На подносе своей участи терпеливо дожидаются пирожок с яблоками и сок в мутном стакане.
Бесцеремонно отодвинув его, рядом опускается еще один треснутый поднос.
– София, ты грустишь или над ответом думаешь? – Жесткие ладони настойчиво ложатся на мои плечи, неприятный затхлый запах парфюма ударяет в нос. Упираясь локтями, я изо всех сил отталкиваю Сашу и шарахаюсь к стене. Он отпускает меня – превращает произошедшее в шутку, но пустой взгляд на фоне веселой улыбочки пугает до мурашек.
– Не смешно! – шепчу я громко. – Держи при себе свои грабли!
– Или что? – натыкаюсь на ответ и в ужасе отступаю к выходу.
Сеня и Тимур гогочут вслед. Поправляя рюкзак, я демонстративно сваливаю из столовки, сворачиваю за угол, прислоняюсь затылком к стене и сжимаю кулаки.
Дела плохи – этот придурок намного сильнее физически, а я совсем не уверена, что смогу повлиять на него при помощи убеждений и разговоров по душам. И никакая прежняя дружба не поможет мне, когда он перейдет от игр к делу. Жаловаться бабушке бесполезно: если уж она до сих пор считает Горелова хорошим мальчиком, то Саша для нее – вообще ангел во плоти.
Меня трясет.
Оглядываюсь вокруг, картинки дня дрожат и расплываются: у раздевалки носится беспечная малышня, Наташа с подружками увлеченно рассматривает косметический каталог, хромая девочка из девятого светло улыбается кому-то и машет рукой. Проследив за ее взглядом, с удивлением замечаю, что машет она Егору. А он быстро кивает ей в ответ.
Спрятав руки в карманы, он проходит всего в двух шагах, но я не могу его окликнуть.
Отчаянное желание растормошить парня, заглянуть в невыносимо прекрасные глаза и убедиться, что и он ни о чем не забыл, растаскивает на части – я устала жить в опустевшей серой повседневности и прятаться от нее в ярких несбыточных снах.
Идея приходит быстро – разворачиваюсь на каблуках и топаю по паркету к кабинету химии. В нем пока никого нет, лишь из подсобки за доской раздается звон стекляшек: к предстоящему занятию учительница разбирает колбы, горелки и реактивы.
– Татьяна Евгеньевна, давайте я вам помогу! – кричу в сумрак подсобки, косясь на учительский стол и классный журнал, одиноко лежащий на нем.
– Спасибо, Соня, не нужно! – слышится из темных глубин, я крадусь к столу, забираю журнал и судорожно листаю его страницы.
И нахожу адрес Егора: Заводская, дом 3, квартира 10.
Со звонком я молниеносно оказываюсь в гардеробе, забираю пуховик, прячусь за тумбой с зеркалом и превращаюсь в слух. К счастью, Саша и его штурмовики, влезая в куртки, во всеуслышание планируют наведаться после школы к Тимуру, и Егор в их сегодняшние планы не входит.
Обмотавшись шарфом и набросив капюшон поверх шапки, я сбегаю с крыльца и пробираюсь к остановке общественного транспорта – гонимый встречным ветром снег мешает дышать и налипает на ресницы. Предчувствие праздника, того, что никогда не отмечают в моей семье, вселяет азарт и легкость.
Бабушка после работы займется репетиторством, и я не стану докладывать ей о своих делах. Она не беспокоится, учитывая, что все последние дни я провела в кровати, отвернувшись лицом к стене и растеряв всякий интерес к жизни.
Несколько остановок еду в воняющем выхлопами автобусе и, собрав остатки сил, выхожу на Заводской. Колени подкашиваются от волнения и страха: даже если я останусь живой, пройдя без сопровождения этими дворами, Егор точно убьет меня. Ну и пусть, жить так я тоже больше не в состоянии. У меня никого, кроме него, не осталось…
Снег закручивается вихрем, сдувает с головы капюшон, задувает за шиворот, глаза слезятся. Я петляю по припорошенным кучам мусора, перепрыгиваю через разрытые коммунальщиками траншеи, нарезаю круги вокруг двухэтажных бараков, но на них нет табличек с адресами.
Я узнаю дом Воробья и улыбаюсь, в ужасе пробегаю мимо стаи алкашей, благополучно расхожусь на тропинке с бродячей собакой и окончательно впадаю в отчаяние, но черная надпись «3» на желтой стене мгновенно поднимает настроение до затянутых белыми тучами небес.
Налегаю на деревянную разломанную дверь, отсчитываю номера квартир, поднимаюсь по прогнившим ступеням и останавливаюсь как вкопанная – второй этаж сплошь исписан нецензурными ругательствами, угрозами и проклятиями в адрес «Надьки – шлюхи» и ее «урода». Дверь, оббитая коричневым кожзаменителем, вся изрезана, прожжена спичками и заплевана. Вместо кнопки звонка зияет дыра.
Чтобы сдержать негодование, прикрываю ладонью рот: люди до сих пор специально приходят сюда, чтобы травить, пугать, не давать Егору и его маме спокойно жить, и подобная дикость давно считается нормой…
Я размахиваюсь и стучу по раскуроченному почтовому ящику.
В тишине за растерзанной дверью раздаются шаги, с щелчком замка в темном проеме возникает Егор и молча на меня пялится.
– Привет… – осторожно начинаю я.
– Ты что здесь делаешь? – Он отмирает и быстро заглядывает мне за спину.
– В гости пришла. Ставь чайник, – улыбаюсь глупой несмешной шутке.
