Владимир был неутомим, он делал репортажи десятками, причем часть из них были эксклюзивом, полученным благодаря хорошим связям в армии и полиции. Чтобы оплатить обучение в университете для своего старшего сына, он начал подрабатывать в еще одной газете – La Voz de Durango.
Первый раз ему позвонили с угрозами прямо на мобильный, посреди ночи. Глухой, но вполне отчетливый голос произносит одно лишь слово: “Прекрати!” Жена делает вид, что спит, но она все слышала и молча впивается зубами в подушку. В последующие месяцы звонки раздаются все чаще – непременно ночью и непременно на мобильный. Всякий раз звучит одно, но выразительное слово: “Прекрати”. Иногда собеседники представляются членами “Сетас”. В редакцию начинают приходить открытки с тропическими пляжами и красивыми девушками, а на обороте, детским почерком, все тот же приказ: “Прекрати!”
“Это просто слова”, – отмахивался Владимир от этих угроз. И для него это действительно были просто слова. Он стал копать еще упорнее, нападая в своих статьях на коррумпированных полицейских штата Дуранго, открыто рассказал об угрозах в прессе и подал заявление в генеральную прокуратуру штата. Приподнять завесу тайны над криминальными организациями Мексики и назвать имена сообщников известных наркоторговцев стало его целью. В июле 2009 года он собрался с духом и поведал о ночных звонках в серии интервью для столичного журнала Buzos. Рассказал и о неудавшемся покушении на него, состоявшемся 28 апреля 2009 года, когда вооруженный мужчина выстрелил в него средь бела дня прямо посреди улицы, но промахнулся. Но когда речь заходит об угрозах, окружающие вечно норовят сказать, что ты преувеличиваешь, что ты параноик. Об угрозах и произошедшем покушении Владимир заявил в соответствующие органы, но те ничего по этому поводу не предприняли. Вместе с Эли-сео Барроном Эрнандесом он готовил материал о состоящих на жаловании у картелей полицейских. С Элисео поступили как обычно. Дождались, когда он вместе со всей семьей выйдет из дома, зверски избили его на глазах у жены и детей и увезли. А потом пустили ему пулю в голову. Его ошибкой стало то, что он сунул нос в тему полицейской коррупции. “Мы здесь, журналисты. Спросите у Элисео Баррона. Чапо и картель не прощают. Берегитесь, солдаты и журналисты”. Растяжки с этими словами Чапо Гусмана появились в день похорон Элисео на улицах Торреона. Взяли на себя ответственность по всем правилам, как заведено у террористов. Открытым текстом. И еще одно сообщение пришло через несколько часов в редакцию, где работал Владимир: “Этот сукин сын будет следующим”.
Владимир выходил из дома редко. Почти никогда. Писал у себя в берлоге. Некоторые его коллеги говорят, он смирился с мыслью, что его убьют: от правительства не было никакой помощи, следствия по поводу угроз проведено не было, и никакой защиты ему тоже не предложили. Не сказать, что он так уж этого боялся. Так бывает со всеми. Это не безумие, не подспудное стремление к самоубийству. Ты не ищешь смерти – ты же не идиот, – но знаешь, что она рядом.
Все случилось очень быстро, 2 ноября 2009 года. Похитили. Пытали. Убили.
Бесплодными оказались все усилия коллег, шокированных бездействием сил правопорядка: единственное, на что те оказались способны, – это объявить Владимира параноиком. Обычная техника диффамации. Не было следствия, и тем, что раскопал Владимир, никто не занимался. С тех пор традиция журналистских расследований в Дуранго прервалась – умерла вместе с Владимиром Антуной Гарсией.
Глава 19000
Я заглянул в бездну и стал чудовищем. Иначе и быть не могло. Одна рука скользит к истокам насилия, другая поглаживает корни жестокости. Одним глазом прозреваешь фундаменты дворцов, одним ухом прислушиваешься к пульсации финансовых потоков. Поначалу поверхность котла темная, ничего не видно, лишь слабое копошение где-то в глубине, будто клубок червей пытается всплыть на поверхность. Потом начинают вырисовываться фигуры, но пока что зачаточные, смутные, двоящиеся. Ты подаешься вперед, напрягаешь все пять своих чувств, склоняешься над бездной. Хронология борьбы за власть обретает смысл, и кровь, прежде разбегавшаяся тысячей ручейков, сливается в одну реку, деньги прекращают метаться туда-сюда, оседают на землю, и теперь их можно сосчитать. Ты высовываешься чуть дальше. Крепче упираешься ногами в край пропасти. Теперь ты практически висишь над ней. И дальше… темнота. Как в самом начале, но теперь нет никакого копошения – только блестящая гладь, черное, как смоль, зеркало. И тогда ты понимаешь, что оказался по другую сторону и теперь бездна хочет заглянуть в тебя. Обшарить тебя. Растерзать. Разрушить. Заглядывающая в тебя бездна наркоторговли – это не привычное и по большому счету успокоительное негодование. Это не страх, что все теперь утратило смысл. Так было бы слишком просто. Так было бы слишком легко: цель определена, теперь тебе осталось только ее поразить, вернуть все на круги своя. Бездна наркоторговли открывает перед тобой другой мир – и он работает, он эффективен, у него есть свои правила. Этот мир не лишен смысла. И тогда ты перестаешь кому-либо доверять. Прессе, своей семье, друзьям. Реальность, о которой они говорят, для тебя липовая. Мало-помалу все становится тебе чужим, и мир твой населяется новыми персонажами. Боссы, расправы, процессы. Стрельба, пытки, картели. Дивиденды, акции, банки. Предательство, донос, подозрение. Кокаин. Ты не знаешь ничего, кроме них, и они знают тебя, но это не значит, что прежний твой мир исчез. Нет. Ты продолжаешь в нем жить. Продолжаешь делать то же, что делал раньше, но теперь вопросы, которыми ты задаешься, исходят из бездны. Предприниматель, профессор, управленец. Студент, молочник, полицейский. Друг, родственник, невеста. Они тоже вышли из этой бездны? И даже если они честные люди, насколько они ей сродни? Ты не то чтобы подозреваешь, что все вокруг продажны или мафиози, – нет, все гораздо хуже. Ты увидал вблизи, что такое человек, и теперь видишь в каждом сходство с этой дрянью. Видишь тень каждого.
