце брызгало в глаза из-за оконного среза. Мелькали грязного цвета песчаные пустоши, неправдоподобно ухоженные альпинарии, перепендикулярные асфальтированные дороги, помпезные вывески «Савоев» и «Хаяттов», длинные проволочные заборы, городки буро-брезентовых дряблых палаток, набитых теми, кто за сотню-полторы баксов в месяц строит все новые и новые пятизвездочные курятники для расслабляющихся колонизаторов.