– Ты совсем больная? – шипит он, хватая меня за шиворот и втаскивая в неизвестность прихожей. – Скажи, ты совсем не дружишь с головой?!
– Ты не отвечаешь на сообщения, делаешь вид, что ничего не было, старательно игноришь и считаешь, что это – лучшее, из того, что ты можешь для меня сделать?! – перебиваю я; пусть он думает, что я пришла скандалить, а не умолять. – Ты высказался тогда, на пустыре, а мне такой возможности не дал! Но с чего ты, блин, взял, что я буду терпеть и молчать?
Егор обжигает меня напряженным взглядом и вздыхает:
– Черт с тобой. Проходи, раз пришла!
Он скрывается в глубине квартиры, после шума воды и шипения газа где-то чиркает зажигалка.
Избавляюсь от сапог и пуховика, осторожно шагаю и осматриваюсь по сторонам: Егор с мамой живут в тесной древней двушке, но, несмотря на плачевное состояние барака, у них уютно, чисто и светло. Только окна в некоторых местах забиты прозрачной пленкой вместо стекол.
– Бьют постоянно, – тихо поясняет вернувшийся из кухни Егор и, скрестив на груди руки, встает рядом. От его присутствия становится жарко, сердце пускается в галоп.
– Ты один? – спохватываюсь я, и он усмехается:
– С этого и надо было начинать. Ты даже на мою маму нарваться не побоялась… А если бы она устроила грандиозный скандал, что бы ты делала?
– Я бы сказала ей, что не имею к той истории никакого отношения! – уверенный тон усмиряет зашевелившийся в солнечном сплетении страх.
– Один я, не переживай. И если что, моя мама никогда не закатывает скандалов, – Егор внезапно смягчается и сбрасывает ледяную маску: – Пошли.
Я плетусь следом и разглядываю ярко-зеленую футболку на его плечах – до этого я никогда не видела Егора без форменного или черного мешковатого пиджака. Мне нравится, как он сложен, нравятся его руки… Тихо краснею и шумно сглатываю. И вдруг замечаю на смуглой коже страшный белый шрам, убегающий под короткий рукав.
Егор распахивает дверь и пропускает меня в свою комнату.
Желтые шторы трепещут от мимолетного сквозняка, декоративные растения в ноябре пышно цветут на подоконнике, связанный крючком разноцветный плед укрывает древний диван, полированные полки вдоль стен заставлены книгами… В каждой детали и неприметной мелочи заметна любовь Егора – та самая, которой он на самом деле любит вся и всех.
Из идеальной уютной картинки выбиваются лишь стол, заваленный рулонами ватмана и листками формата А4, исписанными формулами и цифрами, и погребенные под всем этим ворохом ноутбук и принтер.
Заметив мой немой вопрос, Егор поясняет:
– Я на досуге контрольные, курсовики и дипломные на заказ пишу. Любой сложности… Всему Городу, и не только. Матери помогаю: деньги лишними не бывают.
Скромно устраиваюсь на уголок дивана и от удивления выговариваю с трудом:
– Но… как? Конечно, я видела твои оценки, но неужели ты запросто можешь сделать даже дипломную работу?
Егор садится рядом и пожимает плечами:
– Ну, не запросто, конечно… А еще я однажды делал кандидатскую для старшего брата Воробья: хотел человек законно откосить от армии. В тот раз я действительно очень долго морочился, но, представляешь, прокатило… Так что, думаю, мне будет несложно стать нормальным там. Потом, когда уеду… – Он поднимает голову и пристально смотрит на меня.
Молчание, невыносимое и напряженное, заполняет пространство.
Я слышу его и свое дыхание, и мучительный румянец проступает на щеках.
Егор моргает, холодная отстраненность во взгляде оттаивает и сменяется растерянностью.
– Конечно, несложно, ты же уникальный! – спохватившись, я давлюсь последним словом и тут же исправляюсь: – То есть… ты обязательно добьешься всего, к чему стремишься, лишь своим упорством и знаниями!
Замечаю, как он рефлекторно убирает «руку смерти» и прячет ее за подлокотник – этот жест выдает его страстное желание быть обычным, таким, как все…
А я просто хочу быть с ним всегда.
В груди что-то вспыхивает, и с губ срывается:
– Только… пожалуйста, не бросай меня больше! – Задыхаясь и ничего не видя вокруг, я подаюсь вперед, судорожно цепляюсь за зеленую футболку и тяну ее на себя. Слезы, копившиеся долгие недели, оставляют на ней темные пятна.
Словно во сне чувствую, как крепкие объятия родным теплом смыкаются на талии, и я уже не могу остановиться:
– Егор, твое право не искать справедливости. Я не выдам твоих тайн, не стану ворошить прошлое и не подставлю тебя. Я знаю, ты не любишь меня, но это не повод совсем не общаться…
– Люблю, – тихо звучит в ответ.
– Что? – Кажется, я ослышалась, – пытаюсь поднять голову, но он, опустив ладонь на затылок, еще сильнее прижимает меня к груди и не дает пошевелиться.
– Но… еще полтора года я буду изо всех сил стараться не отсвечивать: мне нужно вытащить отсюда мать, – гудит под ухом его голос. – Я вижу, что творят эти скоты, и могу отмудохать их так, что мама родная не узнает… Но я сдерживаюсь и терплю, ведь иначе мечте придет конец. И любой, кто открыто поддержит меня, будет страдать. Вот почему со мной рядом сейчас не должно быть никого. У тебя тоже есть свои мечты, и никто не имеет права мешать им сбываться.