– При кухне, говорю же! Что там узнаешь? – тупо повторил парень.
– Да врешь ведь ты, Витя. По глазам вижу, что врешь.
– Вот те крест! – выкрикнул тот, забыв, что руки связаны за спиной.
– Видишь, и перекреститься у тебя не получилось, – с деланым сожалением произнес Донцов. – В общем, не верю я тебе, Витюшка. – Капитан подошел вплотную к номаховцу, приблизился так, что почти коснулся носом его щеки. – Глаза шире открой.
Тот распахнул набрякшие веки как мог широко.
– Врешь ведь?
– Зачем? – устало спросил Витюша. – Не то место.
– Это верно, место не то.
– Ну, ей-богу!..
Капитан поднес лупу к его глазу и всмотрелся.
– А ну, ложись, – приказал.
– Зачем это? – испугался Виктор.
– Ложись. Помогите ему, – окликнул он потеющих подручных.
Те быстро уложили пленного на пол.
– Глаз ему откройте. Правый.
Солдаты растянули веки.
– Не надо! – предчувствуя что-то, крикнул номаховец.
– Замолчи.
Жесткая, как подошва солдатского сапога, ладонь легла ему на рот, запечатав и почти раздавив его.
– М-м-м! – замычал Витюша.
– Голову ему держите.
Подручные прижали голову пленного.
– Крепче!
Вены на руках солдат налились тяжелой кровью.
Донцов поставил стул рядом с лежащим человеком, не спеша сел на него.
– Я в детстве был неутомимым натуралистом. – Он откинулся на спинку, расслабленно постукивая ребром лупы себе по колену. – У нас был огромный сад. Размером с Версаль, наверное. Магнолии, рододендроны, левкои. Как только отец умудрялся выращивать их в Калужской губернии? В теплице росли пальмы, орхидеи. Бананы! Никто не верил, но мы ели бананы. Отец был увлеченнейшим человеком. Его убили крестьяне в семнадцатом году. Просто так, потому что барин. Представляете, «барин»?.. Только за это. Он в жизни никого крупнее тли не обидел, а его топором в висок. «Народ-богоносец»… «Тайна в глазах»…
Молоточек лупы мерно постукивал по колену.
– Чертова революция…
Коленка подергивалась в такт ударам.
– Его слова каким-то странным образом запали мне в душу. С некоторых пор я тоже стал пристально вглядываться людям в глаза. И мне кажется, понял, что он имел в виду. Разглядел эту бездну. Иногда мягкую, бархатную. Иногда твердую, холодную, как черный мрамор… Она словно вода в колодце, когда ты можешь только догадываться, есть ли там дно или нет.
Витюша моргнул.
– Вы будете его держать или нет? – передернулся, став вдруг одним большим острогранным осколком, Донцов.
– Виноваты, ваше благородие. Руки потные, склизко… – скрежетнули те, растягивая пленному веки.
– Пили, что ли, вчера? Голос как ржавая кочерга.
– Никак нет.
Солдаты придавили голову Витюше с такой силой, что волосы на его затылке намокли кровью.
Донцов успокоился, взгляд его стал мягким, как гниющая ягода.
– Глаза – бездна…
Он покачал головой, словно признавая поражение перед чем-то необъяснимым и огромным.
– Там миры. Вселенная. Да! Из черноты зрачков на нас смотрит космос. Бесконечность, тайна, энигма. Великая пустота и вечная жизнь. Понимаешь, о чем я?
Донцов нагнулся к лицу Витюши.
– Ах, эта бездонность человеческого взгляда, – произнес он и приблизил линзу к его лицу, фокусируя солнечный луч на распахнутом зрачке пленного.
– Крепче держим, – негромко приказал.
– «Великая правда и великая тайна»… – шептал он, вглядываясь в суженный линзой луч. – Ну, «богоносец», что там у тебя? Яви.
Запахло горелым.
Ноги пленного колотили по деревянному полу, тело выгибалось колесом, изо рта рвалось мычание. Ногти связанных рук выцарапывали на досках глубокие, лохматящиеся древесными волокнами борозды.
– Не дергайся, – выговаривал Донцов. – Естествознание – жестокая наука, но это единственный способ познания мира. Сейчас мы будем пытаться понять, что там за бездна прячется в твоих глазах. Ненавижу ее. Из-за нее весь ужас и весь кошмар этого мира. Кто убил моего отца? Она, непонятная и непроницаемая бездна. Крестьянство, народ, стихия. Тоже своего рода космос. Но мы справимся с ним, с твоим космосом, вот увидишь…
Когда все было кончено, Витюшу отпустили. Он упал набок, плача и тем стократно усиливая свои муки.
– Выведите его за село и оставьте там, – распорядился Донцов, неприязненно поджимая губы. – Только прошу, подальше, подальше. Встретиться с ним снова будет уже какой-то нелепой шуткой, водевилем.
Донцов снял перчатки, хотел бросить на стол, но передумал, протянул солдату.
– Как выведешь, там же и выкинь. И новые достань. Эти… пахнут.
Он недовольно сморщился.
Солдаты вышли, волоча за собой мягкое тело Витюши.
Сон Номаха. Дочь
Номах подшил валенок. Стукнул крепкой, как деревянная плашка, ладонью по подошве – сделано на совесть.
Потянулся за новым, и тут дверь в мастерской распахнулась. На пороге, глотая воздух открытым ртом и не произнося ни слова, стоял пацаненок лет семи – одноклассник его дочери.
– Дя-дя-дя…
Челюсть мальчика подпрыгивала, он стоял еле живой от волнения.
