Он смотрел и ничего не видел. Солнце слепило его.
— Я ничего не вижу! Где Щусь? — закричал он, потеряв терпение.
Огненное пятно дрожало на поверхности реки, вспыхивало, угасало…
Номах приподнялся и, не боясь пуль, смотрел на реку.
Щуся не было.
— Нет его, батько, — виноватым голосом сказал пулеметчик. — Был бы жив, уже выплыл бы. Почитай, все уже здесь. А он из пловцов первый был…
— Не может быть такого! — заорал Номах. — Не могли они Федоса убить! Не могли!
— Хватит, батько. Убили.
Солнце снова зашло за тучу, и пустая река предстала перед Номахом.
— Стой! Куда? — закричал Номах солнцу так, словно бы, вернувшись, оно вернуло бы ему Щуся или хотя бы слепую надежду на его возвращение.
Номах вскочил на ноги и принялся посылать пулю за пулей на красный берег.
— Твари! Щуся убили! Меня убейте! Меня!..
Подбежали бойцы, увели его подальше от берега.
— Федос… Братишка…
Стрельба утихла.
— Красиво помер Щусенок, — сказал седой пулеметчик, глядя задумчиво на текущую перед ним реку. — Ничего не скажешь… Будто сразу, без пересадки в рай попал.
НА ВИЛАХ
— Батька, там наши с крестьянами вздорят, — тряс спящего Номаха за плечо Задов.
— Селян не обижать, — буркнул Номах, дергая плечом и снова пытаясь уснуть.
— Кони после перехода от усталости падают, а они овса не дают. Что делать будем?
— Ну, сена возьмите, соломы… — злясь, ответил Номах.
— Нестор, они ничего не дают. Уходите, говорят, отсюда. Устали ото всех.
Номах зарычал, ударил кулаком по подушке, так, что пыль полетела облаком.
— Пошли!..
Задов привел его к амбару, возле которого толпился народ. Доносились обрывки брани, полной грузной, похожей на застарелую болезнь ненависти.
— Дай пройти, — толкнул слегка Номах стоящего спиной к нему мужика.
— А ты кто такой? — бросил тот через плечо. — Тут постоишь.
— Ты вообще, что ли, нюх потерял?!
Мужик обернулся, узнал его, дернулся в сторону.
— Иди, разбирайся... Батька… — недобро добавил он. Во взгляде его сквозили озлобленность и усталость.
Вскоре Нестор добрался до центра свары.
Огромный, почти под потолок амбара мужик не пускал к мешкам с овсом командира номаховской сотни Шимку.
— Если ты секунду тут простоишь, я тебе еще один пупок нарисую! — орал анархист.
Мужик был здоров, и маленький Шимка смотрелся перед ним как кутенок перед волом.
— Это ты мне, сучок, угрожать еще будешь? — зарычал выведенный из себя крестьянин.
Шимка дернулся к кобуре.
— Ни с места!.. — крикнул Номах, но было поздно.
Мужик схватил стоящие у стены вилы и, пока Шимка расстегивал кобуру, с размаху пропорол ему грудь, швырнул тело вверх и сделал это с такой силой, что стальные зубья вонзились в стропилину на потолке и увязли в ней.
Испугавшись того, что сотворил, крестьянин опустил руки, оглянулся по сторонам и принялся медленно, в растерянности отирать ладони о рубаху.
— Пропусти! — растолкал спины Номах, становясь перед убийцей.
Вздрагивая, висел под потолком Шимка, стекала по ручке и громко капала в наступившей тишине кровь.
Мужик повернул глаза к Нестору и задышал вдруг сипло, с надрывом, будто придавленный камнем.
У Номаха бесился кадык.
Трясся над ними, раскрылившись в предсмертной судороге, будто ангел, Шимка.
Глаза его выпучились и смотрели куда-то сквозь бревенчатые стены амбара. Со свистом вырывался воздух из пробитой четырьмя зубьями груди.
— На колени! — сказал Номах.
Мужик наклонил голову, но не двинулся с места.
— Не передо мной на колени! Перед человеком, который за твою свободу каждый день под смерть ходил и которого ты своей рукой убил только что.
Брови и лоб убийцы налились кровью, но он не пошевелился.
— На колени! — приказал, качнув стволом маузера, Номах.
Тот продолжал стоять.
Номах выстрелил ему в колено. Крестьянин коротко взвыл. Раненая нога его подкосилась, но он устоял.
Сзади послышался ропот мужиков.
— Что там?
— Хоме Номах ногу пробил.
— Да что ж это!..
— Хлопцы! Мужики!..
Шимка под потолком издал хлюпающий звук и обмяк, повиснув на вилах, словно мокрое белье на веревке.
Номах выстрелил Хоме во вторую ногу.
Тот с тонким, неожиданно бабьим стоном упал на пол.
— Ты забыл, что своим овсом, житом своим ты вот ему обязан? — наклонился и зашептал жутким шепотом в уши крестьянину Номах. — Вот ему. Который сейчас на вилах твоих висит. Это он за вас три года под смертью, как под небом, ходил. А ты его вот так, вилами, как пана какого-то? За то, что он тебя от панов избавил?
Батька стоял, оперев руки в колени и все шептал и шептал на ухо плачущему от боли мужику, а над ними висел бессильно прибитый к потолку сотник.
Ропот крестьян нарастал.
— Думай! Думай, хлебороб, кто тебе свой, а кто враг тебе! — прокричал наконец Номах и, трясясь, пошел к двери.
