Дед Ламби и Дамян переглянулись, а Нонка отступила на шаг.
— Пошли!
Нонка стала одеваться трясущимися руками.
— Ты зачем это пришел? А ну, отвечай! Забираешь ее с фермы? — набросился дед Ламби на Петра. — А ну, убирайся! Тоже еще! Нашелся хозяин. Сию минуту убирайся и не смей тревожить ее понапрасну.
Петр посмотрел на него, слегка прищурив глаза.
— Не твое дело!
— Не запугаешь! — кричал старик. — Жаловаться буду, пойду к Марко, к Ивану Гатеву. В партию пойду. Виданное ли дело — забирать человека с фермы.
— Куда хочешь, туда и иди. И довольно тявкать.
Дамян, молчавший до сих пор, вмешался в разговор:
— Нехорошо, Петр, нехорошо!
— Плохо ли, хорошо ли — мое дело.
— Не только твое, не только.
— Не за советом пришел — за женой.
Дамян медленно поднялся, встал против Петра, на голову выше его. На щеках вспыхнул румянец, губы дрогнули.
— Сейчас мы не справимся без Ноны, не можем ее отпустить. Ну а потом… там видно будет.
Петр отошел к двери, и в глазах его снова вспыхнули зеленые огоньки. Кашлянув, он хрипло проговорил:
— Ты можешь командовать своей женой, моей: — командую я. Понятно?
— Слушай, парень! — Дамян, тяжело ступая, подошел к нему. — Никто твоей женой не командует…
— Петя! — вскрикнула испуганно Нонка и встала между ними. — Вы что… не ругайтесь. Идем!
Петр резко повернулся и вышел.
Старый Пинтез лущил кукурузу прямо в миску. Этим он занимался каждый вечер — готовил к утру зерно для кур. Когда Нонка с Петром вошли, он поднял на них глаза и спросил:
— Ну, как поросятки? Устала, небось?
Нонка отвернулась и всхлипнула.
Пинтез положил недочищенный початок в миску.
— Нона, ты что? Никак плачешь? Что случилось? — посмотрел он на жену.
— А я почем знаю! — ответила та с притворной тревогой в голосе. — Кто их знает, о чем они там говорили по дороге.
— А ты что молчишь? — обернулся Пинтез к сыну. — Скажи, что с ней?
Петр, насупившись, опустив глаза и будто не слыша слов отца, сел на табуретку и прорычал Нонке:
— Перестань реветь!
— А вот кочергой как огрею! — гневно крикнул Пинтез и привстал. — Говори, когда спрашивают!
— Да ну, отец! Чего кричишь. Наше дело…
— Что это за дела такие, что до слез доводят Нонку?
— Такие уж. Сказал, чтоб бросила ферму, потому и плачет.
— Бросить ферму? А как же с ее работой?
— Работа везде найдется… — вставила Пинтезиха.
— Ты помалкивай, тебя никто не спрашивает!
— Вот еще! Чужая я что ли? Никто меня, видишь, не спрашивает, — всхлипнула Пинтезиха и высморкалась в передник. — Для того я, видно, вырастила и выкормила сына, чтоб теперь никто меня ни о чем не спрашивал. Нонкино место здесь, дома.
Упершись руками в бока, Пинтез остановился посреди комнаты и постоял так с минуту, не меняя позы, не шевелясь, о чем-то думая. Его седые густые брови нависли над глазами, а усы, тоже седые и красивые, нервно подрагивали.
— Лишить человека любимого дела — все равно что живым закопать, — тихо, как бы про себя, проговорил он. — Не плачь, доченька. Отдохни-ка сегодня, а завтра утречком пойдешь на ферму. И чтоб…
— Ну нет, никуда она не пойдет! — прервал его Петр и пошел было к двери.
— Стой! Ты куда? — властно протянул руку Пинтез. — Ты так это с отцом разговариваешь? Сказано, завтра…
— Можешь что угодно говорить. А я говорю: Нонка останется дома — вот и все! — Петр, сутулясь, смотрел отцу прямо в глаза, упрямо и гневно, как бык.
Впервые Пинтез почувствовал, что он не единственный хозяин в этом доме, что его воле пришел конец. Что-то стеснило ему грудь, он задохнулся, и рука его, протянутая вперед, медленно и бессильно опустилась.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тетка Колювица первая узнала новость. Забежала к сватам на минутку, и Нонка, грустная и огорченная, рассказала, что Петр запретил ей работать на ферме. Тетка Колювица не очень-то встревожилась, однако для виду поохала, а по дороге домой совсем успокоилась и даже вздохнула с облегчением: «Слава богу, дома теперь будет, а то все люди как люди, только она света белого не видит с этими свиньями».
Дядя Коля собирался куда-то и уже одетый стоял в дверях.
— Ну что сваты? — спросил он. — Нона не приходила сегодня?
— Пришла и больше не пойдет.
— Куда не пойдет?
— На ферму. Петр запретил.
— Запретил ходить на ферму? — попятился ошеломленный дядя Коля. — Ну, а она?
— А она… дома будет сидеть.
Дядя Коля побледнел. Сдвинув на затылок кепку, вытер выступивший на лбу пот.
— Да ты что так побелел весь! Ничего особого не стряслось, — встревожилась тетка Колювица. — Вечно все близко к сердцу принимаешь, а потом жалуешься, что оно у тебя болит. И лучше, что дома будет жить. Пусть теперь другие…
— Ах ты дурья башка! — вскричал вне себя дядя Коля и погрозил кулаком тетке Колювице. Равнодушие, с которым она сообщила ему неприятную новость, взбесило его еще больше, и он старался найти слова пообиднее, но, не находя их, заикаясь от гнева, все повторял: «Дурья башка, балда, дурья башка, балда!» Он метался по комнате, отшвыривая стулья, и все, что попадалось ему под ноги. Наконец, немного успокоившись, он закурил и стал смотреть в окно.