Я стал чудовищем.
Это когда все вокруг тебя наводит на такие размышления. Когда меряешь все мерками того мира, который выстроил, наблюдая за кланами наркоторговцев. Когда все обретает смысл, лишь если смотреть с обратной стороны – из бездны. И когда это происходит, значит, ты стал чудовищем. Ты вопишь, шепчешь, выкрикиваешь свои истины, потому что боишься, что иначе они рассеются. И все то, что прежде составляло для тебя счастье: гулять, заниматься любовью, стоять в очереди на концерт или плавать, – становится чем-то поверхностным. Вторичным. Менее важным. Чем-то, чем можно пренебречь. Каждый час, не отданный поискам, расследованию или рассказу о них, кажется никчемным и потраченным зря. Ты пожертвовал всем ради того, чтобы не просто понять, но и показать, обозначить, описать эту бездну. Стоило оно того? Нет. Никогда не стоит отказываться от пути, ведущего к счастью. Хотя бы к самому мимолетному. Не стоит, даже если ты веришь, что за твою жертву тебя вознаградят история, этика и одобрительные взгляды окружающих. Это всего лишь миг. Единственно возможная жертва – это та, что не ждет воздаяния. Я не хотел ни жертвы, ни воздаяния. Хотел лишь понять, написать, рассказать. Всем. Ходить от двери к двери, из дома в дом, в полночь и при свете дня и делиться этими историями, показывать эти раны. И гордиться, если удается выбрать нужный тон и нужные слова. Вот чего я хотел. Но обнаженная мной рана поглотила меня.
Мне уже поздно искать спасения. Я должен был соблюдать дистанцию, которую так и не сумел определить. Это то, о чем часто говорят журналисты-англосаксы: не увлекайся, смотри на предмет описания ясным взглядом со стороны. Этого я никогда не умел. У меня все с точностью до наоборот. Взгляд – изнутри, пристрастный, зараженный. Ведешь хронику не событий, а собственной души. И впечатываешь в душу – как в глину, как в пластилин – все, что видишь, чтобы остался след поглубже. Но так, чтобы его можно было убрать, если снова размять эту субстанцию. Утрамбовать. И в конце концов от собственной души остается нечто, что могло принять тысячу форм, но не приняло ни одной.
Охотясь за историями про наркоторговлю, приобретаешь умение читать по лицам. Или, точнее, убеждаешь себя в этом. Ты учишься понимать, был ли человек любимым ребенком, любили ли его по-настоящему, заботились ли, вырос ли он в семье, или ему всю жизнь приходилось удирать, поджав хвост. Сразу понимаешь, что у него была за жизнь. Был ли он одиноким, гонимым уличным ребенком. Или наоборот – избалованным до неприличия. Учишься. В конце концов ты научишься снимать с человека мерку. Но не научишься различать добро и зло. Никогда не знаешь, кто пудрит тебе мозги, а кто высасывает из тебя энергию, кто врет тебе, лишь бы у него взяли интервью, а кто говорит то, что, по его мнению, ты хочешь услышать, надеясь войти таким образом в историю. Я несу в себе эту уверенность, не особенно вдаваясь в самодовольную хандру: всякий, кто к тебе приближается, имеет свой интерес. Улыбка – это способ тебя обезоружить, цель знакомства – вытянуть из тебя деньги, или историю, которую можно будет рассказать за ужином, или фотографию, которую можно будет предъявить вместо скальпа. Кончается все тем, что ты и сам начинаешь рассуждать как мафиозо, делаешь линией поведения паранойю и благодаришь население бездны за то, что научили тебя подозрительности. Верность и доверие переходят в разряд незнакомых и сомнительных слов. Вокруг тебя либо враги, либо манипуляторы. Вот такая у меня теперь жизнь. С чем себя и поздравляю.
Очень легко верить в то, во что верил и я в начале этого пути. В то, о чем говорил Торо: “Не надо мне любви, не надо денег, не надо славы – дайте мне только истину”[106]. Я верил, что, пускаясь в путь по этим дорогам и рекам, обнюхивая континенты по колено в грязи, мог бы добиться истины. Отказаться от всего ради истины. Нет, Торо, это не работает. Так ее не найдешь. Чем больше кажется, что вот ты наконец понял, как обращаются рынки, чем лучше понимаешь мотивы тех, кто совращает твоих близких, кто открывает рестораны и закрывает банки, кто ради денег пойдет на смерть, – тем лучше представляешь, как все это функционирует, и тем яснее осознаешь, что надо было выбирать совсем иной путь. И поэтому я не питаю особого уважения к себе – к тому, кто собирает материал, делает заметки, заполняет записные книжки, стремится зафиксировать оттенки. Я не питаю особого уважения к себе сейчас – в конце того пути, который не смог дать мне