— Пропусти! — рявкнул, и люди, внезапно присмирев, расступилась. — Смерть тому, кто добра не помнит! — крикнул напоследок Номах серой, будто сплавленной в единый угрюмый слиток толпе. — Думайте! Все, думайте!
— А что тут думать! — раздались крики. — Белые грабили, красные грабили. Петлюра, германец… Теперь вы пришли?
— Мы не грабить пришли, освобождать! — ответил Номах.
— Наелись, батька, свободой! Тошнит! Хватит!.. Жить дайте! По-простому, без грабежа!..
— Мы защищаем вас! — крикнул Номах.
— Все защищают! Аж жрать нечего! Уходи, батька! Не позволим грабить!
— Я у вас единственный защитник! Ни белым вы не нужны, ни красным. Все из вас соки пить хотят! — кричал он им.
— А чем твои хлопцы лучше? Так же лошадей им дай, хлеба, сена. Чем ты, батька, лучше?
Чувствуя нарастающее озверение Номаха, Задов взял его за плечо.
— Пошли, Нестор.
Подбежали вооруженные номаховцы.
— Становись! — заорал им Номах. — Приготовиться к стрельбе.
Послышалось сочное лязганье десятков затворов.
— Нет, Нестор! — Задов скрутил его.
— Целься!.. — вырываясь, крикнул Номах.
Задов зажал ему рот рукой и скомандовал бойцам «отбой».
— Суки!.. Курвы!.. Предатели!.. — орал, вырываясь и плача, Номах. — Я за вас жизни не жалел!.. За вас!.. Я же за вашу свободу!.. За счастье!.. А вы что? На вилы? Да люди ли вы после этого?..
— Тихо, тихо, батька… — увещевал его Задов, оттаскивая подальше от проклятого амбара. — Мы им еще покажем… Поймут. Умоются еще…
— Нет, Левка, — неожиданно высохшим голосом произнес Номах. — Это конец. Конец. Понимаешь?
Он вырвался, упал на землю, на пыльную поселковую дорогу, ткнулся в нее лицом.
— Конец, понимаешь? Понимаешь?..
СОН НОМАХА. ПЕСНЯ
Босоногие мальчишки бежали по улицам, стучали в окна, кричали в открытые форточки.
— Батька на площадь к храму зовет. Дело скажет.
— Что еще за дело?
— Скажет.
Народ потек на площадь.
— Братья-сестры! — восседая на спокойном, как скала, першероне, сказал Номах. — Вы все знаете, сейчас идет уборка пшеницы. Комбайны день и ночь в поле. Комбайнеры неделю дома не были. Спят по четыре часа, остальное — работа.
— Знаем, батька.
— Урожай добрый. Убирать хлопцам еще много. Очень много. Но сюда идет туча. Вон уже видна.
Из-за края неба наползала волчицей тьма.
— Похоже, буря будет, батька. С дождем и градом! — крикнул кто-то со звенящей тревогой в голосе.
— Так и я о том. Побьет град пшеницу, к гадалке не ходи.
— Побьет, — загудел сход.
— Петь надо, братья-сестры. Другого выхода нет.
Тишина повисла над площадью.
Номах поднял голову, солнце блеснуло меж облаков.
— Пошли петь! Чего замерли? — крикнул один, и тысячи подхватили. — Петь! Петь!
— Пошли! — Номах спрыгнул с широкой, как телега, спины коня и отправился вместе со всеми.
Они подошли к краю поля.
Невдалеке деловитыми малиновыми жуками ползли комбайны. За ними послушно передвигались серо-голубые грузовики.
Номах пробрался в первый ряд, вышел, встал перед народом.
— Э, не галдеть! — крикнул он.
Гвалт медленно стих.
— Гоним бурю обратно за горизонт! — указал он себе за спину, откуда накатывала туча.
— С чего начнем, батька?
— «Ойся ты ойся».
— Чтой-то с нее? — спросила кудрявая девушка из первого ряда.
— Да нравится, — подмигнул он ей.
— Как скажешь, батька. — Она слегка опустила голову, не переставая поглядывать на него.
«Ах, ты ж, крапива, — подумал Номах. — Такая обожжет, не скоро забудешь».
— Поехали! — крикнул Нестор. — Гони ее, суку серую.
Ойся ты ойся,
Ты меня не бойся.
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся…
Песня встала над людьми, уплотнилась и двинулась вперед. Завихрились ветра, вздрогнула атмосфера. Песня ударилась о тучу и вытолкнула ее за горизонт с той же легкостью, с какой хозяйка убирает граблями клок сена.
Песня кончилась.
— Хорошо! — крикнул Номах. — Получилось.
Одобрительный гул пролетел над полем.
— Радоваться рано. Буря напор не послабит. Дальше будет все сложнее и сложнее. Соберитесь. Самое трудное только начинается.
Туча наступала серой лавой, плотным фронтом.
Комбайны собирали урожай, зерно текло в кузова.
Темное небесное мясо давило из-за горизонта.
— Держаться! Поле надо спасать.
Далеко-далеко били в землю изломанные спицы молний. Электричество наполняло воздух, трещало искрами в волосах, проскакивало меж пальцев.
— «Несе Галя воду»! — крикнул Номах, и воздух задрожал от хора людских голосов, слаженного, похожего на ладно выстроенную стену, из тех, где меж камней не просунуть и лезвия ножа.
Туча принялась растекаться в стороны.
— Вправо-влево поглядывайте, — передал по цепи Номах. — Обойти может.
Хор звенел.
— Следующая «Ты ж мене пидманула», потом «Как в Иерусалиме», — сказал он и поспешил по стерне к ближайшему комбайну.