— Лук. Ромашку. — Виктор задумался. — Гиацинт видел, — почти радостно сообщил.
— Гиацинт? — удивленно подхватил Донцов. — Мой отец, царствие ему небесное, очень любил гиацинты. — Он задумался, вспоминая. — Гиацинты... И еще Достоевского, Бердяева, Толстого... Твердил все о народе-богоносце и его великой миссии. Много твердил, бестолково. О великой бездне и тайне, что сокрыта в глазах простого человека, о его скромности, сострадательности, смирении… — Донцов взял со стола лупу и принялся что-то сосредоточенно разглядывать. — На традесканции тля, — объявил он, мельком глядя на стоящих у двери рослых парней, то и дело отирающих со лба пот и переминающихся в своих плотных, пятнистых от пота гимнастерках. Капитан отвел от себя руку с линзой и посмотрел сквозь нее на пленного. — Витюшка, я ж к тебе со всей душой! Ну, скажи ты мне хоть что-нибудь, чтобы я мог пощадить тебя.
— При кухне, говорю же! Что там узнаешь? — тупо повторил парень.
— Да врешь ведь ты, Витя. По глазам вижу, что врешь.
— Вот те крест! — выкрикнул тот, забыв, что руки связаны за спиной.
— Видишь, и перекреститься у тебя не получилось, — с деланым сожалением произнес Донцов. — В общем, не верю я тебе, Витюшка. — Капитан подошел вплотную к номаховцу, приблизился так, что почти коснулся носом его щеки. — Глаза шире открой.
Тот распахнул набрякшие веки как мог широко.
— Врешь ведь?
— Зачем? — устало спросил Витюша. — Не то место.
— Это верно, место не то.
— Ну, ей-богу!..
Капитан поднес лупу к его глазу и всмотрелся.
— А ну, ложись, — приказал.
— Зачем это? — испугался Виктор.
— Ложись. Помогите ему, — окликнул он потеющих подручных.
Те быстро уложили пленного на пол.
— Глаз ему откройте. Правый.
Солдаты растянули веки.
— Не надо! — предчувствуя что-то, крикнул номаховец.
— Замолчи.
Жесткая, как подошва солдатского сапога, ладонь легла ему на рот, запечатав и почти раздавив его.
— М-м-м! — замычал Витюша.
— Голову ему держите.
Подручные прижали голову пленного.
— Крепче!
Вены на руках солдат налились тяжелой кровью.
Донцов поставил стул рядом с лежащим человеком, не спеша сел на него.
— Я в детстве был неутомимым натуралистом. — Он откинулся на спинку, расслабленно постукивая ребром лупы себе по колену. — У нас был огромный сад. Размером с Версаль, наверное. Магнолии, рододендроны, левкои. Как только отец умудрялся выращивать их в Калужской губернии? В теплице росли пальмы, орхидеи. Бананы! Никто не верил, но мы ели бананы. Отец был увлеченнейшим человеком. Его убили крестьяне в семнадцатом году. Просто так, потому что барин. Представляете, «барин»?.. Только за это. Он в жизни никого крупнее тли не обидел, а его топором в висок. «Народ-богоносец»... «Тайна в глазах»…
Молоточек лупы мерно постукивал по колену.
— Чертова революция…
Коленка подергивалась в такт ударам.
— Его слова каким-то странным образом запали мне в душу. С некоторых пор я тоже стал пристально вглядываться людям в глаза. И мне кажется, понял, что он имел в виду. Разглядел эту бездну. Иногда мягкую, бархатную. Иногда твердую, холодную, как черный мрамор… Она словно вода в колодце, когда ты можешь только догадываться, есть ли там дно или нет.
Витюша моргнул.
— Вы будете его держать или нет? — передернулся, став вдруг одним большим острогранным осколком, Донцов.
— Виноваты, ваше благородие. Руки потные, склизко… — скрежетнули те, растягивая пленному веки.
— Пили, что ли, вчера? Голос как ржавая кочерга.
— Никак нет.
Солдаты придавили голову Витюше с такой силой, что волосы на его затылке намокли кровью.
Донцов успокоился, взгляд его стал мягким, как гниющая ягода.
— Глаза — бездна…
Он покачал головой, словно признавая поражение перед чем-то необъяснимым и огромным.
— Там миры. Вселенная. Да! Из черноты зрачков на нас смотрит космос. Бесконечность, тайна, энигма. Великая пустота и вечная жизнь. Понимаешь, о чем я?
Донцов нагнулся к лицу Витюши.
— Ах, эта бездонность человеческого взгляда, — произнес он и приблизил линзу к его лицу, фокусируя солнечный луч на распахнутом зрачке пленного.
— Крепче держим, — негромко приказал.
— «Великая правда и великая тайна»… — шептал он, вглядываясь в суженный линзой луч. — Ну, «богоносец», что там у тебя? Яви.
Запахло горелым.
Ноги пленного колотили по деревянному полу, тело выгибалось колесом, изо рта рвалось мычание. Ногти связанных рук выцарапывали на досках глубокие, лохматящиеся древесными волокнами борозды.
— Не дергайся, — выговаривал Донцов. — Естествознание — жестокая наука, но это единственный способ познания мира. Сейчас мы будем пытаться понять, что там за бездна прячется в твоих глазах. Ненавижу ее. Из-за нее весь ужас и весь кошмар этого мира. Кто убил моего отца? Она, непонятная и непроницаемая бездна. Крестьянство, народ, стихия. Тоже своего рода космос. Но мы справимся с ним, с твоим космосом, вот увидишь…
Когда все было кончено, Витюшу отпустили. Он упал набок, плача и тем стократно усиливая свои муки.
— Выведите его за село и оставьте там, — распорядился Донцов, неприязненно поджимая губы. — Только прошу, подальше, подальше. Встретиться с ним снова будет уже какой-то нелепой шуткой, водевилем.
Донцов снял перчатки, хотел бросить на стол, но передумал, протянул солдату.
— Как выведешь, там же и выкинь. И новые достань. Эти… пахнут.
Он недовольно сморщился.
Солдаты вышли, волоча за собой мягкое тело Витюши.
СОН НОМАХА. ДОЧЬ
Номах подшил валенок. Стукнул крепкой, как деревянная плашка, ладонью по подошве — сделано на совесть.
Потянулся за новым, и тут дверь в мастерской распахнулась. На пороге, глотая воздух открытым ртом и не произнося ни слова, стоял пацаненок лет семи — одноклассник его дочери.
— Дя-дя-дя…
Челюсть мальчика подпрыгивала, он стоял еле живой от волнения.
— Да говори ты! — приказал Номах, чувствуя холодный прилив тревоги.
— Дя-дяька Номах…
— Ну!
— Там дочка твоя, Маша, на колокольню забралась. На самый крест.
— Ты что несешь? — вскочил Номах.
— И стоит. Прям на кресте.
Нестор помчался к церкви.
Там уже толпилась едва не половина Гуляй-Поля.
— Пропустите! Пропустите! — прокладывал себе дорогу Нестор.
Люди узнавали его по голосу, пропускали, не оборачиваясь.
На самой вершине колокольни, на перекладине золотого, горящего в полуденных лучах креста стояла тонкая, как травинка, фигурка ребенка, его дочери.
— Маша! Мария! — закричал Номах, закрываясь от солнца рукой.
Та услышала его в гомоне толпы, обрадовалась, замахала свободной рукой.
— Папка! Папка!
Люди на площади притихли, молча глядя в небо.
— Тут так красиво!
— Машенька, держись крепче! Мы сейчас тебя снимем!
— Нет, папка, не надо. Я не хочу. Тут хорошо.
Народ удивленно загомонил.
— Ты гляди, не хочет. Вот отчаянная.
— Тихо! — срывая голос, крикнул Номах толпе и снова повернулся к дочери. — Как ты туда попала?
— Мне хотелось все увидеть, — донесся из поднебесья ее тонкий голосок. — И я все вижу. Вон наша речка, вон Великий Лог, вон Долькины Залеси.
Она указывала ручкой в разные стороны, и в ее голосе не слышалось ни страха, ни беспокойства, одна радость и изумление открывшимся просторам.
— В самом деле, как она забралась-то туда? — удивленно произнес кто-то рядом с Номахом. — Вон взрослые мужики на колокольне суетятся, а и то не знают, как подступиться.
Ветер трепал легкое платьице ребенка и волосы ее цвета спелой пшеницы. Летали рядом птицы и хлопья тополиного пуха.
Номах двинулся к церкви, собираясь залезть на колокольню и снять дочь с креста.
— Папка, ты куда? Не уходи, — попросила она.
— Я сейчас к тебе поднимусь и помогу тебе слезть, — объяснил Нестор.
— Не уходи, папка, ну пожалуйста. И не надо меня снимать, мне тут нравится.
— Я… — Номах почувствовал, как судорога скрутила ему горло. — Я боюсь за тебя, Маша. Держись крепче, пожалуйста.
— Все хорошо, папка. Не беспокойся. Тут весело.
И она принялась скакать на перекладине, успевая повернуться в воздухе и перехватиться за крест другой рукой.
Вздох и крики пронеслись по толпе. Бабы закрыли лица руками, мужики опустили глаза.
— Маша, не надо! Маша! Я прошу! — раздирая горло, закричал Номах. — Пожалуйста, Маша!
«Хорошо, мать в отъезде, — подумал он о жене. — С ума бы сошла от страха».
Дочь, не слыша его крика в общем гуле, продолжала прыгать. Босые пятки ее так и мелькали в воздухе.
— Маша!!! — в отчаянии закричал Номах.
Она остановилась, замерла, выискивая его в толпе.
— Что, пап?
— Маша, не надо.
— Хорошо, — пожала плечами она.
Номах вытер со лба холодный, будто у мертвеца, пот.
— Да что же они там копаются, раззявы? — сетовали вокруг.
— Папка, там внизу дядьки ко мне забраться хотят, чтобы снять меня. Скажи им, что не надо меня снимать. Сама забралась и слезу сама, — весело прокричала Маша.
— Дочка, они помогут тебе. Ты только держись крепче. И не прыгай больше.
Она застыла, рассматривая окрестности. Ветер бросал ей волосы в лицо, и она то и дело отводила их.
Номах вцепился пальцами себе в бедро и сжал так, что побелело в глазах.
— Да скоро вы там? — крикнул копошащимся на колокольне мужикам.
— Батька, никто не знает, как к кресту подобраться. На ходу выдумываем. Туда ж сколько лет никто не лазил.
И они принялись забивать костыли в кладку колокольни.
— Папка, они шумят, — крикнула дочь. — Не надо. Так хорошо, когда тихо.
— Они хотят помочь тебе.
— Я же сказала, я сама. Ну, папка! — топнула ножкой девочка.
— Так надо, дочь. Продолжайте, — скомандовал он мужикам. — Ты только держись крепче, Маша.
Но она вдруг перестала слушать его. Вскинула руки, отпустив крест. Ветер бил ее платьице, будто флажок.