— Боже милостивый, господи, совсем рехнулся. И чего орешь, как бешеный! — сказала тетка Колювица, почувствовав себя наконец в полной безопасности.
— Да как же не кричать-то! Человек губит твою дочь, а ты туда же, еще защищать его. Ведь Нона без фермы — что цветок без воды.
— Ну да, губит…
— И что ты понимаешь своим бабьим умом. Только и умеешь что охать да ахать. С тех пор, как вошла Нонка в их семью, места себе не нахожу. Сердце беду чует, все боюсь чего-то. Сейчас на ферму не пускают, потом еще что взбредет в голову. — Дядя Коля снова надел старый потертый тулуп, который в припадке ярости снял и бросил на лавку. — Натерпимся от зятя! Ну да посмотрим-то. Рано стал когти показывать!..
Он вышел на двор, захватив с собой толстую палку отбиваться от собак, и пошел к Пинтезовым. С Нонкиной свадьбы он ходил к ним только два раза, а они ни разу не переступали порог его дома. Родня, а сторонились, ровно чужие. Дядя Коля не мог не беспокоиться: он знал, что Нонка с самого начала пришлась не по душе Пинтезихе, и это больше всего тревожило его. Злая и заносчивая старуха будет понукать Нонкой, проходу не даст, со свету сживет ее. «Авось, Петр не похож на нее, не даст жену в обиду, не будет во всем слушаться старых…» — утешал он себя.
Но оказалось, что яблоко от яблони далеко не падает. Что он не знает, что ли, сколько труда, забот стоила Нонке ферма, что она душу вложила в это дело.
Всю дорогу дядя Коля думал, как поговорить с Петром, с чего начать, как его образумить, но, открыв дверь и увидев в комнате председателя кооператива Марко и партийного секретаря Ивана Гатева, он понял, что ничем не поможет дочке, потому что оба они были чем-то взволнованы, а комната — полна табачного дыма. Легко было догадаться, что здесь уже давно шел неприятный разговор. Пинтез сидел, потупив голову, на краешке кровати, а рядом с ним примостилась, поджав губы, Пинтезиха с пряжей. Петр и Нонка в смущении встали.
Дядя Коля, оставив палку за дверью, сел на стул и проговорил, чтоб только прервать неловкое молчание:
— А я, кажется, помешал вам.
— Что надо было, уже сказано, — ответил Марко. — Теперь послушаем Петра.
— А я уж все сказал, бай Марко. Не стоит повторять.
Марко наклонился вперед, скрестив руки на груди.
— Послушай, парень! Мы уважаем и ценим тебя, ты отличный бригадир, работящий и способный человек. Есть ли смысл объяснять то, что самому тебе совершенно ясно. Отпусти Нонку на ферму и дело с концом, а то насмех все подымут. Я, признаться, не ожидал этакого от тебя. Считал тебя более честным и сознательным.
— Да чем же я нечестный, бай Марко? — спросил Петр.
— А поступаешь нечестно! — вспылил Иван Гатев, и его громкий, резкий голос всколыхнул густые облака дыма, повисшие над головой. Его маленькие колючие глазки мигали, часто и злобно поблескивая. — Срываешь работу свинофермы. Кооператив вложил в нее столько средств. И в конце концов у нас свой устав, и ты, как член кооператива, должен ему подчиняться. Да где это виданно! Если каждый будет делать, что взбредет ему в голову, что станет с кооперативом? Ты всегда или против решений председателя и других бригадиров, или при особом мнении, все критикуешь их.
— Не могу же я соглашаться с неправильными решениями, — мрачно ответил Петр.
— Так ты умнее коллектива? Да?
— Не умнее; но коллектив-то из кого состоит? — из людей. Могут же они ошибиться.
— Ну и теперь мы, по-твоему, тоже ошибаемся, убеждая тебя отпустить жену на ферму? У тебя неправильное отношение к коллективному труду и к женщине. Тебе бы еще чалму на голове носить.
Петр посмотрел на него исподлобья, и лицо его залилось краской.
— А ты и без шапки сойдешь. Надеть не на что.
Иван Гатев невольно потрогал кепку, но, поняв, на что намекает Петр, вскочил и решительным шагом направился к двери.
— Марко, идем! Нечего с ним разговаривать. Не человек, а гниль!
Шаги обоих мужчин раздались на твердом снегу, и в комнате наступила тягостная тишина. Дядя Коля курил папиросу за папиросой, выпуская через нос клубы дыма. Ему стало жарко, и он расстегнул тулуп и обратился к Пинтезу:
— Ну, сват, не нравится мне все это.
Пинтез, подняв голову, быстро взглянул на него. В глазах мелькнули беспомощность и стыд за все случившееся в доме.
— И мне не нравится, сват! — тяжело вздохнул он, и усы его задрожали. — Такая жизнь пошла, что сам не знаешь, что хорошо, что плохо….
Он хотел было добавить еще что-то, но махнул рукой и вышел на двор. Нонка, всхлипнув, выбежала за ним.
У дяди Коли защемило сердце при виде Нонкиных слез. Хотелось ему все высказать зятю, да что пользы! Раз уж дошло до того, что и отец родной ничего поделать не может, уж лучше молчать. Только поссорятся, и все на Нонкину голову. Однако, выходя, он все же не сдержался и сказал с упреком, обращаясь к Петру.