– Да говори ты! – приказал Номах, чувствуя холодный прилив тревоги.
– Дя-дяька Номах…
– Ну!
– Там дочка твоя, Маша, на колокольню забралась. На самый крест.
– Ты что несешь? – вскочил Номах.
– И стоит. Прям на кресте.
Нестор помчался к церкви.
Там уже толпилась едва не половина Гуляй-Поля.
– Пропустите! Пропустите! – прокладывал себе дорогу Нестор.
Люди узнавали его по голосу, пропускали, не оборачиваясь.
На самой вершине колокольни, на перекладине золотого, горящего в полуденных лучах креста стояла тонкая, как травинка, фигурка ребенка, его дочери.
– Маша! Мария! – закричал Номах, закрываясь от солнца рукой.
Та услышала его в гомоне толпы, обрадовалась, замахала свободной рукой.
– Папка! Папка!
Люди на площади притихли, молча глядя в небо.
– Тут так красиво!
– Машенька, держись крепче! Мы сейчас тебя снимем!
– Нет, папка, не надо. Я не хочу. Тут хорошо.
Народ удивленно загомонил.
– Ты гляди, не хочет. Вот отчаянная.
– Тихо! – срывая голос, крикнул Номах толпе и снова повернулся к дочери. – Как ты туда попала?
– Мне хотелось все увидеть, – донесся из поднебесья ее тонкий голосок. – И я все вижу. Вон наша речка, вон Великий Лог, вон Долькины Залеси.
Она указывала ручкой в разные стороны, и в ее голосе не слышалось ни страха, ни беспокойства, одна радость и изумление открывшимся просторам.
– В самом деле, как она забралась-то туда? – удивленно произнес кто-то рядом с Номахом. – Вон взрослые мужики на колокольне суетятся, а и то не знают, как подступиться.
Ветер трепал легкое платьице ребенка и волосы ее цвета спелой пшеницы. Летали рядом птицы и хлопья тополиного пуха.
Номах двинулся к церкви, собираясь залезть на колокольню и снять дочь с креста.
– Папка, ты куда? Не уходи, – попросила она.
– Я сейчас к тебе поднимусь и помогу тебе слезть, – объяснил Нестор.
– Не уходи, папка, ну пожалуйста. И не надо меня снимать, мне тут нравится.
– Я… – Номах почувствовал, как судорога скрутила ему горло. – Я боюсь за тебя, Маша. Держись крепче, пожалуйста.
– Все хорошо, папка. Не беспокойся. Тут весело.
И она принялась скакать на перекладине, успевая повернуться в воздухе и перехватиться за крест другой рукой.
Вздох и крики пронеслись по толпе. Бабы закрыли лица руками, мужики опустили глаза.
– Маша, не надо! Маша! Я прошу! – раздирая горло, закричал Номах. – Пожалуйста, Маша!
«Хорошо, мать в отъезде, – подумал он о жене. – С ума бы сошла от страха».
Дочь, не слыша его крика в общем гуле, продолжала прыгать. Босые пятки ее так и мелькали в воздухе.
– Маша!!! – в отчаянии закричал Номах.
Она остановилась, замерла, выискивая его в толпе.
– Что, пап?
– Маша, не надо.
– Хорошо, – пожала плечами она.
Номах вытер со лба холодный, будто у мертвеца, пот.
– Да что же они там копаются, раззявы? – сетовали вокруг.
– Папка, там внизу дядьки ко мне забраться хотят, чтобы снять меня. Скажи им, что не надо меня снимать. Сама забралась и слезу сама, – весело прокричала Маша.
– Дочка, они помогут тебе. Ты только держись крепче. И не прыгай больше.
Она застыла, рассматривая окрестности. Ветер бросал ей волосы в лицо, и она то и дело отводила их.
Номах вцепился пальцами себе в бедро и сжал так, что побелело в глазах.
– Да скоро вы там? – крикнул копошащимся на колокольне мужикам.
– Батька, никто не знает, как к кресту подобраться. На ходу выдумываем. Туда ж сколько лет никто не лазил.
И они принялись забивать костыли в кладку колокольни.
– Папка, они шумят, – крикнула дочь. – Не надо. Так хорошо, когда тихо.
– Они хотят помочь тебе.
– Я же сказала, я сама. Ну, папка! – топнула ножкой девочка.
– Так надо, дочь. Продолжайте, – скомандовал он мужикам. – Ты только держись крепче, Маша.
Но она вдруг перестала слушать его. Вскинула руки, отпустив крест. Ветер бил ее платьице, будто флажок.
– Маша!.. – выдохнула толпа.
Девочка поднялась на цыпочки, вытянулась стрункой и, оттолкнувшись от сияющей перекладины, прыгнула вверх и вперед.
Крик, исторгнутый из тысячи глоток, пронесся над селом. Завизжали бабы, бычьими голосами заревели мужики, Номах задохнулся.
Время взорвалось, остановилось, ослепив и оглушив стоящих на площади. Солнце качнулось, словно колыбель. Заверещали ангелами стрижи и ласточки в небе. Солнечный свет заполнил улицы Гуляй-Поля, открывая окна и двери, отбеливая стены и крыши домов.
Над площадью, над домами и улицами, над вишневыми садами и собачьими будками, над огородами и колодцами, над плетнями и выгонами летал ребенок Нестора Номаха. Раскинув руки, девочка хохотала, удивляясь и не веря в чудо своего полета, трогала руками верхушки вишен и яблонь, гребни крыш хат и сараев, колодезные журавли, кресты и памятники героям на кладбище.