Мы сидим в обнимку на спинке скамейки и любуемся видами – за рекой начинается поле и посадки вдоль железки, по рельсам которой, тяжело переваливаясь, уходят в сказочные дали поезда…
В разгар рабочего дня здесь безлюдно, лишь девочки с разноцветными ранцами на спинах возятся у картонной коробки, брошенной кем-то у кустов вербы.
– Как я завидую тем, кто в нем… – Егор провожает взглядом пассажирский состав и хлопает по карману куртки в поисках пачки сигарет. – Они могут свалить отсюда. Я много раз представлял, как бы мы жили, если бы отца тогда не обвинили… Думаю, я был бы вот таким, как сейчас – обычным чуваком без проблем. Я бы с первого класса учился в нормальной школе, а не в этом загоне для собак на Заводской.
Он оставляет попытки закурить и опускает голову, перебирая и задумчиво разглядывая мои обтянутые тонкими перчатками пальцы, и, помолчав, признается:
– Я ведь был единственным ботаником в той школе – хилым и забитым. Надо мной издевались, ржали и доставали похлеще, чем сейчас пытаются доставать Королев и его шестерки, но учителям было на все наплевать. У меня тогда была одна развлекуха – мотаться на концерты в Город. Когда появился Воробей, все изменилось. К тому времени и я вырос – из дохляка превратился в человека и давать сдачи уже не боялся. Однажды в сквере на нас наехали отморозки из ПТУ: не понравился им внешний вид Воробья… Вот тогда меня и заклинило – я очнулся, когда морда врага превратилась в кровавый фарш. Остальных без труда загасил Костян. С тех пор на районе нас стали бояться как огня – я подтвердил свой статус сына маньяка. Воробей надоумил меня надеть отцовские шмотки и серьгу: считал, что это жутко концептуально и твоя бабушка не выдержит и обязательно сознается во всем общественности. Но он слишком хорошо думает о людях, витает где-то в облаках и очень далек от реального положения вещей…
Рассказ о страшном детстве Егора вызывает дрожь. Перед глазами возникает приветливое лицо бабушки – лживое и ненастоящее, и жгучий стыд выворачивает душу наизнанку. Покаявшись, она вряд ли облегчила бы Лебедевым жизнь, но загладила бы свою вину – лишь теперь я понимаю, что парень всю жизнь ждал именно этого. Но она так и не признала ошибки.
Зато рядом с ним появился добрый великан Воробей – верный последователь, лучший друг и просто замечательный человек.
И я рядом и люблю всем сердцем.
Придвигаюсь еще ближе и ободряюще улыбаюсь:
– Кстати, как у него идет служба? Он поддерживает с тобой связь?
– Он иногда заходит на свой профиль – где-то припрятал телефон. У него все хорошо: как всегда, фонтанирует больными идеями и придумывает спасательные операции для меня и мамы – одна безумнее другой. Достал, блин. Передавал тебе привет и строил грязные предположения насчет нас…
– И ему передавай привет при случае! – прошу я, и Егор заверяет:
– Обязательно передам…
Маслянистая поверхность полыньи подергивается рябью, утки испуганно выбираются на лед и устремляются к берегу – сотрясая землю, по рельсам медленно проползает нескончаемый товарняк.
– Егор, – сбившись со счета после двадцатого вагона, я решаюсь и задаю давно мучающий меня вопрос: – Почему вы раньше не уехали отсюда? Твоя мама… она ведь не совсем в порядке, так?
Его плечи напрягаются, а пальцы выпускают мои из теплого плена. Отодвинувшись к краю скамейки, он достает из кармана белую пачку и, глядя вслед уходящему поезду, медленно распечатывает ее, с трудом подбирая слова:
– Она… вполне адекватна, просто боится до безумия. Совсем не умеет скандалить и добиваться своего, смирилась, старается лишний раз не отсвечивать, не смотрит в будущее – считает, что нас ничего там не ждет. Мы всегда задыхались из-за проклятого безденежья и обходились малым, не могли позволить себе даже элементарных вещей – какой там переезд… Но сейчас в нашей семье все вопросы решаю я, и мама прислушивается, – он вздыхает, и к небу устремляются облачка белого пара. – В отличие от прожектов Воробья, мой план спасения реален: я коплю деньги, чтобы было куда перевезти маму. Пока их недостаточно, но в Город я мотаюсь не только ради необходимых покупок и развлечений – отвожу заказы, которые нельзя передать по электронке, и… работаю там. В смысле, физически: разгружаю фуры в гипермаркете. Пока неофициально, и платят мало – я малолетка. Но я не боюсь никакой работы и после совершеннолетия в любом случае разберусь со своей жизнью, даже если с умственным трудом не попрет. Я не брошу маму здесь.
Я любуюсь и горжусь им: пока мне внушали, что мир сам падет к моим ногам, пока я смиренно впитывала чужие истины и не смела быть собой, парень, что сидит рядом со мной, несмотря ни на что, шел к своей мечте.
– У тебя все получится. Вы достойны лучшего. Твоя мама достойна… – с жаром убеждаю я. – Когда-нибудь ты приедешь сюда, и все злопыхатели утрутся.
– Вряд ли до них дойдет, Сонь… Посмотри на мою мать – думаешь, за что люди с ней так обходятся? Все эти годы к ней постоянно подкатывали местные мужики – предлагали помощь взамен, сама знаешь, на что. Она, как и в юности, когда ждала отца, отказала им всем. Но все равно чуть ли не со школы слывет главной проституткой в городке. Это уже традиция – весь сброд, считающий себя местной элитой, постоянно лезет к нам, наблюдает за нами, как за зверями в зоопарке, и радуется, что сын маньяка и шлюха загибаются в нищете… Нездоровое развлечение всяких «униженных и оскорбленных» – отвергнутых мужиков и их жен – напиваться и вопить под окнами всякую чушь, гадить в подъезде, кидать камни в стекла. Я бы убил их всех голыми руками или перестрелял, будь у меня ружье.
Руки Егора трясутся, он сует в рот сигарету, чиркает зажигалкой и усмехается:
– Вот поэтому я не люблю людей. Я тупо боюсь их: стадо не может мыслить. Мой отец отличался от других, мать – тоже, и смотри, что с ними сделали! Не твоя бабушка, не нарушения при следствии… Это сделали люди. Представь, что они сделают со мной, если узнают, насколько я другой?! Тут все прогнило. Возьми Полинку из 9-го «В» – вся ее вина в том, что она не может нормально ходить… В отличие от меня, она и мухи за всю жизнь не обидела, но детки, взращенные такими родителями, не дают и ей спокойно жить. Просто потому, что решили: она должна страдать. Но я твердо знаю, что даже в моей жизни еще будет свет. Я пытаюсь внушить ей, что она достойна счастья и не должна верить в версию этих ушлепков. Вот так я действительно меняю все к лучшему. Хоть немного.
«Урод, Урод должен страдать потому, что он – Урод» – голова раскалывается от ядовитых чужих мыслей, когда-то населявших и отравлявших мой мозг; мучительно раскаиваясь, я подвигаюсь ближе и опускаю ее на плечо Егору.
Затянувшись еще раз, он избавляется от окурка, делится со мной мятной жвачкой и обвивает талию теплой рукой.
– Хочешь узнать, почему я не уезжаю отсюда? – тихо спрашиваю я, и Егор кивает.
– Хочу. Тебе ведь так просто это сделать.
– Раньше я не могла бросить бабушку… А теперь… я ни за что не оставлю здесь тебя.
Восемь
Мутное бледное небо розовеет с одного края, утки, смешно переваливаясь, возвращаются к полынье и, словно кораблики, скользят по черной воде.
В полусне я умиротворенно смотрю на них из уютных объятий – после моего признания они стали крепче, хотя Егор промолчал.
Как и в случае с бросившим все Воробьем, он винит себя, но отказаться от меня уже не может – я чувствую это, просто знаю и верю всем сердцем.
Тишина не напрягает, в воздухе витает волшебный привкус надвигающихся праздников, всеобщего обновления, новых начал – предновогодняя атмосфера заразительна.
– Давай встретим этот Новый год вместе, а? – воодушевленно предлагаю я. – Из-за тех событий я никогда не праздновала его. Ни разу.
– Давай, – тихо отвечает Егор. – У нас тоже не принято его отмечать, но я все равно всегда приходил сюда тридцать первого. В единственный день в году, когда здесь красиво… Фейерверки, бенгальские огни, радостный, веселый народ. Можно затеряться в толпе и почувствовать себя частью праздника.
Закрываю глаза и представляю, как нам будет весело вдвоем, мечтаю на всю катушку, ведь с Егором даже реальность становится нереальной – с ним рядом возможно все. Я теряюсь между мирами яви и сна, слушая стук сердца под ухом, с трудом возвращаюсь в меркнущий день и изучаю поразительно реалистичный рисунок на длинных пальцах, лежащих на моей талии.
– А почему ты забраковал планы Воробья? Среди них не было ни одного стоящего? – задаю еще один важный вопрос и слышу, как Егор смеется:
– У него их было много, но… надо знать образ мыслей этого генератора идей! Например, он предлагал прокачать мои способности и устроить здесь армагеддон, обнулив каждого до состояния чистого младенца. Или просто исчезнуть и стать кем-то другим. А еще Воробей уверен, что вот это… – он кивает на незамерзший участок речки, – портал в другой мир, что я могу уйти через него. Клевые планы, да? Говорю же, он в свое время перебрал с киношками и дурью. Я как-то пробовал ему помочь, водил над его башкой ладонью, пока он спал, но после пробуждения ничего не изменилось. Видимо, слишком давно он всем этим увлекается и процесс уже необратим…
Представляю Воробья, на полном серьезе задвигающего такую несусветную чушь, и начинаю хихикать.
– Да, Константин Иванович – большой оригинал! Мне такое даже во сне бы не приснилось!
– Мне тоже! – вздыхает Егор и упирается подбородком в мою макушку, еле слышный приятный запах парфюма вызывает головокружение, веки тяжелеют.
Снег усиливается – белые перья причудливо кружатся и скрывают за рябью унылые, выцветшие дали и уползающие прочь поезда.
Недалеко раздается детский плач, мы вздрагиваем, размыкаем руки и одновременно оборачиваемся на звук – у кустов вербы, склонившись над коробкой, ревет одна из маленьких девочек. Переглянувшись, мы спрыгиваем со скамейки и бежим к ней:
– Что случилось?
Девочка поднимает красное заплаканное лицо и, глотая слова, сбивчиво поясняет: