– Ну и как там? Было чего?
– Когда дрова взялись, колотился вроде кто-то, – неохотно ответил Шимка. – Хотя хрен его маму знает, треск же стоял, как на пожаре. Да и далеко…
– Долго колотились?
– Да не. Не очень…
От разломленной картофелины, из масляно-желтой сердцевины ее валил густой и влажный, словно банный, пар. Батька откусил, задышал открытым ртом, остужая картофельную мякоть.
– С сольцой ее, с сольцой…
Мосластый подвинул белеющую в темноте тряпицу с горкой крупной соли.
– Мы с братами, когда в ночное ходили, всегда картошку в золе пекли. Жили-то так себе, бедовали, только что не христарадничали. Так для нас вкусней этой картошки и не было ничего. С солюшкой как навернешь ее, родимую, и уж так доволен! А если с черным хлебушком, да с редькой, да с огурцом, так и вовсе как на свадьбе побывал. Эх!..
Мосластый густо посыпал дымящуюся половинку картофелины солью и проглотил вместе с кожурой.
– Ты чисто хряк. Как есть, так и ешь.
Он обстоятельно прожевал, сглотнул.
– Ничего, грома бояться не буду.
Номах поднялся и пошел в тачанку досыпать. В этот раз уснуть не мог долго. Не давали соловьи и звериные глаза звезд.
Сон Номаха. Поход
Летом под цветущей липой приснился Номаху сон, будто ведет он конную колонну по мертвому выжженному полю. По сгоревшей траве, что рассыпается в прах от прикосновения. По черной, как уголь, земле, пахнущей смертью. По камням, на которых кованые копыта его коней скрежещут, как зубы грешников в аду.
Им страшно, страшно всем. Номах чувствует, как крупная дрожь колотит тело его ахалтекинца, и порою ему кажется, что сидит он не в седле, а на стволе пулемета, такой жар идет от коня и так сильна дрожь. Конь грызет удила, и звук этот морозом пробирает Нестора.
Отовсюду слышен конский храп и мертвый стук подков по камням. Люди и животные задыхаются в смраде и гари и падают один за другим. Войско Номаха редеет. Уходят самые верные товарищи, падают лицом в золу, и та затягивает их, скрывая без остатка. От каждого упавшего взметаются вверх целые облака пепла, окутывают живых.
Обрушивается с неба пахнущий кровью дождь, но и он не прибивает, не смачивает пепел.
Текут по лицам потоки кровавого дождя, люди не останавливаются.
Там, впереди, на темном небе над выгоревшей землей виден полукруг красного встающего солнца, и они идут, идут к нему.
Темны их лица, тяжелы их взгляды, но они знают свою цель и ничто не заставит их повернуть. Нет им пути назад. Там только выжженная земля, удушливый дым и смерть в горячей золе.
Пусто и сухо горло Номаха. Даже если и захотел бы что сказать своим товарищам, все равно не смог бы.
Да и не нужны больше ни его слова, ни чьи-то еще.
Никакие слова не укрепят людей на их пути. Выгорели эти всадники изнутри и снаружи, и только воля держит их в седле.
Невыносим жар сгоревшей степи, но столь же невыносим и притягателен свет встающего, красного, как губы невесты, солнца.
Только бы дойти, только бы не упасть, бьется в каждом мозгу мысль.
Выжигает жар глаза, сердца и души. Но ни один не сворачивает. Только падают замертво или продолжают идти вперед.
– Народ! Земля! Воля! – нечеловеческим усилием исторгает Номах из горячей, как кузнечный горн, глотки, но слова падают безжизненные, как карканье ворона.
– Смерть… – шепчет он последним усилием, и поля неожиданно отзываются сухим шепотом, от которого кожа дыбится мурашками.
– Смерть!..
Пылает солнце над выжженной равниной.
Глух, страшен шаг едущих к нему.
Падает плетка из ослабевшей руки Номаха, падает револьвер.
У ахалтекинца подгибаются ноги, его водит из стороны в сторону.
Номах трогает повод, выравнивает ход.
Конь скулит в жизни лишь один раз. Перед смертью.
Отовсюду – справа, слева, сзади слышен Номаху скулеж коней. И звук этот действует на него так, словно его вдоль и поперек пилят большими двуручными пилами.
Он, крестьянский сын, не может спокойно видеть, как гибнет скотина.
– Скоро уже! – каркает он не столько людям, сколько коням.
Темнеет в глазах. Трудно дышать. Слепота и свет чередуются вспышками: черное, белое, черное, белое…
Пить больше не хочется. Кажется, он просто забыл, что в мире есть вода, и теперь умеет жить без нее, в огромном безводном мире пепла и жара.
Солнце все ближе и ближе. Оно растет, встает над горизонтом, отодвигает черное небо, заслоняя его собой.
Растет жар, идущий от солнца. Дымится форма на Номахе и его товарищах. Лопаются ремни и пояса, опадают в пыль кобуры и сабли.
Истлевает и падает упряжь коней, и они идут, больше не направляемые людьми, словно осознав цель похода и приняв ее как свою.
Бьют через все небо огненные молнии, трещат и лопаются скрепы мира.
Отряд Номаха въезжает в солнце.
Нестор и Галя
Номах попал к ней с пулей в ноге и рубленой раной плеча.
Он едва-едва смог уйти по глубокому снегу от преследовавших его казаков. Помогли метель и выносливость коня.
Когда погоня отстала, Номах остановился, прислушался к свисту ветра, сквозь который едва доносились звуки выстрелов.
– Оторвался, – прошептал он, и усталость рухнула на него неподъемной тяжестью.
Номах пошарил по ноге, нащупал две дырки, из которых текло темное и горячее.
– Навылет…
В сапоге хлюпало.
Нестор засунул руку под полушубок, тронул плечо.
– Это ладно. Царапина.
За свою жизнь он научился отличать настоящие раны от пустяковых не хуже полкового хирурга.
Кровь текла по штанине, и он чувствовал, как вместе с ней выходят из него силы. Она быстро заполнила узкий сапог и теперь капала на снег крупными, тяжелыми, как черешня, каплями.
– Надо торопиться, – сказал он себе, зажимая раны пальцами и чувствуя, как легчает от кровопотери голова.
Измотанный, раненый, как и Номах, ахалтекинец шел, хромая и спотыкаясь.
Порыв ветра донес легкий, еле слышный запах дыма.
– Чуешь? Чуешь? – взволнованно пригнулся Нестор к уху коня.
Конь, похоже, и сам понял, в какую сторону надо идти.
– Что там? Костер, дом? Наши, казаки?.. – замельтешили в голове у Номаха вопросы.
Вскоре они остановились возле одинокого хуторка в три хаты. Окна одной из хат светились неярким теплым светом.
Номах подъехал к двери, постучал в дверь стволом револьвера.
– Кто? – раздался тревожный женский голос.
– Ты одна дома?
– А тебе что за дело?
Что-то в голосе женщины успокоило Нестора. Он снял пистолет со взвода, спрятал его в карман полушубка и осторожно слез с коня.
– Не бойся, хозяйка. Открой, раненый я.
– Так тут тебе не лазарет! Раненый он… Я не фершел. Езжай, куда ехал.
Номах стоял на одной ноге, привалившись к стене.
– Да, открой ты, бисова баба! – с усталой злобой негромко сказал он, и та, не решаясь больше перечить, открыла дверь.
Номах, едва ступая на простреленную ногу, прошел внутрь хаты, сел на укладку. – Поди коня в закуту сведи. И окна подушками закрой. А то увидит еще кто…
– Да кто увидит? Метель такая, небо с землей мешается, – ответила хозяйка, однако же накинула шаль и повела коня за хату.
Когда она вернулась, он смог рассмотреть ее. Было ей лет двадцать пять, волосы темно-русые, лицо, как луна, круглое и, как луна же, холодное и отстраненное. Главное же, что бросалось в глаза, огромный, словно она запрятала под одежду мешок зерна, живот.
– Раненый он, конь твой, – сказала она.
– Знаю…
Баба стояла, обняв руками пузо, и безучастно смотрела на непрошенного гостя.
– Бинтов-то у тебя нет, поди? – спросил Номах, провиснув плечами от боли и слабости.
– Откуда? – ответила она, не трогаясь с места.
– Порви тогда тряпок каких. Или принеси мне, сам порву и перевяжу.
Голова становилась все легче и легче. Казалось, еще немного и она просто растворится в воздухе, как дым от остывающего костра.
Номах порвал принесенные тряпки и принялся расстегивать штаны.
– Отвернись, – бросил бабе, тяжело дыша.
– Нежный какой… – Она неожиданно усмехнулась, впервые смахнув с лица отстраненное выражение, и отошла к окну.
Номах попытался снять сапоги, но, как ни старался, ничего не вышло.
– Пособи, что ли!.. – грубо окликнул хозяйку, досадуя на свою слабость.
Та стащила сапоги и принялась снимать с него штаны.
– Это не надо, я сам… – попытался сопротивляться Номах.
– Угомонись уж! Чего я там у вас, кобелей, не видала?
Пока она перевязывала рану, он кивнул на ее живот и спросил осипшим голосом: – Скоро?
– Не сегодня, так завтра.
Потом глянула на него исподлобья, добавила чуть мягче:
– Недели через три, должно.
– А мужик твой где?
– Воюет мужик мой. Вы ж теперь все воины. Черти бы вас всех взяли, – добавила она со злостью и затянула повязку так, что Номах скрипнул зубами.
За кого воюет муж, Номах спрашивать не стал, сама она тоже не рассказала.
– В других-то хатах есть кто?
– Были. Да кверху брюхом всплыли. «Испанка» подобрала.
– Так ты что же, в одиночку тут рожать собралась?
– На днях думаю к брату податься. Он тут в пятнадцати верстах, в Хлевном.
Она виток за витком обматывала ногу Номаха.
– Одной-то не родить. Да и еды у меня осталось мыши пополдневать.
– А ты смелая, – ощупывая тугую ткань на ноге, сказал Номах. – Ночью незнакомому человеку открыла.
– Станешь тут смелой… Не открой я, ты, поди, с нагана палить бы начал, нет?
– Не под дверью же мне у тебя подыхать.
– Вот и я о том.
Опираясь на укладку, она поднялась с колен. Забрала тяжелые от крови штаны и сапоги Номаха, кинула взамен истертые мужнины кальсоны.
Вернулась с ведром воды, замыла пол.
– Натекло-то с тебя, будто с быка.
Задыхаясь, выпрямилась, вытерла пот со лба.
– Не могу, мутит. Дух от кровищи больно тяжелый…
Отдышавшись, спросила: